Большинство заявлений евреев о выезде рассматривается сравнительно быстро, во всяком случае не медленнее, чем заявления советских граждан, желающих совершить туристическую или гостевую поездку за границу. Что же касается людей, имеющих определенный вес в науке, культуре, то всегда находились средства попридержать их; всегда были отдельные «мученики», тяжелые испытания которых сделали подачу заявления на выезд чем-то вроде игры в рулетку в русском варианте.

По сравнению с рекордным 1973 г. (35 тыс. выехавших) сейчас число эмигрирующих из СССР евреев резко сократилось. Оно может опять возрасти, если будет заключено новое американо-советское торговое соглашение. Однако истинное количество евреев, желающих выехать в Израиль, — одно из неподдающихся оценке явлений советской жизни. Вопрос о том, ехать или не ехать, как объяснили мне мои друзья-евреи, всегда зависит от того, насколько это легко в данный момент, и от того, какие условия жизни складываются для евреев, остающихся в СССР. Это зависит также от духа и характера советского еврейства, а они значительно сложнее, чем я себе представлял, и значительно труднее поддаются определению, чем можно судить по движению за эмиграцию.

Миллион евреев, если не более, и может быть, значительно более, выбрали путь ассимиляции и лишили себя возможности выезда. Согласно переписи 1970 г. в СССР насчитывалось 2151000 евреев, но в это число не вошли так называемые скрытые евреи, на протяжении многих лет числившиеся русскими или членами других этнических групп. Рой Медведев, чей отец был русским, а мать еврейкой, считает, что число таких скрытых евреев может составлять от одного до десяти миллионов. Уменьшение числа евреев (на 117 тыс., согласно переписи 1970 г. по сравнению с данными переписи 1959 г.), тогда как активисты предсказывали его увеличение, как и числа граждан других этнических групп, свидетельствует о том, что даже в 60-е годы многие молодые евреи, пользуясь разной национальностью родителей, записывали себя принадлежащими к другим этническим группам, скрывая свое еврейское происхождение. Это — не новый трюк для России. В послереволюционные годы изменение фамилии было делом обычным, простым и довольно распространенным. Медведев рассказывал мне, что евреи-члены партии могли уплатить в милиции 10 рублей и выбрать любую фамилию и национальность (обычно они записывали себя русскими), которые и заносились в их документы. Валерий Панов признался, что когда ему исполнилось 16 лег (возраст, в котором выдают паспорт), он выбрал себе национальность белоруса, так как родился в Белоруссии и мать хотела, чтобы он избежал клейма еврея. Другие известные личности, например, солистка балета Большого театра Майя Плисецкая, директор Института Америки и Канады Георгий Арбатов или московский телевизионный комментатор Валентин Зорин, изо всех сил стараются скрыть, что один из их родителей еврей. Американский врач всемирно известной еврейской больницы Маунт Синай в Нью-Йорке рассказывал мне, что собирающиеся рожать жены советских представителей в ООН иногда стремятся попасть именно в эту больницу, чтобы роды принимал старый доктор — эмигрант из России. И хотя у этих женщин чисто русские фамилии, некоторые потихоньку просят его: «Не сделаете ли вы обрезание ребенку?», а когда он соглашается, следует полный тайного смысла вопрос: «Может быть, можно устроить так, чтобы обрезание было произведено на восьмой день?» Поскольку это точно соответствует еврейским традициям, врач расценивает такие просьбы как косвенное подтверждение того, что в некоторых из подобных случаев он имеет дело со скрытыми евреями, долгие годы выдававшими себя за русских и только таким способом сумевших достичь доверия и определенного положения на внешнеполитической службе или в КГБ. Дух и характер советских евреев нелегко понять и потому, что по мере смены нескольких «поколений» уезжающих, менялся дух и характер самого движения за выезд. Была первая волна, состоявшая из убежденных сионистов и религиозных евреев, которые возглавили это движение в период его формирования 1968–1970 гг.). Ко времени моего прибытия в Москву, в августе 1971 г., они уже покинули страну или находились в заключении. И хотя по-прежнему уезжало много религиозных евреев (которых особенно много было в Грузии, славящейся своей религиозной терпимостью), руководство движением в Москве взяли на себя евреи другого толка. Мне было странно узнать, что никакой тяги к религии у них нет. Активисты и лидеры движения были абсолютно светскими людьми.

