Солженицын призывает к умиротворяющей душу тишине, гуманным основам и нравственной чистоте русской деревни. Он убеждает вождей отказаться от массового промышленного производства, сведя экономику к мелкому производству и ручным промыслам, отказаться от автомобилей с двигателями внутреннего сгорания и заменить их электромобилями и лошадьми, вспомнить красоту двухэтажных особняков («самая приятная высота для человеческого жилья») и прекратить разрушение памятников древней русской архитектуры. «Стройте новые города по старинным образцам, — приказывает он. — Сделайте Северо-Восток средоточием приложения энергии народа, основным местом заселения и центром стремлений». Он обращается к кремлевским руководителям с призывом признать, как это сделал Сталин во время Второй мировой войны, что народ должен сплотиться под знаменем русского патриотизма — русского, а не советского — и вокруг православной церкви. Солженицын напоминает вождям, что, когда Сталин обратился с такими призывами в войне против Гитлера, «мы победили».
Какими бы странными ни казались идеи Солженицына на Западе, его голос не был голосом одиночки, как полагали многие иностранцы. Он примкнул к основному течению классического русского славянофильства, того направления русской национальной мысли, которое с недоверием отвергало слепое подражание Западу и преклонение перед ним, которое провозгласило священную и исключительную миссию России, стоящей в стороне от Европы, и славило духовное превосходство русских над другими народами. Триединство церкви, народа земли русской и матери-России, поднятое на щит Солженицыным, ранее уже проповедовал Достоевский. Обращение Солженицына к деревне, повторило выдвинутые в XIX веке идеи народников-народовольцев. Даже сегодня, после полустолетия идеологической обработки масс в коммунистическом духе, с подобными взглядами выступили и другие диссиденты-славянофилы. В сущности, Солженицын скорее русофил, чем славянофил, так как славянофилы имеют в виду включение в орбиту России и других славянских народов, предназначая России имперскую роль. И что еще важно, Солженицын более ярко выразил глубокую тоску по русскому прошлому, романтизму сельской жизни, возрождающийся интерес к православной религии и к великому русскому национализму — следствие современного идеологического безразличия. Казалось даже, что в своем письме к кремлевским руководителям он чуть ли не предлагает логическое обоснование необходимости военного переворота, подводя под него патриотическую идеологическую базу. Он, кажется, выразил даже предположение, что хотя бы один из современных руководителей может сочувственно отнестись к его идеям. И действительно, программа, предусматривающая вложение 35 млрд. рублей в развитие запущенных сельскохозяйственных земель в Северной и Центральной России, которую Брежнев провозгласил в апреле 1974 г., была созвучна солженицынской проповеди и, возможно, была выдвинута русофильской группой внутри советского руководства. Когда Кремль решил отложить на несколько лет заключение контракта на крупные долгосрочные поставки сибирской нефти Японии, я слышал приглушенные высказывания официальных лиц, проникнутые экономическим национализмом и подобные тем, которые выдвигал Солженицын. Несмотря на разрядку, изоляционистские идеи Солженицына нашли широкий отклик в глубинных районах страны, население которых проявляет еще больший изоляционизм и еще более провинциально, чем американцы центральных штатов.
Романтическое обращение Солженицына к провинциальной России и ее деревенской жизни повторяется в потоке легальной литературы, идеализирующей моральную чистоту деревни и ту «подлинную Россию», которую можно в ней найти. То, что Солженицын и диссиденты-славянофилы, такие, как Владимир Осипов, заявили открыто, режиссер Василий Шукшин выразил в скрытой форме в своем фильме «Калина красная»: русский народ не может быть спасен без моральной силы крестьянства, которая остановит культурный распад, вызванный современной городской жизнью. В таком духе выступает и целая школа официально издаваемых в СССР писателей, воспевающих деревню, таких, как Федор Абрамов, Василий Белов и Виктор Астафьев, рассказы которых в завуалированной форме изображают пагубность грубых коллективистских преобразований в сельской России, обусловленных насильственным вторжением в деревенскую жизнь современного советского государства. Юрий Любимов, главный режиссер авангардистского московского Театра на Таганке, поставил спектакль «Деревянные кони», представляющий собой инсценировку двух рассказов Абрамова. Это — волнующий и впечатляющий спектакль о моральной чистоте крестьянства до того, как коллективизация и «прогресс» изменили его жизнь. Эти идеи нашли большое число приверженцев и среди городской интеллигенции.
