— Это мой любимый чай, — заметил он в ответ на мой удивленный взгляд.
— Говорят, что господа пьют чай с лимоном, а кухарки с яблоками, — прокомментировала его жена. — Это — кухаркин чай.
Сахаров мягко убеждал меня попробовать его «кухаркин чай», что я и сделал. Одной чашки было достаточно. Следующую я пил уже с сахаром. Появилась пачка простого печенья, а затем небольшая коробка конфет «Ассорти», среди которых попадались и шоколадные. Все было очень просто. Вокруг маленького стола в тесноте сидело семь человек. В чисто русской манере гостей приобщили к обстановке так, чтобы они чувствовали себя как дома. Никто и не думал специально ради нас наводить порядок. И так было каждый раз, когда я бывал у Сахарова, начисто лишенного какой бы то ни было претенциозности. Но этот замкнутый, сдержанный и тихий человек был прям в своих чувствах. Несправедливость вызывала в нем возмущение, чужие страдания — быстрое и глубокое сочувствие, его действия и высказывания отличались наивной прямотой, без оглядки на последствия, хотя угрозы и преследования, которым подвергалась его семья, причиняли ему острую боль. На протяжении ряда лет власти всячески обыгрывали его наивный идеализм, пытаясь дискредитировать неортодоксальные взгляды ученого перед интеллектуалами. Партийные лекторы на закрытых лекциях для ученых высмеивали его как наивного оригинала, действующего из самых лучших побуждений, но безнадежно оторванного от реальности, мечтателя не от мира сего. В сентябре 1973 г. не проходило дня без того, чтобы советская печать не выступила с осуждениями Сахарова, подписанными ведущими советскими учеными и общественными деятелями. Создавалось впечатление, что нараставшая crescendo пропагандистская кампания готовит почву для заключения ученого в психиатрическую лечебницу, словно воскресали события, происшедшие с диссидентом XIX века биологом и философом Петром Чаадаевым, которого царь объявил сумасшедшим за его инакомыслие.
Мне приходилось слышать, как Сахаров, обладающий достаточным чувством юмора, чтобы посмеиваться над трагической ситуацией «пророка в своем отечестве», шутил по поводу того, что с ним обращаются как с полу святым, полупомешанным сектантом. Он трезво оценивал ограниченность и своего собственного влияния, и влияния созданного им в 1970 г. вместе с двумя другими физиками Комитета защиты прав человека и шутливо называл его «пиквикским клубом», намекая на беспомощность этого комитета. Некоторые жители Запада, встречавшиеся в Москве с Сахаровым, возвращались удивленные тем, что такое мощное государство, как Советский Союз, относится к Сахарову как к человеку, представляющему политическую угрозу. Некоторые откровенно недоумевали по поводу того, как такой мягкий человек мог навлечь на себя в 1973 г. гнев (хорошо организованный) советского общества. В этом недоумении сказывается недооценка силы сахаровских еретических взглядов и ревностности, с которой коммунистическая партия охраняет свою монополию на социальное мышление. Бросить вызов этой монополии, как сделал Сахаров, значит угрожать самим основам системы, поскольку, если принять, что в наше время инженеры и хозяйственники могут управлять экономикой, а администраторы и чиновники — руководить государством и дипломатией, не нуждаясь в идеологическом руководстве, существование партии лишается смысла, а ее власть — законности. Именно это вызывает столь яростную реакцию партии на сахаровскую идеологическую оппозицию.
