Вслед за распущенностью в слове неизбежно распускаются руки — об этом говорили высокопоставленные политработники на совещании руководящего состава РККА 23–31 декабря 1940 года. Тот же Л. Д. Троцкий в свое время отмечал методические особенности воспитательной работы «комиссаров в пыльных шлемах» периода Гражданской войны: «…некоторые коммунисты говорили мне откровенно: «Я его рукояткой по зубам!»[89]. Теперь же член Военного совета (ЧВС) Закавказского военного округа корпусной комиссар Я.А. Доронин признавал, что «мы имеем отдельные случаи мордобития», а ЧВС Киевского особого военного округа корпусной комиссар Н.Н. Вашугин цитировал некоего командира части, который на совещании младших командиров интерпретировал требования Дисциплинарного устава следующим образом: «Видишь, что койка не заправлена, вызови этого красноармейца и дай ему в зубы»[90]. В армии имели место и совершенно дикие случаи, например, один замполит разъяснял подчиненным что «теперь можно бить красноармейца чем попало»[91], и даже заботливо указывал, чем именно можно бить — ломом, топором и т. д.

Воспитанию сознательности, воли, стойкости, доблести и чести у военнослужащих это, конечно, не способствовало. В тяжелые дни 1941 года кризис общественного сознания закономерно отражался в формах и содержании воинского институционального дискурса: «Нецензурная брань стала неотъемлемым атрибутом Красной Армии, — это одно из многих свидетельств участников войны. — Брань была одним из дополнительных средств унижения и морального подавления — необходимым для того, чтобы держать людей в повиновении. Страшные, часто кощунственные ругательства сыпались со всех сторон, как из рога изобилия»[92]. По наблюдению автора, из 100 слов одного из его командиров не менее 65 составляли бранные. «Кругом мат, жестокость и черствость»[93], — так характеризовал сержант Н.Н. Никулин моральную атмосферу в начале войны.

Неудивительно, что часть военнослужащих Красной Армии разбегалась, предпочитая в сложившихся условиях заботиться о себе самостоятельно. «Большая часть потерь падала на пропавших без вести, — свидетельствовал генерал А.В. Горбатов, — меньшая часть — на раненых и убитых (главным образом командиров, коммунистов и комсомольцев)»[94]. Участник тех летних боев танкист И.Л. Деген более определенно говорил, что с началом войны «началось повальное дезертирство»[95], а ветеран Гражданской войны, воевавший в Испании и Финляндии, кадровый командир-артиллерист И.Я. Кузнецов многозначительно записывал во фронтовом дневнике 31 июня 1941 года: «Положение серьезное, пехота слабо сопротивляется — бегут, бросая все по пути, вплоть до сапог»[96].

В немецких газетах того времени писали, что «отрицательной стороной подготовки русского наступления является также и то, что еще задолго до его начала слышатся крики, шум, ругань. Тем самым русские предупреждают нас о готовящейся атаке и дают нам возможность подготовиться к ее отражению»[97]. Вот и оглашали поле боя «хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки»[98], — с болью вспоминал Н.Н. Никулин бесплодные кровавые атаки 1942 года, в которых, не считаясь с потерями, передавали в «наркомзем»[99] целые поколения русских людей, недостаток в которых так остро переживается нашей страной сегодня.

В Красной армии на долгое время забыто было удивительно точное наблюдение М.И. Драгомирова: «У иных грубость считается силой характера. Там, где человек привык всего бояться, где его энергия притуплена, самостоятельность преследуется, как нечто вредное, там он по необходимости будет бояться и неприятеля; не настолько, может быть, чтобы бегать от него при первой стычке, но настолько, чтобы носить вечно с собой язву нравственного убеждения в невозможности его победить»[100]. Забыта была и уничтожающая характеристика ругателей и сквернословов известного военного теоретика А.Е. Снесарева: «Грубияны чаще всего трусы, а дерзость служит им ресурсом, заменяющим отсутствующее нравственное влияние»[101].

Сквернословием и рукоприкладством дело, однако, не ограничивалось. Подавление личности подчиненного при помощи грубости, брани и кулака есть только первые шаги на пути морального падения военного руководителя, за которыми закономерно следует применение оружия. В начале войны самому председателю Государственного комитета обороны (ГКО) И. В. Сталину пришлось предпринимать меры по ограничению распространения бессудного насилия и необоснованного применения оружия командным составом Красной Армии. Приказ № 0391 от 4 октября 1941 года «О фактах подмены воспитательной работы репрессиями» требовал восстановить в правах метод убеждения и «разъяснять начальствующему составу, что самосуды, рукоприкладство и площадная брань[102], унижающая звание воина Красной Армии (выделено нами. — С.З.), ведут не к укреплению, а к подрыву дисциплины и авторитета командира»[103].