«У нас азиатская психология переплетается с европейской культурой, и сейчас мы медленно возвращаемся к нашим русским истокам, — сказал мне Владимир Максимов, писатель-славянофил, еще до того, как преследования властей вынудили его покинуть родину и поселиться в Париже. — Если бы не неприятности с Китаем, мы бы делали это более решительно, но китайская угроза вынуждает вождей защищать официальную идеологию».
Инстинктивное стремление Солженицына защитить мать-Россию от проникновения чуждых влияний Запада также находит отклик в официальной русской жизни. В те дни, когда готовилась высылка Солженицына из страны, такой прагматичный человек, как Николай Федоренко, бывший советский представитель в Организации Объединенных Наций и редактор журнала «Иностранная литература», опубликовал статью, в которой сетовал на то, что массовые неоправданные заимствования иностранных терминов загрязняют великий русский язык. В полном соответствии с традициями славянофилов XIX века Федоренко выражает недовольство проникновением в русский язык таких терминов, как «нонконформизм», «популизм», «академизм», «масмедия», «секуляризация», «истеблишмент» и «хэпенинг». «Слово «эскалация» вошло в употребление с легкой руки стратегов Пентагона, которые ввели его в связи с американской агрессией во Вьетнаме, — возмущался Федоренко. — Затем стали употреблять различные сочетания с этим словом — от «эскалации войны» и «эскалации агрессии» перешли к таким сочетаниям, как «идеологическая эскалация», «интеллектуальная эскалация» и «эмоциональная эскалация», а позднее — деэскалация и контрэскалация». «Неужели русский язык так беден, неужели он настолько оскудел», — причитал Федоренко. И хотя он решительно утверждает, что не хочет возводить китайскую стену вокруг русского языка, Федоренко призывает к неотложной кампании за очищение русского языка и за прекращение неоправданных заимствований из западных языков. Для многих по-современному мыслящих русских попытка повернуть вспять развитие языка представляется безнадежной, потому что он уже насыщен такими словами, как «пресс», «рилиз», «кредит», «транзистор», «хоккей», «кризис», «джаз» и «джинсы», не говоря уже о целых словарях заимствованных слов, применяемых в естественных и общественных науках и в литературной критике. Тенденция к заимствованиям в русском языке не нова. Петр I и Екатерина Великая ввели в русский язык заимствования из голландского и немецкого языков; в XIX столетии искусство, литературу, военную жизнь наводнил поток галлицизмов. Только такие пуристы, как Солженицын и Федоренко, хотят повернуть вспять колесо истории, чтобы оградить богатую русскую почву от произрастания на ней «сорняков варваризма», как уничтожающе назвал Федоренко заимствования из иностранных языков. И эти люди не одиноки. Даже «Комсомольская правда», этот важный орган пропаганды советской идеологии, выразила раздражение по поводу того, что русские дети ничего не знают о лапте, зато все время слышат про бейсбол, который в сущности не что иное, как американизированная лапта, завезенная в Калифорнию русскими переселенцами в давние времена. Газета выступила за возрождение старых русских национальных игр подобно тому, «как мы любовно восстанавливаем памятники прошлого».