По субботам у московской синагоги собиралось много молодежи. Еврейские юноши и девушки обменивались последними слухами о перипетиях движения за выезд или по праздникам, например, в Симхат Тора, веселились до глубокой ночи, танцуя и распевая песни еврейской диаспоры вроде «Хава Нагила». Однако очень немногие из этих молодых людей (а может быть, ни один из них) прошли Бар-мицву[42] и чувствовали себя свободно в ермолках и талитах[43]. Почти никто из них не понимал идиш или иврит. Для них еврейство было генетическим фактором, вопросом наследия, обостренным отрицательными явлениями русской жизни, и никак не было связано с тяготением к еврейской религии, с ощущением своей принадлежности к еврейству. Роман Рутман, невысокий, спокойный, выдержанный человек средних лет, по профессии математик, рассказывал мне незадолго до своего отъезда в Израиль в 1973 г., что он воспитывался в семье коммунистов и получил представление об иудаизме способом «от противного», т. е. читая между строк написанное в атеистических брошюрах, клеймящих религию. Ребенком он никогда не был в синагоге или церкви. «В те времена (годы сталинизма) достать библию было почти невозможно, рассказывал Рутман. — Когда мне было около 20 лет, я почувствовал нечто вроде морального вакуума. Я бы не назвал это тягой к религии, но было чувство, что что-то упускаю в жизни. Я читал антирелигиозную литературу, чтобы разузнать что-нибудь из библии. В одной брошюре, например, я вычитал что-то о потопе, а в другой — о Ное и объединял прочитанное».

Когда я познакомился с ним, Рутман довольно регулярно посещал синагогу, но не для молитв, а для того, чтобы встречаться там с другими активистами. И только почти накануне отъезда в Израиль раввин все же уговорил его, как поделился со мной Рутман, надеть талит. «Я нашел библию прекрасной, — говорил Рутман. — Это — настоящая поэзия, совершенно очаровательная». Он начал изучать иудаизм и преподавать его сыну.

В своем тесном сближении с религией Рутман представлял исключение среди московских евреев — активистов борьбы за выезд, но в других отношениях он был их типичным представителем, а я встречал многих из них: Володю Слепака, Михаила Агурского, Володю Козловского, Александра Гольдфарба и других, имена которых я предпочитаю не называть, чтобы не навлечь неприятностей на их родственников. Все это были люди из семей, принадлежащих к советскому истэблишменту.

Подобно Рутману, многие из них были сыновьями преданных членов партии, воспитанными в традициях атеистического государства. Их обращение к еврейской активности часто представляло собой личный акт бунта против системы или собственных родителей и было столь же драматично, как протест против войны во Вьетнаме молодых американцев, презрительно отвергавших образ жизни и благополучие верхушки среднего класса, к которой принадлежали их преуспевающие родители. Однако порой мне бывало трудно понять, что заставляет одних уезжать в Израиль и почему другие, весьма на них похожие, остаются. Иногда трудно было определить, что склоняло чашу весов в пользу отъезда.

В 1972 и 1973 гг. идея эмиграции завоевывала все больше сторонников, стремление уехать из России росло подобно снежному кому. Некоторые уезжали потому, что внезапно появилась возможность вырваться из этой страны. Немногие из тех, с кем я встречался, были действительно сионистами, объяснявшими, что они хотят жить со своим народом на своей настоящей родине. Однако для значительно большего числа евреев Израиль, казалось, не обладал такой могучей притягательной силой, и их отчужденность по отношению к советскому обществу была не больше, чем у представителей других этнических групп, которым тоже опротивел полицейский контроль, цензура, вечная нехватка товаров и прочие «прелести» повседневной советской жизни. Были и такие — правда, меньшинство, — которые считали, что в свободном мире их лично ждут радужные перспективы. Как я узнал впоследствии, для многих из таких людей суровая, пронизанная конкуренцией жизнь Запада оказалась мучительным переживанием, крушением всех их иллюзий.

