Правые эсеры назвали Чернова, своего лидера. Голосование проходило с помощью шаров, долгого и нудного способа голосования — шары надо было найти, раздать и собирать их в стеклянные сосуды. Под одобрительные возгласы победителем была объявлена Спиридонова, но подсчет уверенно вывел вперед Чернова. У него было 244 голоса, а у Спиридоновой всего 153. Как ни странно, большевики восприняли поражение, не попытавшись снова поднять крик. На заседании воцарился порядок.

В обращении Чернова, когда он наконец занял место председателя, не было ничего нового — он в основном зачитал Декларацию социалистов-революционеров. Его нападение на программу большевиков было довольно энергичным, но, когда он подчеркнул, что Учредительное собрание добьется мира там, где большевики потерпели поражение, это не вызвало у меня энтузиазма. Бухарин, теоретик большевиков, отвечая Чернову, подчеркнул, что большевизм — это не только национализация промышленности. Это диктатура вооруженного пролетариата над всеми классами, и декларация партии гласит, что средний класс и класс собственников будут разоружены.

Пока Чернов говорил, большевики сидели, небрежно развалясь, на своих местах. Они брали пример с Ленина, который вытянулся во весь рост на диванчике в президиуме, делая вид, что спит. В своих заметках я черкнул «идиотский номер». Его поведение именно так и выглядело, хотя Ленин в самом деле мог вздремнуть.

Когда Бухарин начал говорить, его однопартийцы энергично встрепенулись и, внимательно воспринимая каждое слово, часто разражались аплодисментами.

Их тактика изменилась, когда слово для ответа взял смуглый Церетели, лидер меньшевиков. Перед ними стоял ненавистный противник и умелый оратор. Два месяца ему приходилось скрываться, и он поставил на кон свою свободу ради права присутствовать на заседании законодательного собрания, куда был избран. Он был мертвенно бледен, что не мешало ему говорить страстно и убедительно. Он обрел силы сокрушить своих врагов. Заметки, которые я делал, не передают убедительности его речи, хотя в них на переднем плане был юридический аргумент, на который эсеры больше всего рассчитывали, — принцип, по которому действия Советов говорили, что они уже признали Учредительное собрание.

От аргументов он перешел к обвинениям, возлагая на большевиков вину за их грехи перед народом и страной. Его предложения резали и хлестали как бичом. То ли в силу установившегося порядка, то ли из-за его ораторского мастерства, но его не прерывали, когда он начал говорить. Его появление на трибуне было встречено гулом и криками, но своим ораторским мастерством он добился молчания. У него был чистый и музыкальный голос. Он говорил не более десяти минут, но в течение шести недель большевики так и не нашлись что ему ответить по существу.

Ни одной из других враждебных речей они не уделяли столько внимания. На другой день на совещании в Петроградском Совете Зиновьев яростно обрушился на Церетели, газеты большевиков подвергли его длительному обстрелу. Но прямые и откровенные обвинения Церетели были немногочисленны и просты. Он сказал, что большевики потерпели жалкое поражение, что они губят Россию, что их мир будет завоеван за счет гражданской войны и что у них нет ни малейшего представления о смысле созидательного социализма. Все эти понятия он изложил языком, понятным любому русскому человеку.

Доказательством этого было поведение матроса в нашей ложе. Он монотонно ругался и несколько раз угрожающе вскидывал винтовку. Я сомневаюсь, что он в самом деле собирался стрелять, хотя и испытывал такое желание, но на всякий случай держался к нему поближе. Один из нас посматривал на его начальника, который хотя и не хотел никаких инцидентов, но эмоционально был весьма возбужден. Несколько раньше в соседней ложе другой матрос развлекался, с ухмылкой глядя на Чернова сквозь винтовочный прицел. Проходящий мимо комиссар, тоже улыбаясь, все же посоветовал ему опустить винтовку.

