Чтобы двинуть массы в братоубийственную гражданскую войну, надо было народное сознание ожесточить. Особенно изобретателен в нагнетании классовой ненависти был лучший большевистский оратор, отец-основатель Красной армии, народный комиссар по военным и морским делам Л.Д. Троцкий. Он очень любил экспрессивные выражения, особенно словечко «раздавить»; не только враги, но и свои трусы, дезертиры, изменники у него должны были быть «раздавлены», «уничтожены», «стерты с лица земли», «стерты в порошок». Глагол «раздавить» передает не только решительность действия, но и неодушевленность объекта воздействия. Раздавить можно жука, таракана, вошь — все эти представители фауны у человека обыкновенно вызывают отвращение. Когда Троцкий требовал истребить и раздавить классовых противников, он недвусмысленно низводил их до уровня насекомых и пресмыкающихся, освобождая сознание красноармейцев от мыслей о возможной ответственности за убийство и от естественного чувства гуманности по отношению к соотечественникам.

Этой же цели служило применение в пропаганде и воинском дискурсе широкого спектра инвектив. Помимо «негодяев», «трусов», «предателей», «шкурников», «изменников» и прочих «отщепенцев», по возрастанию накала чувств в речах и приказах наркомвоенмора можно расположить «врагов народа», «разбойников», «контрреволюционные банды (контрреволюционных бандитов)», «наемников буржуазии (капитала)», «белую гадину», «белогвардейскую нечисть». В особых случаях могли применяться инвективы, оперировавшие ветхозаветными персоналиями, ставшими нарицательными, как, например, в приказе № 100 от 25 мая 1919 г. карательным войскам, предназначавшимся для подавления восстания на Дону: «Каины должны быть истреблены». Но Троцкому было далеко до изощренного словотворчества многочисленных «полевых большевиков», описанных впоследствии в прозе Андрея Платонова. Чего стоит, например, инвектива из прокламации некоего амурского партизана: «Товарищи! Гнусные рептилии изолгавшейся буржуазной прессы распространяют провокационные известия о насилиях и грабежах, якобы чинимых отрядом Каландарашвили…»[74].

Однако любой боеспособной армии требуется нравственная идея — как заявил в 1920 году на диспуте в комиссии по изучению опыта мировой войны сам Троцкий. Нравственная идея для красноармейца не могла быть иной, кроме как идеей классовой, и все же опора на социально-классовую нравственность не исключала и внимание к воспитанию нравственности общечеловеческой. В характерном приказе по Красной Армии № 140 от 7 августа 1919 года Троцкий писал: «Брань унижает человеческое достоинство, отучает человека от разумной речи, отучает его от мысли и тем самым ослабляет его боевую волю (выделено нами. — С.З.). Командирам и комиссарам вменяется в обязанность изгонять из обихода Красной Армии безобразные ругательства, каких нет ни в какой другой стране, и всеми мерами содействовать установлению достойных форм речи и товарищеских отношений»[75].

По другую сторону баррикад наблюдалось полное единодушие с красным наркомвоенмором по вопросу о сквернословии. Текст присяги воинов дружин Святого Креста, формировавшихся в белой Сибири в июле-августе 1919 года, гласил: «Я, брат дружины Святого Креста, обязуюсь и клянусь перед Святым Крестом и Евангелием быть верным Господу Христу, Святой Церкви и друг другу, быть трезвым, честным, совершенно не произносить бранных слов (выделено нами. — С.З.), не быть жестоким с врагом, к своим всей душой браторасположенным. Аминь»[76].

В Уральском казачьем войске еще весной-осенью 1918 года был известен старик-старообрядец казак Кабаев, организовавший для борьбы с большевиками группу стариков-«крестоносцев» человек в семьдесят, которые «бород не брили, табака не курили и нехороших слов в разговорах не употребляли»[77]. Старик Кабаев, участвовавший еще в скобелевских походах, разъезжал по войскам с медным восьмиконечным крестом на груди и со старинной иконой Богоматери в руках, пел псалмы, учил нравственности казацкую молодежь и нередко ходил с ней в атаку.

Во внешности Кабаева не было ничего воинственного. «Его морщинистое лицо, окаймленное бородой, на первый взгляд не представляло ничего особенного, и только серые глаза были интересны. В них светилась бесконечная доброта, любовь и наивность… И, глядя в эти глаза, я понял, что только его доброта, любовь и вера заставляют казаков идти на смерть»[78], — так передавал свои впечатления от русского «крестоносца» хорунжий Уральского казачьего войска. Много говорит рассказ самого Кабаева об обстоятельствах его ранения в ходе наступления белых на Уральск: «…около него убили казака и как он выругал красных — «у, проклятые!» и сейчас же был ранен в ногу. Но он продолжал идти. Убило другого казака около него, и ему стало страшно; как только почувствовал он страх, так упал, раненый в другую ногу. — Никогда не ругайся, сынок, и не бойся в бою, а иди с молитвою, и Господь сохранит тебя, — закончил он свой рассказ» [79]. В понимании Кабаева, даже относительно литературная инвектива (что уж говорить о сквернословии), свидетельствовавшая о неуловимом снижении духовного настроя воина, оказалась фатальной для защищенности его Богом, или судьбой, или некой «высшей силой», тут каждый пусть судит по мере своего разумения.