Меры верховного командования несколько снизили масштабы бессудной расправы, однако использование метода убеждения нередко подкреплялись рукоприкладством до самого конца войны, особенно в боевых частях (пехота, танковые войска) на переднем крае. «Расстрельные» аргументы 1941–1942 годов сменили в 1943–1944 годах аргументы «палочные». Об этом имеется масса свидетельств ветеранов, как, например, воспоминания Героя Российской Федерации генерал-лейтенанта В.П. Брюхова о «риторике» маршала Г.К. Жукова во время трудных боев 5-й гвардейской танковой армии за г. Золочев (Украина) в 1944 году: «Командный пункт потрясала отборная брань: “Трус, подлец, негодяй, ничтожество…”. Маршал размахивал перед носом комкора палкой и казалось вот-вот его ударит. Натешившись и доведя командира до невменяемого состояния, маршал на прощание махнул палкой и пригрозил: “Не возьмешь Золочев — сниму с должности, отдам под трибунал”»[104].

Николай Яковлевич Кузнецов записывал во фронтовой дневник 15 февраля 1942 года: «Встретился с генералом Вахитовым (ген. л-т Ф.И. Вахитов — С.З.). Я думал — будет генералом, хоть ругаться матом не будет, нет, все равно кроет, невзирая на ранги и чины»[105].

Николаю Николаевичу Никулину довелось подслушать в каком стиле общался по линиям связи с командирами дивизий (!) его командарм И.И. Федюнинский: «“Вашу мать! Вперед!!! Не продвинешься — расстреляю! Вашу мать! Атаковать! Вашу мать!.. ”»[106]. Приведем еще одно высказывание фронтовика Великой Отечественной: «Новый командир дивизии обладал неподражаемой способностью всех и вся крыть трехэтажным матом. Особенно свирепствовал во время неудачных боев: создавалось впечатление, что ругательствами [он] пытается прикрыть отсутствие собственных военных знаний (выделено нами. — С.З.)»[107]. Разгадка главной причины зла, правильно вскрытой автором записок Д. Коробковым, заключается в отсутствии военных знаний — вот что заставляло морально подавлять людей отдельных представителей офицерского корпуса в годы войны и заставляет прибегать к этой практике и поныне. В том и состоит объяснение феномена коловращения мата в военной среде и одновременно заключается его главная опасность, что большие и малые начальники, практикующие такую форму речевой коммуникации, как правило, бывают связаны одной общей чертой — профессиональной некомпетентностью. Именно поэтому большие невежды так склонны подавлять, а малые — так готовы терпеть подавление с тем, чтобы впоследствии еще грубее отыграться на тех, кто по правилам субординации не может ответить аналогично.

Грубость, некультурность и «орательские» приемы командующих неминуемо приводили к безынициативности, «тупости» и «нерадивости» подчиненных, на которых за это отыгрывались вдвойне, уже на всех законных основаниях. «Во фронте создана такая атмосфера, — отмечалось в материалах комиссии ГКО по Западному фронту, образованной после одиннадцати безрезультатных наступательных операций в Белоруссии с октября 1943 года по апрель 1944 года, — и люди так воспитаны, что боятся ставить перед командованием фронта вопросы о недостатках»[108]. Но как было подчиненным ставить эти вопросы, если на служебных документах рука командующего фронтом генерала армии В.Д. Соколовского безапелляционно чертила: «Цена документа очень ничтожная, даже в хороший базарный день»; «Вранье!»; «Глупое вранье»; «Писатель совершенно не понимает боя»; «Слова и не больше!» Изощренная язвительность тона генерала достигала только одного — уничтожения самостоятельного, творческого мышления офицеров, что искупалось большой солдатской кровью.

Обратную картину мы можем наблюдать в полководческой и риторической практике одного из лучших советских военачальников Великой Отечественной войны маршала К. К. Рокоссовского. Генерал армии П.И. Батов отмечал, что общение с ним «создавало удивительно приятную рабочую атмосферу (выделено нами. — С.З.), когда не чувствовалось ни скованности, ни опасения высказать свое суждение, отличное от суждения старшего. Наоборот, каждому хотелось смелее думать, смелее действовать, смелее говорить»[109]. Высокая культура начальника зримо способствовала проявлению чувства ответственности и творческой инициативы у подчиненных. Именно прекрасные человеческие качества маршала К. К. Рокоссовского, проявлявшиеся в коммуникативных качествах его речи, обеспечивали высокую эффективность работы его штаба: «Люди его любили, они к нему тянулись, в результате перед командующим был всегда открыт неиссякаемый родник боевого творчества»[110]. Видимо, поэтому маршал отмечал: «Нет худшего в Красной Армии преступления, кроме измены и отказа от службы, как рукоприкладство, матерщина и грубость, то есть случаи унижения достоинства человека»[111]. Заметим, что приказы и прочие штабные документы фронтов, которыми командовал К. К. Рокоссовский, отличаются наибольшей смысловой завершенностью и стилистической чистотой.

Один из лучших советских командующих армиями в годы войны генерал А.В. Горбатов писал: «Мне всегда казалось вредным для дела, когда начальник с руганью обрушивается на подчиненных за предложенное неверное решение. Нет, не ругать, не наказывать нужно в таких случаях, а поправлять, помогать, учить. От этого куда больше пользы!»[112].