Усиление с течением времени радикализма взглядов Сахарова, отражающее его растущий пессимизм в связи с невозможностью реформ внутри системы, обострило конфронтацию. Кроме того, значительное влияние на Сахарова оказала его вторая жена Елена Георгиевна Боннэр, активная диссидентка армяно-еврейского происхождения, мать которой провела 16 лет в лагерях. Елена Боннэр и Сахаров поженились в 1971 г., и страстность ее натуры частично передалась его инакомыслию. В 1968 г., будучи одним из крупнейших ученых государства, Сахаров начал выступать со своими личными протестами; первым из этих выступлений явилось написание меморандума, тщательно обоснованного философского документа, в котором ученый систематизировал свои доводы в пользу разрядки и большей интеллектуальной свободы. В меморандуме осуждались «мерзость сталинизма» и влияние неосталинистов, однако критика советских репрессий уравновешивалась критикой капитализма и американской политики и особенно подчеркивалась «глубоко социалистическая» точка зрения Сахарова. Тем не менее за этот меморандум Сахаров в 1968 г. был отстранен от атомных исследований. Однако его идеи получили широкое распространение, и его престиж высоко поднялся среди ученых-либералов, из среды которых он выдвинулся как наиболее отважный их представитель. Начиная с 1968 г., Сахаров многократно поднимал голос протеста против преследований диссидентов, помещаемых в психиатрические больницы; секретно осуждаемых и заключаемых в тюрьмы армян, выступающих за национальный сепаратизм; евреев, желающих эмигрировать; нонконформистских баптистов, преследуемых за то, что они дают своим детям религиозное воспитание. Он участвовал (за что был задержан милицией) в демонстрации протеста у ливанского посольства против убийства израильских спортсменов на Мюнхенских олимпийских играх в 1972 г. И за каких-нибудь 5 лет один из самых заслуженных ученых страны превратился в парию, но его осуждение советского общества становилось все более резким и приобретало все большую широту. «В общем я скептически отношусь к социализму», — заявил Сахаров в июле 1973 г. в интервью корреспонденту шведского радио Олле Стенгольму (это интервью послужило причиной изгнания Стенгольма из СССР и привело к открытию в прессе кампании против Сахарова). «Я не нахожу, что социализм внес что-либо новое в теоретическом плане или обеспечил лучший социальный порядок… Мы сталкиваемся с проблемами того же рода, что и капиталистический мир: преступность и отчуждение. Разница заключается в том, что наше общество представляет собой крайний случай с максимальным отсутствием свободы, максимальной идеологической жесткостью и — что является наиболее типичным — с максимальными претензиями на то, что оно является наилучшим обществом, хотя это безусловно не так», — говорил Сахаров. Ранее, в ряде заявлений, он выступал за широкие реформы, основой которых, по его мнению, должны были быть: система выборов с выдвижением нескольких кандидатов, создание газет и издательств, свободных от диктата партии и государства, децентрализация управления экономикой, развитие частного сектора обслуживания, отмена контроля партии над назначением на высшие должности и откровенное признание отрицательных аспектов советской жизни. Сахаров разоблачал хваленую советскую систему бесплатного образования и медицинской помощи как «экономическую иллюзию», основанную на мизерной оплате труда врачей и учителей, и крайне низкий уровень и образования, и медицинского обслуживания; он осуждал «губительное» влияние иерархической классовой структуры, при которой партийно-государственная элита пользуется «открытыми и скрытыми привилегиями», такими, как лучшие школы, клиники, специальные магазины и «система дополнительной зарплаты в специальных конвертах»; он протестовал против «милитаризации экономики», представляющей угрозу миру, так как «в СССР часть национального дохода, идущая на военные нужды, выше, чем в любой другой стране — более 40 %».