Меня удивило, что лишь очень немногие из еврейских активистов рассказывали о проявлениях советского антисемитизма, объясняя свое решение эмигрировать. Дело, конечно, не в том, что антисемитизм недостаточно ощутимая составляющая русской действительности или что он не касался этих людей лично. Наоборот, каждый из них мог поведать о случаях, когда приходилось подвергаться оскорблениям, выслушивать унизительные замечания относительно евреев вообще. Ведь русские, как намекал Евгений Евтушенко в своей прославленной поэме «Бабий Яр», впитывают антисемитизм с молоком матери.

«Почитайте прессу, — говорил один еврей-лингвист. — Если русский украл, то он — вор, а если еврей, то он — еврей». Писательница Нина Воронель, родившаяся в Харькове, на Украине, с ужасом вспоминала, как ее соученица, узнав о национальности Нины, зловеще проговорила: «А ты, оказывается, еврейка!» «Выражение, с которым было произнесено это слово, — рассказывала Нина, — было такое, что я готова была провалиться сквозь землю. На следующий день девочка поведала об этом открытии всей школе. Всю мою жизнь, — продолжала Нина, — я стыдилась того, что имена моих родителей Абрам и Израилевна».

Публичный скандал, произошедший в последние годы, о котором московские евреи вспоминали особенно живо, был связан с Аркадием Райкиным — наиболее известным и популярным в Советском Союзе эстрадным актером. Во время его выступления на Украине кто-то из зала крикнул: «Жид!» Райкин прервал выступление и резко спросил: «Кто это сказал?» Ответом была немая тишина. «Кто это сказал, пусть поднимет руку», — настаивал Райкин. Никто не признался.

Райкин повернулся и ушел со сцены, прекратив представление.

Украинцы, особенно в деревнях, имеют репутацию наиболее отъявленных антисемитов среди всех этнических групп. Однако мне случалось слышать и от русских совершенно неожиданные оскорбительные замечания насчет евреев. Жена одного артиста как-то говорила мне, что любит деревню за действительно свежее молоко, хлеб домашней выпечки и за то, что она «не испорчена евреями». Но с наиболее отвратительной вспышкой антисемитизма мне пришлось столкнуться в разговоре с певцом-басом Большого театра, неуклюжим гигантом, на котором буквально лопался видневшийся под пиджаком свитер с высоким воротом. Во время войны этот человек был железнодорожным рабочим, пока кто-то не обратил внимание на его сильный голос. Рабочего послали учиться пению. Мы встретились с ним в поезде и завели разговор о внешней политике. Неожиданно, прекратив нападки на Китай, о котором мы говорили, этот русский патриот без всякого внешнего повода перешел к евреям. «Это самый опасный народ в мире, опаснее китайцев, — предупреждал он меня. — Вы, американцы, думаете, что им в России плохо, а в действительности они люди привилегированные. Куда ни глянь — везде евреи; 84 % состава Большого театра — евреи. Кто, по-вашему, скрипачи в нашем оркестре? Бедные крестьяне берут своих детей с собой в поле и приучают их к сельскохозяйственным работам, сажают за баранку трактора, и они становятся полеводами, колхозными трактористами с грошовыми заработками. А что делают евреи? Они посылают своих детей учиться играть на скрипке, и те, в конце концов, попадают в Большой театр, где зарабатывают по 400 рублей в месяц. И еще недовольны. Эти евреи — просто подонки».

Этот тип не только сильно преувеличивал зарплату скрипачей, многие из которых зарабатывают меньше трактористов, но и просто лгал. Евреи удрученно рассказывали о множестве случаев дискриминации, с которой они сталкиваются в учебе, на работе. Еврей-аспирант однажды поделился с моим знакомым, научным работником, своими переживаниями по поводу того, что его профессор, русский, приказал ему поставить нескольким евреям, поступающим в Московский государственный университет, непроходной балл, несмотря на прекрасные результаты экзамена. Человек, бывший прежде главным редактором издательства, рассказывал, что план издания книг на будущий год, отправляемый на утверждение в ЦК партии, неизменно возвращается в издательство исчерканным: из него выбрасывают несколько наименований книг авторов-евреев. Никаких объяснений при этом не требуется: речь идет о «процентной норме на евреев». Один заведующий лабораторией, русский, рассказывал мне, что его начальство без всяких околичностей отклонило его предложение о принятии на работу нескольких высококвалифицированных ученых-евреев, потому что «у нас и так уже их достаточно».