Сегодняшний возврат к русофильству можно ощутить, но измерить масштабы этого явления трудно, потому что это — не движение, а скорее духовное направление, и, пожалуй, скрытое, а не явное. К его умеренным формам власти относятся терпимо, даже официально поощряют их, потому что собственно Россия стремится распространить свое культурное и политическое влияние на другие национальности, адсорбированные Советским Союзом. В настоящее время эти национальности по численности превосходят собственно русских, и этот демографический факт настолько беспокоит русских по происхождению, что некоторые администраторы и ученые, стремясь приостановить такую тенденцию, проповедуют повышение рождаемости среди русского населения.
Политическую демонстрацию русофильства можно уловить и в том, как Брежнев, выросший на Украине русский, с особой гордостью подчеркивает ведущую роль русских в формировании и развитии советского государства и называет РСФСР республикой, «первой среди равных» (формально РСФСР — лишь одна из пятнадцати союзных республик, но ее удельный вес наиболее высок: она занимает ¾ территории страны, и на ее долю приходится более половины всего населения). Председатель Верховного Совета СССР Подгорный, украинец, также утверждает, что русский язык «мощный инструмент, объединяющий и связывающий между собой» различные народы, населяющие Советский Союз. Мы побывали во многих национальных республиках и областях и везде наблюдали настойчивые усилия, предпринимаемые властями для того, чтобы поощрить изучение русского языка — «языка современного, языка науки, языка Ленина»; и школы организованы так, что в крупных городах большинство детей, как правило, ориентировано на изучение русского языка — предмета более обязательного, чем родной язык. В период с 1959 по 1970 гг. миллионы собственно русских переехали в Прибалтийские республики, Среднеазиатские республики и на Украину (только на Украину переселилось более двух миллионов русских)[41]. Русские переселенцы концентрировались в больших городах, и в столицах некоторых республик их оказалось больше, чем представителей коренной национальности, что вызвало серьезные подспудные трения между местным населением и русскими (вспоминаю, как эстонский поэт в отчаянии жаловался мне, что эстонцы, вроде американских индейцев, — вымирающее племя. Он имел в виду медленную, но настойчивую русификацию его республики).
Партийные лидеры по всей стране — в Литве, Грузии, Армении, на Украине, в Узбекистане — настойчиво борются с проявлениями местных националистических чувств, потому что они могут найти поддержку самых широких слоев населения и иметь весьма серьезные последствия: стремление к отделению от СССР, отказу от лояльности по отношению к государству, в котором преобладающая роль отведена русским. Иногда от властей достается и русским националистам. Но если учесть, что все девять секретарей Центрального Комитета Коммунистической партии — русские и что в основном русские занимают все ключевые административные посты в советском обществе, станет понятно, что проповедовать русский национализм безопаснее, чем национализм любого нацменьшинства.
Строго говоря, русофильство противоречит принципам марксистско-ленинской идеологии. Любые намеки на «узколобый» русский патриотизм и религиозные чувства идут вразрез с проповедуемым партией пролетарским интернационализмом, воинствующим атеизмом и единством многочисленных национальностей Советского Союза. Однако нередко эта линия партии подвержена колебаниям. Так, в военные и послевоенные годы советская коммунистическая идеология включала «супернационализм», иногда перерождающийся в русский вариант реакционного ку-клукс-клановского шовинизма со свойственными ему предрассудками — антисемитизмом и враждебным отношением ко всему иностранному. Евреи в беседах со мной говорили, что особенно больно ранят их ультрапатриоты, или
Время от времени либерально настроенные представители советской интеллигенции уверяли меня, что русофилы пользуются негласным покровительством лиц, занимающих крупные посты в аппарате Коммунистической партии, КГБ, армии и комсомоле. Среди этих покровителей есть горячие поборники лозунга «Россия прежде всего», в том числе неосталинисты и антисемиты, но есть и другие — испытывающие смутное славянское, с правой окраской, недоверие к Западу и разрядке и страстно стремящиеся к прославлению таинственной души России. Доказательством такой симпатии и покровительства со стороны официальных лиц является тот факт, что два консервативных молодежных ежемесячных журнала — «Молодая гвардия» и «Наш современник» — стали известны как органы правых русских националистов, рупор тех, кто поет дифирамбы русской деревне, мечтает о возрождении неосталинизма, идеализирует русские военные победы и восхваляет «величие и возвышенность русской души». Один советский журналист рассказал мне, что после того, как Хрущев разоблачил Сталина, «армии настоятельно потребовалось нечто, могущее послужить идеологическим заменителем для воспитания молодых солдат, и призыв к русской патриотической гордости оказался хорошей альтернативой», правда, только в РСФСР, так как в любой другой республике это вызвало бы недовольство национального меньшинства. При прежнем лидере комсомола Сергее Павлове, непоколебимом консерваторе, в середине 60-х годов были организованы под эгидой комсомола клубы «Родина», в которых молодежь изучала историю дореволюционной России. Считалось, что это послужит противоядием от влияния на молодых западной культуры и поможет заполнить идеологический вакуум, образовавшийся при Хрущеве.