Сахаров рассматривает давление Запада как главную надежду (что вызывало наиболее острые дискуссии), как основной инструмент либерализации советского общества. В узком кругу я слышал, как он ратовал за то, чтобы западные либералы выступали с защитой преследуемых свободомыслящих советских граждан, используя метод общественных протестов, и хранили силу и единство их собственных стран в противовес растущей советской мощи. В публичных же выступлениях он апеллировал к Конгрессу, призывая американцев установить «цену» за торговые уступки Москве (не предоставлять режим наибольшего благоприятствования и не выдавать крупных долгосрочных кредитов до тех пор, пока Кремль не разрешит свободную эмиграцию, обосновывая это тем, что если советские руководители смогут покупать на Западе современную технологию, не подвергаясь западному давлению, направленному на внутреннюю либерализацию России, у Кремля не будет никаких побудительных мотивов дать свободу своим ученым и интеллектуалам). В пятую годовщину советского вторжения в Чехословакию (21 августа 1968 г.) он пригласил к себе домой иностранных корреспондентов, чтобы зачитать им четко сформулированное предупреждение об опасности ложной разрядки: «Разрядка без демократизации (в Советском Союзе), разрядка, в которой Запад фактически примет советские правила игры, опасна; практически она не разрешит ни одной из мировых проблем и просто будет означать капитуляцию перед лицом действительной или преувеличенной советской мощи. Она будет означать торговлю с Советским Союзом, покупку его газа и нефти и игнорирование других аспектов отношений. Я считаю, что подобное развитие опасно ввиду того, что может заразить весь мир характерными антидемократическими чертами советского общества. Это позволит Советскому Союзу обойти проблемы, которые он не может решить своими силами, и сконцентрировать свое внимание на дальнейшем накапливании силы. В результате, мир окажется беспомощным перед лицом этой неподдающейся контролю бюрократической машины. Я считаю, что если разрядка напряженности будет проводиться тотально, без ограничений и оговорок, на советских условиях, она создаст серьезную угрозу для всего мира в целом и будет означать поощрение закрытого государства, где все, что случается, может быть спрятано от постороннего глаза, поощрение государства носящего маску, которая скрывает его подлинное лицо».
Однако, когда Солженицын опубликовал свой манифест, бичующий советскую систему, Сахаров был ошеломлен. Он не торопился согласиться с ним, так как эти люди стояли на разных полюсах, подобно западникам и славянофилам в России XIX века.
Я вспоминаю Сахарова, сидящим как-то вечером в выцветшем купальном халате и комнатных туфлях на своей кушетке, в смятении от того, что, как сообщил ему товарищ по Академии, группа его университетских студентов была увлечена солженицынской идеей возрождения святой Руси. Сахарова тревожила мощная притягательная сила подобной идеи. И он чувствовал, что вынужден возразить Солженицыну публично, хотя до этого времени они избегали противоречить друг другу из-за непрекращающегося давления, которому оба подвергались. В чисто русском стиле Сахаров говорил о том, как «он глубоко преклоняется» перед высоконравственным и ярким разоблачением сталинизма в «Архипелаге ГУЛАГ» и других произведениях писателя, но его приводили в ужас Солженицыне кий «религиозный патриархальный романтизм», как он это называл, солженицынское неприятие современной науки, его славянофильское презрение к Западу, его изоляционистские призывы замкнуться в матушке-России, отбросив прочь и торговые связи с миром, и глобальное сотрудничество в области решения мировых проблем — проблем голода, медицинских, экологических. В своих публичных возражениях, как он это делал и в узком кругу, Сахаров отдавал должное Солженицыну как писателю. Он находил общие черты в их возражениях против марксизма как официальной идеологии, их надежде на освобождение Восточной Европы от власти Кремля, их желаниях интеллектуальной и культурной свободы, включая свободу религии. Однако он предавал анафеме авторитарность Солженицына и обвинял его в том, что его великорусский национализм был «целиком взят из арсенала полуофицальной пропаганды». По словам Сахарова, это отдает «пресловутым военно-патриотическим воспитанием» советского народа во времена холодной войны. Ученый пошел настолько далеко, что высказал мнение о том, что солженицынское славянофильство, хотя и выдвигаемое с мирными намерениями, содержит в себе отголоски сталинщины. «Во время войны и до самой своей смерти Сталин дал волю упрощенной ортодоксальности, — предупреждал Сахаров. — Эти параллели с солженицынскими предложениями не только разительны — они должны насторожить нас».
Брешь между правым и левым крылом советских диссидентов раскрылась, и бесповоротно.
Рой Медведев, третья крупная фигура в этой трехсторонней полемике, — олицетворение спокойного, хладнокровного направления диссидентства. Ему претит воинственный склад ума бунтарей вроде сильного, бородатого Петра Якира, воспитанного в сталинских лагерях; он совершенно сознательно не следует пылкому негодованию ни Солженицына, ни Сахарова. Этот человек всегда придерживался трезвой, хладнокровной позиции вдумчивого кабинетного реформатора. С практицизмом прагматика он так выбирал момент опубликования своих заявлений, чтобы, с одной стороны, не снизить их влияния и, с другой, — затруднить властям возможность нанести ответный удар, не попав в некрасивое положение на Западе или не вызвав нежелательный скандал дома.
