— Так это когда было, — протянула Люба, как будто я вспомнил татарское нашествие. — Больной же, одинокий. Никого у него. Легко ли, всю жизнь на чужой земле, у чужих людей.
— Сам он такой жизни захотел, И не приставай ко мне с пустяками.
— Жалко же, Сергей Иваныч. И есть ему нечего. Как он у нас работать стал, его хозяин совсем не кормит. Что ж ему, с голоду помирать?
Люба вообще не признавала никакой логики и считала главным не то, что вытекало из разумного разговора, а то, что было у нее на сердце.
— Можешь накормить.
— Так не идет же. Я ему звонила, звала завтракать, а он говорит, что вы его уволили, а милостыни ему не нужно.
— Что ты от меня хочешь?
— Я ему скажу, чтобы на работу вышел, что вы справлялись, почему не идет. Ладно?
— О том, что я справлялся, не ври. А так… пусть выходит.
— Вот спасибо, Сергей Иваныч! Он старательный, с образованием, — проговорила она, уходя, чтобы укрепить меня в принятом решении.
Лютов опять уселся за своим столиком, оба мы сделали вид, что ничего между нами не было.
16
Вокруг опустевшего здания бывшей лаборатории заварилась склока. Первой нашла ему применение Люба.
— Сергей Иваныч, — завела она певучим голоском, — гляжу я на здешних ребят, и до чего же мне их жалко.
Ей всегда было кого-нибудь жалко, поэтому я не очень удивился. Разговор происходил за столом, ели мы что-то вкусное, и первая мысль пришла, что ребятам не хватает еды.
— Молока мало?
— Играть им негде. Ни детских садов, ни школ, бегают по улицам как неприкаянные.
— Это, Любаша, не комендантское дело — детишек забавлять. У них родители есть. И школы скоро откроются.
— Почему это не комендантское? Очень даже комендантское.
— Собирайся, пойдем по дворам. Я буду на барабане играть, ты «барыню» спляшешь.