Евреи утверждают, что за исключением нескольких известных лиц, о которых советские власти без конца трубят на весь мир, пытаясь доказать отсутствие антисемитизма в стране, граждане еврейской национальности напрочь лишены возможности работать в таких областях, как дипломатия, политическая журналистика, вооруженные силы, партийный аппарат, не говоря уже об ответственных партийных постах. Однако справедливо, с другой стороны, и то, что благодаря своим способностям евреи преуспели во многих сферах советской жизни — непропорционально их численности. Согласно официальным данным за 1970 г., высшее образование имеют 134 еврея из 1000, что значительно превышает этот показатель для русских (22 человека на 1000). Несмотря на дискриминацию, евреи исключительно хорошо представлены в таких творческих областях, как искусство, литература, музыка, драматургия и кино, а также в высокопрестижных отраслях науки. Иметь заместителем по экономическим вопросам еврея стало традицией у многих советских администраторов, так же, как партийные деятели, занимающие ключевые посты, часто используют евреев-ученых как литературных негров. А поскольку в Советском Союзе занимаемая должность определяет уровень жизни, евреи, в общем, живут, по советским стандартам, довольно хорошо. Более того, как объясняли мне некоторые еврейские активисты, антисемитизм в СССР в настоящее время значительно слабее, чем во времена Сталина, не говоря уже о временах царизма. И хотя он в какой-то мере является поводом для эмиграции, но отнюдь не решающим. Об этом свидетельствует, например, то обстоятельство, что количество евреев, уезжающих из провинциальных городов и местечек, где антисемитизм, по-видимому, проявляется особенно сильно, составляет лишь небольшую долю общего числа эмигрантов, в то время, как из Грузии, где отношение к евреям терпимое, уезжает масса людей; и именно грузинские евреи составляют значительный процент эмигрантов. Я был знаком со многими евреями, но слыхал лишь о нескольких случаях, когда явные, безобразные проявления антисемитизма послужили побудительной причиной эмиграции.

Я считаю, что основная движущая сила этого явления — возродившееся чувство еврейского национализма, существенно отличающегося, однако, от воинствующего сионизма, который я ожидал встретить. Современный еврейский национализм, по-видимому, представляет собой не столько ревностную привязанность к Израилю, сколько стремление к самоутверждению в советской жизни после десятилетий самоотречения. Если за эти десятилетия евреи делали все, чтобы как-то приспособиться к обстановке антисемитских оскорблений и профессиональной дискриминации, то для активистов 60-х и 70-х годов самой вопиющей несправедливостью было лишение их возможности проявления своей национальной принадлежности.

«Я человек без национальности в весьма националистической стране», — говорил Александр Гольдфарб, биолог, впоследствии уехавший в Израиль. При советской системе быть евреем и утверждать сдое еврейство значит вступить в противоречие с понятием лояльного советского гражданина. Именно в этом евреи чувствуют дискриминацию по сравнению с другими национальностями СССР.