Задолго до встречи с ним у меня создалось впечатление, что Рой является достойным изучения примером тщательно отмеренного нонконформизма. Он не казался человеком, высказывающим все, что у него на уме. Свои протесты, часто сформулированные в высокопарном риторическом стиле советской коммунистической пропаганды и составленные так, чтобы найти отклик у скрытых «умеренных» в партийном аппарате, Медведев прикрывал щитом деклараций о горячем желании возродить некие истинные формы марксизма-ленинизма, очищенные от «греховных» отклонений сталинизма и неосталинизма. В узком кругу некоторые диссиденты с насмешкой называли Медведева благополучным либералом, жаждущим просто большей гибкости, которая обеспечила бы ему и ему подобным более широкий доступ к информации и западным публикациям и меньшие ограничения для себя без действительного преобразования советского общества. Неоднократно мне приходилось слышать, как более радикальные диссиденты саркастически замечали, что братья Медведевы — Рой и Жорес — были «единственными оставшимися правоверными», так как в своем идеализме они продолжали считать возможным создание советского «коммунизма с человеческим лицом». Однако заключить, что это сводит к нулю деятельность Медведевых как диссидентов, было бы несправедливо. За два года до появления солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» Рой Медведев пошел на серьезный риск, опубликовав на Западе свою книгу «Пусть история рассудит» — обширный, хорошо документированный и научно обоснованный обвинительный акт против сталинского полицейского государства. Его брат-близнец Жорес в своих книгах рассказывал о подавлении советской генетики во времена научной диктатуры Трофима Лысенко и процветания лжебиологии, разоблачал советское руководство, препятствующее научным обменам между Востоком и Западом, и подробно анализировал скрытые действия советской почтовой цензуры. Совместно братья написали книгу «Кто сумасшедший?» — потрясающий, написанный, однако, в безобидной манере рассказ о том, как Жореса, чтобы заставить его замолчать, власти в 1970 г. заманили в психиатрическую больницу и как Рой возбудил международный скандал, чтобы вызволить его оттуда. Во время последних массовых нападок на Солженицына, вызванных его «Архипелагом ГУЛАГ», Рой отважился пустить в обращение эссе, в которых хвалил книгу за правдивость и точность и осуждал высылку Солженицына как «моральное поражение власть имущих, которые не хотели и не были в состоянии ответить на его обвинения» по поводу сталинского террора.
Сталинизм — это главный объект диссидентских выступлений Роя Медведева. В 1938 г., когда ему и Жоресу было по 13 лет, их отца, политкомиссара Красной Армии во время Гражданской войны, а затем партийного инструктора Военно-политической академии, увели среди ночи агенты сталинской тайной полиции. Последнее, что запомнили сыновья, было прикосновение его колючей, небритой щеки, когда он крепко обнял их. Больше они никогда его не видели. Сталинизм и был предметом нашей беседы, когда я в первый раз встретился с Медведевыми, вернее, с Жоресом, так как Рой предпочитал оставаться в стороне. Жорес родился на 20 минут раньше Роя и долгое время мне казалось, что может быть, из-за этого маленького старшинства он был более храбрым и отважным из них двоих. Жорес первым вступил в конфликт с властями: первым публиковал за границей свои диссидентские произведения: значительно раньше брата начал неофициально встречаться с иностранцами, действуя как посредник Солженицына. Стремясь попасть на Международный конгресс геронтологов в Киеве в июле 1972 г., он был насильно увезен оттуда сотрудниками КГБ. Жорес никогда не был членом партии. Рой вступил в партию в 1961 г., но в 1969 г. был исключен за заявление, в котором он предостерегал власти от планов реабилитации Сталина. Однако именно Рой подвергал советское общество наиболее настойчивой политической критике и выдвигал предложения о реформах, особенно четко изложенные в его новой книге «О социалистической демократии», большую часть которой я прочел на русском, будучи в Москве.