Ранее эта тема еще более определенно была выражена другим казаком — знаменитым донским «стариком» Осипом Ивановичем Зубовым, в возрасте 54 лет принимавшим участие в обороне Севастополя. Любопытно, что даже внешне Кабаев и Зубов были очень схожи; в наружности последнего также «не было ничего замечательного: небольшой рост, сухощавое старообразное лицо, серые глаза с кротким выражением, телосложение умеренное, ухватки в движениях казацкие; — один только висевший на шее большой серебряный крест, очень похожий на наперсные, очень отличал его от всех простых казаков»[80]. История этого креста замечательна: несколько таких крестов на голубой ленте императрица Александра Феодоровна с началом Крымской кампании прислала в армию для раздачи храбрецам. На кресте, кроме распятия, были по углам изображены архистратиг Михаил, Георгий Победоносец и Николай Чудотворец. На обратной стороне располагалась надпись: «Бог нам прибежище и сила, а спасение крест».

Вот как описывал Зубов обстоятельства своей первой вылазки вместе с легендарным матросом Кошкой против англичан 24 ноября 1854 года: «К счастью, все прошло так благополучно, что из нас, кроме одного убитого солдата, не оказалось даже раненого. Убитый был польский уроженец, ругавшийся перед вылазкою поносными словами. Многократно замечал я, ваше благородие, что кто ругается в сражении дурными словами, того пуля не минует»[81]. Как видим, весьма авторитетные источники убеждают нас примером своей многотрудной боевой жизни, что сквернословие в боевых условиях отнюдь не способствует продлению жизни воина.

Разумеется, Осип Зубов время перед боем проводил совсем по-другому: «Зажгу, бывало, ночью в земляной своей каморке (землянке. — С.З.) лампадку перед образом и молюсь, читая псалмы из псалтыря царя-пророка Давида. И как легко бывает на душе!.. Видя часто, как в глазах моих убивают матросов, моих знакомых друзей и товарищей, перекрещусь, бывало, и только подумаю: «Господи, уж если Ты и судил мне погибнуть вместе с ними, — об одном молю: не погуби мою грешную душу! А когда ходил на вылазки, всегда читывал: “Живый в помощи Вышняго в кровь Бога небесного водворится (Пс. 90. — С.З.), или Возлюблю тя, Господи, крепосте моя” (Пс. 17. — С.З.)»[82]. И молитва, как полагал Зубов, проводила его сквозь огонь и воду невредимым.

Отринувшим чуть более полувека спустя «опиум народа» красным бойцам и командирам такие проверенные временем средства, конечно, не подобали. Но их вожди скоро почувствовали, что на матерщине боеспособную армию рабочих и крестьян не построишь. Упомянутый выше приказ наркомвоенмора Троцкого правильно определял характер вреда, который сквернословие наносит личности: ее рациональному, логическому мышлению, нравственности и воле.

Отсутствие серьезной аналитической работы мысли и навыка ее грамотного выражения дорого обошлась Красной армии. Анализируя речевую деятельность советских военачальников в период Советско-польской войны (1920), в разработке для академии РККА комдив А.М. Перемытов отмечал: «…особенно поражает неумение кратко, четко, ясно формулировать мысли в оперативных документах даже в высших штабах»; ненужное многословие, по мысли Перемытова, пагубно отразилось на итогах наступления Красной Армии на Варшаву, когда многочасовая дешифровка директивных документов съела время, необходимое для контрманевра для парирования удара поляков, приведшего к катастрофе советского Западного фронта. Заканчивал свое исследование Перемытов фразой, справедливость которой с трудом воспринимается некоторыми и сегодня: «Нужна военным работникам культура слова»[83]. Культура слова как свидетельство общей культуры и развития личности действительно способно приравнять перо к штыку, ибо война есть в первую очередь противоборство человеческих воль и интеллектов и только во вторую — более или менее организованное применение оружия. Слово — маркер силы духа бойца: его спокойствия и хладнокровия, уверенности в собственных силах, превосходства над неприятелем.

Нравственность советских военных, выражающаяся в достойных формах речи и товарищеских отношениях, подверглась серьезному испытанию с началом Большого террора 1937–1938 годов, когда признавать не то что дружбу, но простое хорошее знакомство с опальными сослуживцами стало опасным. На заседании Военного совета 1–4 июня 1937 года, открывшего виток сталинских репрессий против командного состава армии и флота, советские военачальники усиленно демонстрировали лояльность власти, соединенную с неприкрытой агрессивностью по отношению к вчерашним друзьям и товарищам. Например, комдив Н.Н. Криворучко грубо помянул своего бывшего начальника — командующего Киевского военного округа И.Э. Якира, объявленного «врагом народа», такими словами: «Якир — это сукин сын и, если нужно, несмотря на то, что я с ним проработал 16 лет, я сам возьму его за горло и придушу как жабу»[84]. Обилие инвектив самого площадного свойства — «сволочей», «мерзавцев», «подлецов» и пр., — витавших на заседании Военного совета, свидетельствовало о кризисе как речи, так и сознания советской военной элиты предвоенного периода.