Иностранцы, особенно американцы, часто не понимают, какое огромное значение имеет для советских людей этническая принадлежность. Спрашивая у советского гражданина о его национальности и слыша в ответ: «русский», «армянин», «узбек», «латыш», «украинец» или «еврей», американцы ошибочно воспринимают это как нечто эквивалентное их собственному обыкновению при знакомстве с новым человеком сообщать ему штат, в котором они родились. Им, в отличие от британцев, столетиями считающих себя шотландцами, валлийцами, ирландцами или англичанами, недоступно понимание того, что здесь идет речь о чем-то гораздо более глубоком. Национальность — это основная форма самоопределения человека, охватывающая язык, традиции, культуру, моральные ценности и историческое наследие. В сущности, движение за выезд явилось протестом еврейских активистов именно против отказа им в возможности проявления национальных чувств. В прошлом евреи возлагали большие надежды на революцию, в которой они играли значительную роль. В первые годы Советской власти наступил расцвет языка идиш. В 30-е годы в стране насчитывалось более 1200 еврейских школ и отделений в высших учебных заведениях, имелись еврейские газеты и театры. Некоторые евреи, например Лев Троцкий, занимали важные политические и государственные посты, обладая реальными полномочиями — не то, что нынешние высокопоставленные «показные» евреи. Сталинские чистки и ревностно культивировавшийся им в годы войны русский национализм пресекли этот взлет. С образованием государства Израиль в 1948 г. Сталин начал свою последнюю параноическую кампанию против «безродных космополитов», т. е. против евреев: писателей убивали, врачей подвергали гонениям, все следы еврейской культуры уничтожались. В области национальной еврейской культуры примерно такое же положение сохраняется и в настоящее время. Представители других национальностей также жалуются на то, что проводимая сверху постепенная русификация лишает их национальной культуры и исторического наследия, но эти другие национальности СССР имеют свою национальную территорию, свое «правительство», школы, национальные театры, литературные и другие культурные традиции. Евреи почти ничего этого не имеют. На еврейском языке выходит лишь одно периодическое издание, строго контролируемое властями, — ежемесячник «Советиш Геймланд» («Советская Родина») — и имеется одна крошечная, влачащая жалкое существование театральная труппа. В официально числящейся Еврейской автономной области — Биробиджане (в Восточной Сибири) — евреи составляют всего 18 % населения, и большинство советских евреев воспринимают ее как неуместный фарс. Именно накопленное годами чувство разочарования и безвыходности в этом национально-культурном вакууме послужило горючим материалом, на который упала искра израильской победы в Шестидневной войне 1967 г., вызвав бурную вспышку еврейского национализма. «После этой войны, — снова и снова повторяли мне, — мы стали гордиться тем, что мы евреи». Кроме того, поскольку многие евреи-интеллектуалы занимали видное положение в либеральных культурных и научных кругах и в диссидентском движении, именно они были особенно подавлены и ошеломлены советским вторжением в Чехословакию в 1968 г. Эта быстрота смены новых надежд острым отчаяниям также стимулировала стремление евреев к выезду.

Что же можно сказать об остающихся?

Мне приходилось встречаться с преуспевающими ассимилированными евреями, разделявшими чувства возрождающейся еврейской гордости и ощущавшими горечь безвыходности в области культуры, но они держали эти чувства про себя или делились ими только с верными друзьями. Что же удерживало их от эмиграции? Через уезжающих евреев мы познакомились с четой, которая в течение многих месяцев мучительно решала вопрос — ехать или не ехать. Таня, смуглая, привлекательная женщина, была актрисой на небольших характерных ролях, а ее муж Марк, стройный, угрюмого вида человек лет пятидесяти, с насмешливо неодобрительным, когда снимал очки, выражением глаз — драматургом. По советским понятиям они жили хорошо, однако оба непримиримо критически относились к советскому обществу. Они гордились Израилем и высмеивали советскую помощь арабам. В разговорах с нами они подчеркивали свое еврейское происхождение, правда, я подозреваю, что не особенно распространялись об этом в обществе русских. Из произведений Марка мало что можно было понять о его личных чувствах. Когда я заговорил с ним об этом, он очень смутился и довольно неуклюже отказался дать мне почитать что-нибудь из своих вещей: «Разве можно по опубликованным произведениям судить о том, что на самом деле думает советский писатель», — сказал он. Я заключил из этого, что Марк — не из тех, кто часто вступал в решительную борьбу с цензурой. Он испытывал боль, главным образом, от самоцензуры, приспосабливая свои произведения к официальным требованиям, хотя несколько раз жаловался на то, что цензура кромсает его работы. «Я готов отказаться от всего, — говорил он мрачно. — Эта постоянная игра в слова и борьба из-за каждой ничтожной фразы; чувство, что все равно никогда не будешь «принадлежать» к этому обществу; идиотская секретность в нашей жизни — все это ужасно».