В конце 1971 г., когда я встретился с Жоресом, он пытался помочь Рою скрыться от агентов КГБ; в этой истории были и свои комические моменты. Перед этим Рой внезапно оставил свою работу в институте Академии педагогических наук, где как бывший учитель и директор школы работал над исследованиями по проблемам образования и писал брошюры в этой области. На Западе вот-вот должна была выйти его запрещенная в России книга о Сталине и, с полным основанием, он опасался репрессий. Рой считал, что нельзя сидеть и ждать, пока топор упадет на голову: навсегда попасть в черные списки и понести суровое наказание. Поэтому он решил сам сделать первый шаг: уйти в подполье и сидеть тихо до тех пор, пока страсти не улягутся. Но еще до того, как он успел сделать хотя бы один шаг, КГБ установил наблюдение за его домом. Рой и Жорес — близнецы, очень похожие друг на друга: элегантные, ростом примерно 185 сантиметров, с приятными овальными лицами и серебрящимися волосами. В свои 50 лет они выглядели значительно моложе, чем большинство советских мужчин этого возраста. Их сходство было настолько полным, что даже близкие приятели принимали одного из них за другого. С явным удовольствием Жорес рассказывал, как он, пытаясь перехитрить агентов, наблюдающих за домом, несколько раз входил в квартиру Роя и выходил из нее в надежде, что агенты последуют за ним, приняв его по ошибке за Роя, а Рой сможет тем временем скрыться. Однако хитрость не удалась. «Я думаю, они подобрали подходящих ребят для этого дела», — смеялся Жорес. Тем не менее Рою все же удалось ускользнуть, надев парик и переодевшись женщиной. Он провел несколько месяцев на юге, а когда вернулся, не мог получить ни прежней работы, ни какой-либо другой. Он жил на свои авторские гонорары за опубликованные за границей книги и на зарплату жены. То, что он не был подвергнут более строгому наказанию, заставляет меня думать, что у него, может быть, есть симпатизирующие ему защитники в правительственном аппарате.
Прошло почти два года, пока я познакомился с Роем. К тому времени Жорес был уже в Англии, где продолжал свою работу биолога и представлял интересы свои и брата в западных издательствах. Рой по-прежнему работал на свой страх и риск как историк и эссеист. Он был самым педантичным и организованным человеком из всех русских, которых я когда-либо встречал (правда, русским он был по отцу; мать братьев — еврейка). Придерживаясь раз заведенного распорядка дня, Рой не допускал того, чтобы его общение с крайне ограниченным кругом знакомых мешало ему работать. Он редко выходил из дома, совершенно не посещал кино, не смотрел телевизора, запоем читал и содержал свой обширный архив в необычайно строгом порядке. Целые дни он проводил в своем исключительно опрятном маленьком кабинете, три стены которого были сплошь уставлены книгами. Здесь он обычно принимал посетителей, сидя на расстоянии лишь полутора-двух метров от собеседника, и перед тем, как начать разговор, включал два коротковолновых приемника, настроенных на разные станции, чтобы помешать подслушиванию. Рой был требователен, как бухгалтер, и очень гордился этим. Однажды, когда я отметил его чрезвычайную точность и организованность, он улыбнулся уголками рта. «Когда я был учеником старших классов, я уже тогда задумывался над тем, как я организую свой архив, — объяснил он. — Я много раз менял мою систему, но всегда знал, где найти любой нужный мне документ».