Лишь после того, как однажды мне довелось побеседовать с низеньким старым швейцаром гостиницы «69-ая параллель» в Мурманске, я понял, насколько патриотизм простого русского человека, его ощущение кровного родства со своей землей отличается от патриотизма американцев или англичан. Старику было так приятно, что я, американец, умею говорить по-русски, что он пустился в разглагольствования о красоте и богатстве русского языка и стал объяснять мне, что и это богатство языка, и сила русской нации — порождение особых свойств русской земли. Дружески держа меня за руки своими слабыми старческими руками и радуясь моему вниманию, он поведал мне мистическую историю о древнем мудреце, который советовал русским пожевать щепотку доброй русской землицы и проглотить ее, чтобы пропитаться соками этой земли, которая и является источником русского характера, русской силы и русской культуры. Позднее, читая славянофильские писания, полные той же страсти, я вспоминал старичка-швейцара. Кое-что на эту же тему рассказал мне мой приятель, дипломат из Западной Германии. Речь шла о пасхальной службе в православной церкви на Ленинских горах, куда моего собеседника повел его русский знакомый — член партии. Внутрь церкви они не вошли, а остались стоять вместе с толпой снаружи, наблюдая за полуночной процессией священников и верующих. «Посмотрите на это! — возбужденно сказал дипломату русский. — Я коммунист, неверующий, но как приятно видеть, что наши старые русские обычаи живы и возвращаются».
Наиболее невинное проявление этих настроений — помешательство на коллекционировании и развешивании религиозных икон и погоня за предметами царской старины. Все это стало хобби у людей, занимающих самое высокое положение, — от писателей и генералов до министров. «В начале 60-х, при Хрущеве, на погоню за такими антикварными вещами смотрели косо, — сказала жена моего знакомого журналиста, показав мне красивый комод эпохи Александра и шкаф, относящийся ко временам другого царя. — О том, чтобы купить подобные вещи, тогда нечего было и думать. Но ситуация изменилась, и теперь этим увлекаются самые разные люди».