Раскручивавшаяся с этого памятного заседания шпиономания и ненависть к «врагам народа» имела результатом резкое огрубление советского воинского дискурса. В ходе боев на озере Хасан (1938) заявления красноармейцев с просьбами принять их в партию и комсомол содержали мотивы борьбы с «гадами — японским самураями», «фашистскими гадами», «японскими бандитами», «нечистью» и «налетчиками». Широко цитировался пассаж о «грязной самурайской ноге», осмелившейся ступить на священную территорию советского государства, «неумных соседях» и проч. Самая распространенная инвектива — «гады» — выражение совершенно новое для отечественного воинского дискурса — потом перекочевало на поля сражений Великой Отечественной войны.

Не призывы к благородному подвигу и героизму, а разжигание ненависти к врагу становились доминантой воспитания советских войск. Противник совершенно лишался каких-либо человеческих черт, запечатлеваясь в сознании красноармейцев и командиров образами самых отвратительных и нечистых животных и пресмыкающихся, что, конечно, психологически чрезвычайно облегчало задачу его беспощадного истребления. Вот как, например, описывал преследование японцев во время штурма сопки Заозерной 6 августа 1938 года командир танковой роты старший лейтенант М. Сирченко: «Перед нами была не отступающая армия, а огромное стадо обезумевших зверей, спасающихся от лесного пожара. Надо было беречь боеприпасы, и я подал по радио команду экипажам танков:

— Не расходуй зря патронов. Дави врага гусеницами»[85].

Речи советских командиров и политработников стали отличаться злобной агрессивностью. «Бойцы, командиры и политработники корпуса в борьбе с обнаглевшей самурайской сволочью проявили исключительное мужество, героизм и беспредельную преданность родине, — говорилось, например, в обращении командно-политического состава 39-го стрелкового корпуса, изданном сразу по окончании боев у озера Хасан. — Враг дорого поплатился за гнусную попытку сунуть свое свиное рыло в наш советский огород. Мы должны помнить, что самурайская сволочь не отказалась от борьбы с нами, она будет искать наши слабые места, чтобы попытаться нанести новый удар»[86]. Такое обилие грубых инвектив особенно нехарактерно для жанра благодарственного приказа, роль которого формально играло обращение.

Преодоление нравственного закона было успешно отработано большевистской пропагандой еще в годы Гражданской войны; в репрессиях и военных конфликтах 30-х гг. оно получило новое направление, основанное на воспитании уже не классовой, а зоологической ненависти.

Ненависть, однако, редко бывает однонаправленной. Это истерическое состояние психики трудно контролировать и каналировать в заданном направлении — на врага. Жертвами всеобщего ожесточения значительно чаще становятся боевые товарищи и сослуживцы, особенно если они по долгу службы не могут ответить на грубость и оскорбления. Не случайно в ходе работы Главного военного совета (апрель-май 1940 года), обсуждавшего итоги тяжело сложившейся для нас Советско-финляндской войны (1939-194°) военачальники высшего ранга (например, Д.Г. Павлов, К.А. Мерецков) в один голос говорили об отсутствии товарищеского, доброжелательного отношения между военнослужащими. Но без взаимного уважения командиров и подчиненных не могло быть и речи о добросовестном исполнении приказов, повиновения не за страх, а за совесть, независимо от ранга и служебного положения, — участники совещания были единодушны в том, что «такой разболтанности и низкого уровня дисциплины нет ни в одной армии, как у нас»[87].

Укрепление института единоначалия, ставшее стрежнем «военной идеологии» Красной Армии в последний предвоенный год, дало рецидивы в виде ужесточения форм социальной коммуникации в армии и на флоте, ввиду относительно невысокого культурного и образовательного уровня основной массы командиров, красноармейцев и краснофлотцев. На совещании Главного военного совета ВМФ СССР в докладе наркома Н.Г. Кузнецова об итогах боевой подготовки 1940 года и задачах на 1941 год прозвучали тревожные нотки: «С поднятием требовательности у нас параллельно возникла грубость. Я считаю, что грубость не имеет ничего общего с требовательностью. Кое-где появился в употреблении мат (выделено нами. — Авт.). Когда начали греть за невыполнение приказаний, то у нас появились люди, которые дают глупые приказы и говорят — все равно выполнишь. Разве не дико, когда командир объясняет бойцу, что теперь, если прикажу, то из подметки котлету сделаешь. Это самодурство, а самодурство ничего общего с требовательностью не имеет»[88].