Его архив произвел впечатление даже на кагебешников, когда они делали обыск у него в квартире в 1972 г. «Это заняло только 3 часа, — вспоминал Рой с гордостью. — Они сразу же поняли, что имеют дело с пунктуальным человеком и что в папках содержится именно то, что указано на наклейках. Поэтому они справились с работой так быстро. А, например, у N, — назвал он другого диссидента, писателя, которого я знал и который, будучи человеком огромной энергии и обаяния, отличался восхитительной неорганизованностью, — обыск отнял бы у них 4 дня». Еще больше удивило меня то, что у Роя не было необходимости вступать в бесконечные препирательства с КГБ для получения обратно своего архива, тем более, что это дело безнадежное, так как уже несколько лет назад он взял за правило дублировать все свои материалы и хранить этот запасной комплект в надежном месте. Поэтому после изъятия кагебистами его архива он извлек на свет второй комплект и снова принялся за работу. Эта спокойная невозмутимость — отличительная черта Роя. Она была подстать тщательной «выверке» его протестов, его рассчитанной тактике воздерживаться от крайностей, которые дали бы властям повод «удушить» его. В отличие от Сахарова и Солженицына Рой не подвергался нападкам советской прессы, на что он мне сам указал. Более того, он рассказал, что поставил в известность бюрократический аппарат об основных направлениях своих исследований. Действительно, книгу о Сталине он начал писать в 1962 г. в период хрущевской десталинизации и намеревался официально издать ее в Москве. Но к тому времени, когда она была закончена (в 1968 г.), линия партии изменилась: начиналась реабилитация Сталина. Тем не менее рукопись была показана партийным деятелям. Частично это объясняет старания Роя сделать ее более приемлемой, трактуя сталинизм как «псевдокоммунизм», извращение, «глубоко чуждое марксизму-ленинизму», а не как фундаментальный порок самой системы: это объясняет также осмотрительное обращение с «маленькими Сталиными», сделавшими свою карьеру на гребне сталинских репрессий и занимающими теперь высокие посты. Даже когда он пишет о современной советской жизни, критикуя неосталинистские «искривления» и консервативный догматизм, он избегает нападать на партийную верхушку. Одним словом, Рой Медведев — это необычное явление среди диссидентов, человек, олицетворяющий собой лояльную оппозицию. Он публично упрекал других диссидентов, включая Сахарова и Солженицына за «провокационное» поведение и «экстремистские» взгляды. И несмотря на то, что его диссидентские взгляды в последние годы углубились, он прежде всего прагматик, сторонник постепенного продвижения, который считает, что реформы в советской системе будут осуществляться медленно, в основном сверху, но в виде реакции на давление «союза между лучшей частью интеллигенции и наиболее дальновидными личностями в правительственном аппарате», хотя и не без отступлений и спадов, вызванных противодействием неосталинистов. Его взгляды заставляли меня, как и других, подумывать, не выражает ли Рой мнения тайной либеральной фракции внутри партии. Однако в разговорах со мной он настойчиво подчеркивал, что говорит лишь от своего имени, хотя и не делал секрета из своих многолетних связей с партией. Модернизация, как он обычно говорил мне, ускорит в длительной перспективе продвижение системы к большей демократии. Множительные машины и, возможно, зарубежные телевизионные (через спутники) радиопередачи сделают бесполезными попытки властей предотвратить распространение информации и идей. Потребности современной экономики, по его мнению, заставят провести децентрализацию экономического управления и сделать более гибким неповоротливый, громоздкий (как Рой его называл) сверхцентрализованный механизм государственного планирования и управления. Он предсказывал, что на протяжении двух-трех поколений Советский Союз будет развиваться в направлении многопартийной системы.