Парадоксально, что именно Сталин, грузин по происхождению, но великоросс по своей ментальности, узаконил обращение к русскому прошлому. В течение первых пятнадцати лет после большевистской революции русские националистические чувства подавлялись, но потом Сталин начал поощрять возрождение героики царской России — появились фильмы, прославляющие Петра Великого, Ивана Грозного и героические битвы Александра Невского против немецких рыцарей (эти темы актуальны и до сих лор). При Сталине на военную форму вернулись погоны; он восстановил воинские звания и знаки различия царской армии; не скупясь, расточал он похвалы великороссам, отмечая их ведущую роль в войне против Гитлера; из фондов, предназначенных для послевоенной реконструкции, он ассигновал большие суммы на реставрацию сокровищ Эрмитажа и великолепных царских дворцов. После смерти Сталина советская политика в отношении русского населения характеризовалась то приливами, то отливами и отличалась двойственностью. Росло почитание (сохраняющееся и поныне) классической музыки, литературы и балета XIX века, возводились памятники в честь таких чисто русских побед, как победа фельдмаршала Кутузова над Наполеоном, реставрировали несколько крупных храмов и церквей, снося при этом тысячи других архитектурных памятников, и историю по-прежнему писали по старым коммунистическим канонам. Иногда, если официальная поддержка русского национализма ослабевала, бурные националистические чувства начинала проявлять интеллигенция. Примечательный в этом отношении случай произошел в 1973 г. Появились слухи, что Кремль, следуя плану превращения Москвы в «образцовый коммунистический город», собирался утвердить проект реконструкции центра Москвы, предусматривающий снос таких ее архитектурных символов, как старинное здание городской думы (позже — исторического музея) около Красной Площади, здание созданного Станиславским Московского Художественного театра, здание Малого театра (XVIII век) — рядом с Большим театром. Некоторые из наиболее известных в стране ученых, художников, музыкантов и других представителей интеллигенции объединились, чтобы выразить свой протест, и им удалось блокировать этот проект. До этого, в середине 60-х годов, студенты археологического факультета Московского государственного университета ринулись в провинциальные города Севера России, чтобы спасти от сноса некоторые старинные церкви и добиться их отнесения к категории охраняемых исторических памятников первостепенного значения. И студентам это удалось. В те же годы такие музыкальные коллективы, как Русская республиканская академическая хоровая капелла под управлением Александра Юрлова или ансамбль «Мадригал», созданный композитором Андреем Волконским, возродили исполнение церковных песен и кантат. Другие композиторы начали создавать новые произведения по старым религиозным мотивам. Многие из моих знакомых писателей, художников и людей других интеллигентных профессий странствовали по России, осматривая монастыри, развалины церквей, отправлялись в дальние деревни и собирали там предметы старого русского быта, начиная от икон и книг, написанных на церковнославянском языке, и кончая старинной посудой, деревянной утварью и орудиями сельского хозяйства. Страсть к собиранию икон вызвала огромное повышение цен на них. За последнее десятилетие на черном рынке резко подскочили и цены на такие книги, как труды русских религиозных философов начала XX века Николая Бердяева и Павла Флоре нского, не только противоречившие марксизму, но и призывавшие к радикальному обновлению общественной жизни на основе веры — темы, с новой силой зазвучавшие в творчестве Солженицына.
Эту ностальгию по русской старине сумел уловить поэт Иосиф Бродский, выразивший ее в прекрасном стихотворении «Остановка в пустыне»:
Из этих старых запахов самый незабываемый — запах воскурений в православной церкви во время службы, и православию принадлежит главенствующая роль в возрождении русского национализма. В течение веков на церковь была возложена особая миссия — быть на страже русской культуры. Иностранцу, привыкшему видеть в Советском Союзе страну воинствующих атеистов, трудно представить себе, какой притягательной силой обладает служба в православной церкви по большим праздникам, например, в пасху. Я был удивлен, когда увидел, что около старых соборов толпятся в основном молодые люди — лет около двадцати, — стремящиеся хоть краем глаза заглянуть внутрь и посмотреть на все это великолепие. Но тот, кто знает Россию, понимает, что церкви представляют собой жемчужину русского искусства.