Сопоставим факты: о необходимости воспитания офицерской чести, как гарантии нравственного влияния военных руководителей, в СССР заговорили только в 1943–1944 годах — до этого честь считалась атрибутом царского или белого «офицерья», — и именно эти годы стали периодом коренного перелома в войне, когда победа начала склоняться на нашу сторону.

Не следует, конечно, думать, что грубость и сквернословие были свойственны исключительно советским военачальникам. В высшем эшелоне командования американской армии в годы Второй мировой войны этими качествами речи очень отличался, например, генерал Дж. Паттон.

Речи Паттона перед солдатами и офицерами были обычно колоритны. Так выражались, наверно, кондотьеры, командиры ландскнехтов или генералы разношерстных воинств эпохи Тридцатилетней войны. Еще в Америке, выступая перед солдатами 9-й дивизии, он вещал, низводя на немцев казни египетские: «Мы изнасилуем их женщин, разграбим их города и сбросим трусливых сукиных сынов в море»[113]. Неудивительно, что Паттона сопровождала по фронтам кличка «Кровь с Потрохами».

Сам Паттон лично никого насиловать не собирался, как не стал бы резать глотки неприятелю, но он ошибочно полагал, что занятие военным ремеслом предполагает сознательное огрубление души. Это заблуждение, как правило, питающееся фильмами о войне не очень высокого художественного достоинства, не изжито у иных военных руководителей по сей день.

В Африке после принятия командования 2-м американским корпусом именно так он старался сформировать боевой дух в своих солдатах; очевидец вспоминал, что «все слова не годились для печати. Передать сказанное им в его выражениях, полных непристойных сравнений, позерства, честолюбия, сумасбродных суждений и проч., все равно никому не под силу»[114]. Схожие приемы Паттон демонстрировал, накачивая боевым духом солдат и офицеров 82-й воздушно-десантной дивизии перед высадкой на Сицилию (операция «Хаски»): «Генерал использовал терминологию, применяемую для описания половых актов. Он демонстрировал большое знание вопроса, особенно подчеркивая, что нужно делать, когда мы зайдем противнику в тыл… Я (командир полка. — Авт.) порой чувствовал себя неловко, и меня не покидало ощущение, что некоторые из наших солдат испытывали подобные чувства»[115]. По крайней мере, ближайший помощник Паттона в Тунисе генерал О. Брэдли отмечал, что тот «считал неприличную брань самым лучшим средством общения с солдатами. Если некоторые и были в восторге, когда он применял с изумительной оригинальностью свои знаменитые бранные выражения, большинство людей, на мой взгляд, чувствовали себя скорее шокированными и оскорбленными»[116].

Установка Паттона на эмоциональное заражение аудитории, чтобы произвести впечатление, понятна. Однако приведение солдат в бодрое настроение — лекарство сиюминутное, напоминающее мгновенное действие сильного обезболивающего. Оно снимает симптомы, но не устраняет причину, говоря медицинским языком. Все, на что мог рассчитывать генерал, говоря языком сержанта, — что его забористые словечки и выражения станут муссироваться в солдатской массе, способствуя возникновению «культа личности» командующего, покоящегося на иррациональной уверенности, что с этим отчаянным рубакой нигде не пропадешь. Впрочем, в этом он был не одинок. Сам главнокомандующий союзными силами в Европе генерал Д. Эйзенхауэр, во время инспекционных поездок «ругался, как сержант», что, по словам его биографа С. Эмброуза, нравилось солдатам[117]. В последнем случае представляется, что солдатам больше приходилось по душе, что четырехзвездный генерал не чурался близкого общения с подчиненными, что «он всегда умел увидеть в рядовом личность»[118], а уж какими словечками интеллектуал Айк сыпал, подлаживаясь под их язык, было делом второстепенным.

Имидж Паттона стремился укрепить представление о суровом техасском рейнджере; внешне он был очень узнаваем: кольты, отделанные перламутром, широчайшие бриджи с высокими кавалерийскими сапогами, лакированная каска, — все эти аксессуары ярко подчеркивали его индивидуальность. Восприятию «образа оратора» способствовали вступительные слова начальников частей, перед которыми разворачивался спектакль Паттона. Так, например, предварял его речь перед началом операции «Оверлорд» генерал Симпсон: «Вот мы собрались послушать великого человека. Человека, который поведет нас на встречу с тем, что нам предстоит, как герой, как искусный полководец, умеющий видеть все наперед»[119]. После промоушена всем присутствующим должно было стать ясно, что они слушают речь настоящего американского героя, а не «бестактного, психованного, неотесанного солдафона с одноклеточным мозгом незрелого юнца»[120].

Такое восприятие Паттона не было редкостью. Это обязательно надо иметь в виду адептам стиля общения с подчиненными на уровне «телесного низа», по изящному выражению М.М. Бахтина. Ясно, что наилучший эффект подобные речи должны были давать при выступлении перед молодыми необстрелянными солдатами, принимавшими позу генерала за чистую монету. Кстати, на Сицилии Паттон настолько прочно вошел в роль, что отвесил оплеуху солдату, страдавшему от боевой психической травмы. Это едва не стоило генералу карьеры.