Некоторые из его критических замечаний о советской системе весьма похожи на замечания Сахарова, сделанные им в ранние годы. Действительно, в 1970 г. Медведев и Сахаров (а также Валентин Турчин, советский физик и математик — создатель одного из нескольких имеющихся в Советском Союзе машинных языков) объединились в серьезной критике советской системы. Острие критики Роя было направлено против правящей бюрократической олигархии, против идеологического контроля, который по его мнению, привел к застою коммунистической идеологии из-за подавления открытых дискуссий, против системы привилегий и административной жесткости. Он призывал к уменьшению размеров и власти раздутого партийного аппарата, к проведению экспериментов югославского типа в области рабочего самоуправления в промышленности, к предоставлению свободы немарксистской оппозиции и к ее легализации вместо насильственного подавления. Он настаивал на большей свободе информации в науке и системе образования, соблазняя тайных партийных либералов тем, что большая гибкость и ослабление контроля вдохнут новую жизнь в советский коммунизм, который по его мнению, потерял популярность. «Нормальные политические дискуссии лишь будут способствовать развитию марксистско-ленинской идеологии и формированию нового, более способного поколения коммунистических лидеров», — утверждал он в своей книге «О социалистической демократии», изданной на английском языке в 1975 г. Временами высказывания Медведева звучали так, будто он проповедовал коммунизм Дубчека (хотя и критиковал чехословацкие реформы как проводимые слишком резко и слишком быстро). Один раз, отвечая Солженицыну весной 1974 г., он призвал к «полной свободе слова и убеждений», свободе организаций и союзов, свободе религиозной пропаганды, свободным выборам с кандидатами от разных политических групп и партий, но всегда — в рамках социалистической системы. Однако в других случаях, страхуя себя, Рой уклонялся от прямых ответов. Он осмеивал советскую цензуру как настолько тупую и негибкую, что даже произведения Маркса и Энгельса не были бы ею пропущены, если бы они были написаны в настоящее время, но утверждал, что свобода печати должна быть тем не менее ограничена с целью зашиты не только государственных, но и партийных и профессиональных секретов. Несмотря на все его рассуждения о многопартийной системе, представляется очень сомнительным, что он считает какую-либо иную партию, кроме коммунистической, способной добиться реальной власти.
Для понимания Медведева наиболее важно иметь в виду, что весь характер его диссидентства отличается от солженицынского и сахаровского. Медведев принимает позу беспристрастного философа и демонстрирует терпение, в то время как они стремятся мобилизовать людей на выступления с требованием немедленных изменений. Его расхождения во взглядах с Солженицыным являются принципиальными. Он отвергает религиозное русофильство Солженицына как не имеющее притягательной силы и нереалистичное. Религия, как утверждает Медведев, не может в наше время привлечь достаточно людей, чтобы служить опорой общества, и если бы солженицынские идеи были воплощены в жизнь, то возникла бы опасность скатывания к репрессивному теократическому государству, которое станет своего рода отголоском испанской инквизиции.
Расхождения во взглядах между Медведевым и Сахаровым проявлялись более тонко. На протяжении ряда лет, несмотря на личные разногласия, они публично поддерживали друг друга, совместно призывая к либерализации страны и ослаблению контроля во всех областях жизни. Но когда Сахаров обратился к Западу, побуждая его оказать давление на Москву, чтобы добиться реформ, присущие Рою прагматизм и лояльность заставили его порвать с Сахаровым. В то время, когда Сахаров предостерегал Запад от лжеразрядки, которая могла обманным путем втянуть западный мир в пособничество усилению советского режима и сокращению технологического разрыва между Россией и странами Запада, мне пришлось слышать, как Рой в узком кругу утверждал, что, если Соединенные Штаты выставят предварительные условия в области торговли и кредитов, оскорбленный подобным ультиматумом Кремль может рассердиться и выдать ответную реакцию. Последовавший в декабре 1974 г. разрыв Москвой советско-американского торгового соглашения Медведев приводил как доказательство справедливости своих утверждений. Рой считал, что Запад может повлиять на Советский Союз только в отдельных случаях и что Сахаров и другие переоценивали влияние Запада на общую ситуацию внутри Советского Союза. Рой доказывал, что в длительной перспективе западные лидеры потеряют интерес к внутренним советским реформам и проблемам. Он надеялся на то, что на протяжении 10–15 лет расширяющиеся в условиях разрядки контакты с Западом усилят тягу к реформам среди советского руководства. Однако как историк Рой был достаточно честен, чтобы признать, что на протяжении первых нескольких лет разрядки «давление на диссидентов даже увеличилось» и репрессии усилились.