Однажды в страстную субботу мы с Энн оказались во Владимире в тысячной толпе, увлекавшей нас к собору. Владимир когда-то, в средние века, был столицей России, теперь же это провинциальный город с величественным, украшенным каменной резьбой Успенским собором — зданием XII века, безмятежным под своими красивейшими куполами и ритмично повторяющимися круглыми арками. Мы ехали во Владимир на машине; дорога шла по ровной местности, через едва начавшие зеленеть поля, простирающиеся к востоку от Москвы. Мы остановились у придорожного деревенского дома и стали наблюдать, как крестьянка, энергично работая сильными руками, месила тесто для традиционного пасхального кулича. Она уже сделала пасху, жирную вкусную смесь из сладкого творога, масла и изюма и покрасила пасхальные яйца в яркий желтовато-коричневый цвет, сварив их в воде с луковой шелухой. Позднее мы видели, как старушки приносят эту праздничную еду в собор для освящения. При мерцающем свете свечей они раскладывают свои куличи и пасхи на длинном узком столе и украшают каждое блюдо цветами. Согласно пасхальному ритуалу, принятому в православной церкви, русские встречают пасху всенощной: эта церковная служба начинается в субботнюю полночь и длится несколько часов. Во Владимире местные власти организовали в это время в парке недалеко от старого каменного собора танцы на открытом воздухе явно с целью отвлечь молодежь. Но эта мера подействовала только временно. К 11.30 танцы кончились, и три-четыре тысячи молодых людей направились к собору, но, не дойдя до него, натолкнулись на кордон милиции и дружинников, не пропускавших их дальше. А внутри, где находились и мы, происходила церемония Христова Воскресения, придавшая собору какое-то таинственное мистическое очарование. Собор сиял: лес свечей освещал бесчисленные иконы в золотых и серебряных окладах, зацелованные верующими. Бородатые попы в золоченых ризах размахивали кадилами или расхаживали среди прихожан, держа в руках библию, богато украшенную жемчугом и драгоценными камнями. Монотонность литургии и меланхолические, неземные голоса хора, раздававшиеся где-то высоко, под куполом собора, производили гипнотическое действие. Прихожане вытягивали шеи, чтобы рассмотреть хор и взглянуть на резной иконостас в стиле барокко или всемирно известные фрески Андрея Рублева. Это было истинно русское зрелище, проникнутое чисто восточным, византийским стремлением сделать ритуал красивым, величественным, чтобы настроить мысли на религиозный лад, в отличие от западной протестантской церкви, взывающей к совести каждого отдельного человека. Скамей в соборе не было, и его заполняли сотни прихожан, которые, стоя, терпеливо смотрели, ждали, слушали в течение двух или трех часов. По мере приближения кульминационного момента в церкви стало так тесно, что я не мог ни пошевельнуться, ни продвинуться хотя бы на несколько сантиметров. И все же было что-то успокаивающее в этом присутствии множества людей, в завораживающем бормотании священников, нараспев читающих молитвы, и в тихом потрескивании восковых свечей, горящих перед иконами. Свечи усиливали объединяющее воздействие службы. Люди покупали их у входа в церковь и затем передавали вперед, дотрагиваясь до плеча стоявших перед ними, и свеча переходила из рук в руки; одновременно топотом передавалось указание стоящего далеко от иконостаса владельца свечи, перед какой именно иконой он хочет ее зажечь.
Когда священники в сопровождении верующих, все со свечами в руках, вышли из собора, чтобы трижды обойти вокруг него, что должно было символизировать поиски тела господня, молодежь, стоявшая снаружи, пришла в чрезвычайно сильное волнение. Когда же процессия вернулась в собор, чтобы отпраздновать Христово Воскресение, несколько сот молодых людей прорвали милицейский заслон. Формально цель милицейских кордонов сводилась к защите верующих от хулиганских выходок молодежи, но было совершенно очевидно, что на милицию возложена и другая задача — предотвратить нежелательное увлечение молодежи очарованием религиозной церемонии. Когда цепь милиции была прорвана, я услышал, как две старушки ворчали, что молодые разобьют иконы или будут насмехаться над прихожанами. Но я увидел другое: молодые люди, которым удалось попасть внутрь, вели себя спокойно, были преисполнены уважения к происходящему и — главное — любопытства. Некоторые проталкивались в толпу молящихся, чтобы рассмотреть священников и иконостас, полюбоваться пятиярусным иконостасом алтаря или послушать хор. У одного-двух были магнитофоны, и они хотели записать службу, представлявшую собой гораздо более красочное зрелище, чем любое из предлагаемых советской действительностью. Позднее я услышал, как офицер милиции спрашивал у худенькой девушки-блондинки, раскрасневшейся от возбуждения, когда она выходила из собора с зажженной свечой в руках: «Зачем вам понадобилось туда идти?». «Мне хотелось посмотреть, — отвечала она уверенно, без всякого испуга. — Это было так интересно, так красиво».