Уже было семь вечера, когда Чернова выбрали председателем, и одиннадцать, когда Церетели живым и здоровым сошел с трибуны. Желудок у меня был пуст, а голова клонилась от множества речей. Впереди предполагались партийные дебаты. Скажи мне, что к часу Учредительное собрание уже будет разогнано, я бы подтянул ремень, остался и понаблюдал бы ту малость, что еще оставалась до момента смерти. Откровенно говоря, и само собрание не знало, что оно мертво, пока не наступил момент кончины.

В качестве пролога к заметкам этого дня и этой ночи я сделал вступительную запись: «Янв., 18-го. Крах. Вечернее сообщение: шестеро убитых, тридцать четыре раненых — скорее всего, преуменьшение».

В ходе своих стараний разогнать все политические силы, оппозиционные большевизму, в конце 1917 года Ленин объявил вне закона кадетскую партию и арестовал двух ее лидеров, Шингарева и Кокошкина, которые были избраны членами Учредительного собрания. Шингарев уже появлялся на этих страницах, когда в начале мартовских дней вместе с Шульгиным спешил по петроградским улицам в Думу. Эти двое были убиты в тюремной больнице 19 января, через день после скомканного открытия Учредительного собрания. Изгоев, член кадетской партии, вскоре услышал эту ужасную новость:

«Рано утром (20 января) я вышел прогуляться и неожиданно наткнулся на издателя М. И. Ганфама. Он сказал мне: «Идемте со мной; случилось нечто ужасное… только что явился сторож из Мариинской больницы и рассказал, что этой ночью матросы убили кадетов (А. И. Шингарева и Ф. И. Кокошкина)… Мы поспешили в больницу и узнали от медсестры… что, когда эти двое уснули, в палату вошли несколько вооруженных человек и хладнокровно расстреляли их… Такое убийство двух членов Учредительного собрания по сути означало смерть самого собрания… На улице перед больницей собралась огромная толпа… «Чего это ради о них плакать!.. Всех их надо перебить! Они помогали Керенскому грабить Россию… Шингарев, как министр финансов, украл двенадцать миллионов…»

Когда кто-то попытался сказать матросу, что все это ложь, что убитые были небогатыми людьми, что Шингарев со своей большой семьей жил на пятом этаже в небольшой четырехкомнатной квартире, тот не поверил и заорал: «Мы знаем… знаем, кто вы такие! Вы, кто защищали министров-капиталистов… Вас, кадетов, пролетарское правительство объявило вне закона… и на то, должно быть, была причина. Наши вожди такие же умные, как и вы».

Было ясно, что часть слушателей на его стороне. Спорить с ним было небезопасно… Я не мог не думать об убитых, которые трудились всю жизнь, дабы просвещать таких невежественных людей — и какое воздаяние они получили за свои труды…»

«Известия» следующим образом прокомментировали это убийство:

«Ужасна смерть Шингарева и Кокошкина… трудно поверить, что есть люди, павшие так низко, чтобы напасть в больнице на двух беззащитных больных людей и убить их… Это убийство пятнает честь революции… Оно помогает лишь врагам революции… Эти невежественные люди не понимали, что, убивая Шингарева и Кокошкина, они действовали в интересах врагов революции… Перед лицом этих фактов убийц необходимо найти, чтобы они предстали перед революционным судом. На знамени революции не должно быть пятен».

Дыбенко, как большевистский лидер Балтийского флота, сделал заявление по этому поводу:

«В ночь с 19 на 20 января в Мариинской больнице были убиты Шингарев и Кокошкин… В соответствии с информацией, полученной от сотрудников больницы, убийство было совершено людьми, носившими морскую форму. Это дело должно быть тщательно расследовано. Честь революционного флота не должна быть запятнана обвинением в убийстве революционными матросами беспомощных врагов, которые были обезоружены и взяты под стражу.

Я призываю всех, кто принимал участие в этом убийстве… добровольно явиться и предстать перед революционным трибуналом…»