Положение Сахарова в настоящее время крайне сложно. В августе 1973 г., когда против него разразилась буря официально инспирированных обвинений, он отдыхал на Черноморском побережье. Жена Сахарова рассказывала мне, что они лежали на пляже возле Сочи, когда услышали по транзистору поток обвинений против «ренегата» — ученого, который продал свою душу Западу (без упоминания о его роли в создании советской водородной бомбы). Группы отдыхающих вокруг них принялись осуждать нелояльность Сахарова и его предполагаемую оппозицию разрядке, а он лежал рядом, никем не узнанный. Жена Сахарова хотела сразу же уйти, но он задержал ее, подошел к одной из групп и, выслушав, как они ругали его, спросил, знает ли кто-нибудь из них Сахарова или читал ли, что он писал. Никто из этих людей не имел об этом понятия. И несмотря на обычный скептицизм в отношении советской пропаганды по другим вопросам, они приняли за чистую монету все, что говорилось о Сахарове. Спокойно, не называя себя, Сахаров сказал, что, может быть, стоило бы сначала узнать, что в действительности говорил Сахаров, так как «может быть, у него, несмотря на все хорошие намерения». Жена не могла больше этого вынести и утащила его с пляжа, боясь расправы, если люди его узнают. Пропагандистская кампания против Сахарова закончилась внезапно, 9 сентября, после протестов Вилли Брандта, австрийского канцлера Бруно Крайского, шведского министра иностранных дел Кристера Бикмана и телеграммы, направленной советской Академии Наук Филиппом Гандлером, председателем американской Академии Наук: «Преследование или арест Сахарова. — предупреждал Гандлер, — тяжело повлияют на отношения между научными организациями Соединенных Штатов и Советского Союза и могут сорвать предпринимаемые нами в последнее время усилия, направленные на расширение обмена и сотрудничества». Это задело чувствительную струну. Кремль, несомненно, понял, что плата за продолжение кампании против Сахарова до ее «логического» завершения становится слишком высокой. Таким образом вмешательство Запада предотвратило возможный арест Сахарова (которого допрашивали и предупреждали заместитель генерального прокурора СССР и чины КГБ) или помещение его в психиатрическую больницу, либо исключение из советской Академии Наук, что партийное руководство отчаянно пыталось организовать закулисным путем. Это была победа Запада, но Пиррова победа, потому что Кремль все же сумел нанести ущерб влиянию Сахарова в его естественной среде — советском научном мире. Сахаров оказался в изоляции и был деморализован. Как говорили мне московские ученые, его первый меморандум о мирном сосуществовании (1968 г.) читали десятки тысяч ученых, но лишь очень немногие были знакомы с каким-либо из его основных последующих заявлений, значительно более острых. Я слышал об этом не только от московских, но и от многих других ученых, в том числе от новосибирского физика и кишиневского биолога. Пропагандистская кампания в прессе, обвиняющая Сахарова в стремлении сорвать разрядку, как и распускаемые слухи о том, что он «не совсем в себе», сделали свое дело. Как говорил мне один ученый-медик в конце 1974 г., «уважение к Сахарову за последние пару лет уменьшилось. Люди считают его эксцентричным, странным, эмоциональным, непредсказуемым, словом, слегка не в себе». Узнавши, что я лично знаком с Сахаровым, он дотошно расспрашивал меня, выглядит ли Сахаров, как психически нормальный человек, и что он собой представляет. Этот ученый готов был симпатизировать Сахарову, но его сдерживала осторожность. Его отношение напомнило мне удачное замечание Лидии Чуковской, столь мало понятное иностранцам и столь глубоко раскрывающее, что на самом деле представляет собой жизнь советского общества: «Звуконепроницаемая стена, которую так методически и злокозненно воздвигают власти между создателями духовных ценностей и теми, для которых эти ценности создавались, стала выше и прочнее».
Власти оказывали настойчивое давление на интеллектуалов, заставляя их присоединиться к одному из двух лагерей: либо к явным диссидентам, что означало подвергаться преследованиям и стать парией в социальном смысле, либо сотрудничать с властями, осуществляющими репрессии. Это, по мнению Валентина Турчина, было одной из главных целей правительства в его стремлении привлечь как можно больше известных деятелей науки, литературы и вообще интеллигенции к коллективному осуждению Сахарова и Солженицына. Турчин аргументировал свое мнение так: правительство добивается этого потому, что, подписав коллективное осуждение, люди чувствуют себя морально скомпрометированными и настолько виновными, что независимо от их личных взглядов они и в дальнейшем будут сотрудничать с властями в осуждении всех нонконформистов.