Я не раз наблюдал подобные сцены и пришел к выводу, что если бы простым людям дали возможность делать, что они хотят, они откликнулись бы на призыв Солженицына вернуться в лоно церкви. Ее величие, торжественность ее церемоний, создаваемая ею общность чувств находят отклик в русской душе.
Во Владимире, как и повсюду, постоянные прихожане это, в основном (на 70–80 %), пожилые женщины. Правда, один человек средних лет, верующий, но не посещающий церковь, с улыбкой заметил: «Создается впечатление, что когда одно поколение старушек умирает, следующее уже готово занять их место». Во время будничных церковных служб я видел среди прихожан немало мужчин и женщин среднего возраста, иногда даже военных, а порой и молодых людей. В руках у них были молитвенники, они зажигали свечи и крестились; я уж не говорю о постоянном потоке молодых людей, приходящих в церковь из любопытства. Однако из-за давления сверху и контроля со стороны властей советским людям в возрасте от 20 до 50 лет, особенно тем, кто лелеет какие бы то ни было честолюбивые замыслы, до сих пор опасно появляться в церкви. Старушки пользуются в этом отношении явно большей свободой, так как власти не обращают на них внимания. Тем не менее, в последние годы стало наблюдаться некоторое возрождение религиозных чувств у людей среднего и молодого поколения. Такая авторитетная газета, как «Правда», в длинной статье, опубликованной в 1974 г., сетовала по поводу того, что у юношей и девушек «значительно возрос» интерес к религии при все более широком распространении идеологического равнодушия. В других советских периодических изданиях, вроде журнала «Наука и религия», иногда проскальзывает информация о том, что в последние годы не менее половины всех новобрачных в некоторых районах, включая Москву, венчаются в церкви, а более половины всех новорожденных подвергается крещению. Обряд крещения — постоянная мишень для нападок партийной прессы. Для борьбы с этим явлением власти придумали способ заставить родителей младенца опасаться такого шага: священников обязали требовать от родителей предъявления паспортов. Однако мне говорили, что это требование можно обойти, если уехать в другой город и одолжить у кого-нибудь документы.
Вы можете столкнуться с самыми разнообразными эпизодическими проявлениями тайного интереса к церкви и религии: гид Интуриста просит американского бизнесмена раздобыть ему библию; русский священник признается западному пастору, что у него не хватает времени на беседу с молодежью, потому что он очень занят — у него по тысяче крещений в год; молодая женщина подробно расспрашивает туриста — католического священника — о принципах его веры и выражает свое восхищение услышанным; молодой инженер вешает в своей комнате, в углу, как положено у верующих, икону и цитирует священное писание. Периодически в коммунистической печати появляются статьи с осуждением членов партии или комсомольцев за их участие в свадебных, похоронных или других религиозных церемониях. В 1973 г. газета «Правда Украины» сообщила, что пока некий партийный деятель читал лекцию об атеизме, его жена и теща понесли крестить его детей. Некоторые сенсационные происшествия удалось замять. Один писатель рассказал мне, что когда в 1972 г. умерла Алла Тарасова, ведущая актриса Московского Художественного театра, до своей смерти в течение 19 лет состоявшая в партии и бывшая депутатом Верховного Совета, партийное руководство было шокировано тем, что она оставила завещание с требованием похоронить ее по религиозному обряду, и муж, крупный чин КГБ, выполнил ее волю. От того же писателя я узнал, что ныне покойный Иван Петровский, 22 года занимавший пост ректора Московского государственного университета, также в течение многих лет тайно исповедовал христианскую веру.