Устранив своих соперников одной рукой, правительство большевиков, находившееся в младенческом возрасте, другой рукой попыталось раскрутить колеса нового образа жизни. Начало советской бюрократии было столь же убого и комично, как и все те лозунги и новые организации, которые пытались навести порядок после хаоса революции. Глава законодательного бюро Совета народных комиссаров (Совнаркома) оставил отчет, как в первые дни своего существования он медленно обретал почву под ногами:
«В первые дни своего существования Совнарком размещался в 36-м кабинете Смольного института. Комната была маленькой и грязной. В те дни Совнарком и Центральный комитет партии практически не отличались друг от друга.
Первый закон был опубликован в «Газете Временного правительства рабочих и крестьян» № 1… Он утверждал местные органы самоуправления… реквизицию складов, домов, ресторанов и других торговых и производственных учреждений… Этот декрет был единственным юридическим обоснованием для бесчисленных реквизиций, которые начали проводить местные «Совдепы»… В то время правительство не проводило регулярных заседаний. Первый декрет Совнаркома был написан Каменевым, Сталиным и мною… Было много разговоров, как подписать его: «Ленин», «Ульянов» или и так и так. Сталин подписал «Владимир Ульянов-Ленин» и отослал в печать…
Из первых пятнадцати декретов, которые были найдены в собрании законов, только два в самом деле были выпущены Совнаркомом… Я помню изумление Ленина, когда он впервые увидел декрет номер 12 за его подписью, который наделял Совнарком законодательной властью и давал Центральному исполнительному комитету право аннулировать решения правительства».
Сторонники большевиков надеялись получить работу в правительстве, и очень многие получали просимое, часто, несмотря на искреннее благородство помыслов просителя, никак не соответствовавшее его данным. Так случилось с молодым человеком по фамилии Пестовский, который явился в Смольный в надежде получить какое-нибудь скромное место.
«Комната была довольно просторной. В одном углу за маленьким столиком работал секретарь Совнаркома товарищ Н. П. Горбунов… Товарищ Менжинский, у которого был очень усталый вид, лежал на диване, над которым была надпись «Народный комиссариат финансов».
Я сел рядом с Менжинским и начал с ним разговаривать. С совершенно невинным видом он принялся задавать вопросы о моей предыдущей карьере и проявил интерес к моим прошлым занятиям.
Я ответил, что учился в Лондонском университете, где среди прочих предметов изучал и финансы.
Менжинский внезапно встал, пристально посмотрел на меня и категорически объявил: «В таком случае мы сделаем вас директором Государственного банка».
Испугавшись, я ответил… что у меня нет желания претендовать на такой пост, поскольку он «не соответствует моим намерениям». Ничего не ответив, Менжинский попросил меня подожддать и вышел из комнаты.
Он отсутствовал какое-то время, после чего вернулся с бумагой, подписанной Ильичом (Лениным), в которой сообщалось, что я директор Центрального банка.
Я был крайне ошеломлен и начал просить Менжинского, чтобы он отменил это назначение, но в этом вопросе он остался неколебим».
Вдали от политических бурь царская семья тихо жила в провинциальном городке Тобольске, куда была сослана в августе 1917 года. Хотя здесь ей не угрожала петроградская чернь, солдаты, охранявшие ее, ежедневно унижали членов семьи. Полковник Кобылинский, который уже появлялся на этих страницах, как человек, после отречения императора посланный генералом Корниловым на пост военного коменданта Царского Села, сопровождал семью в Тобольск и продолжал нести ответственность за охрану ее. Здесь он приводит картину грустной жизни в Тобольске:
«На Рождество (1917 года) семья присутствовала в церкви на заутрене, после которой был отслужен обычный благодарственный молебен. Из-за сильных холодов я обычно ближе к концу службы отпускал часовых, оставляя нескольких человек только в самой церкви; те, кто постарше, молились, а остальные только грелись. Как правило, общее число солдат, которые одновременно находились в церкви, было невелико. Но в этот день я заметил, что солдат в храме было больше, чем обычно, и подумал, что причиной тому — Рождество, которое считалось выходным днем. Когда служба подходила к концу, я вышел из церкви и приказал солдатам вызвать охрану. Повторно я не входил в церковь и окончания службы не слышал. Но после того, как царская семья покинула церковь, Панкратов сказал мне: «Вы знаете, что священник сделал? Он провозгласил «многая лета» царю, царице и всей семье, упомянув их имена в молитве, и солдаты, которые все это слышали своими ушами, начали перешептываться». В результате бессмысленная преданность отца Василия обернулась большой неприятностью, поскольку солдаты начали возмущаться, выражать желание убить или, по крайней мере, арестовать священника, который вел службу. Было очень трудно убедить их не предпринимать никаких агрессивных шагов, а дождаться решения следственной комиссии. Из-за такой напряженной ситуации епископ Гермоген немедленно перевел отца Василия в Абалакский монастырь, а я лично посетил епископа и попросил его назначить другого священника. И после этого службы для царской семьи вел отец Крайнов.
Результатом всех этих новых бед стало то, что солдаты потеряли ко мне доверие и стали говорить: «Когда службы проходят дома, то уж точно провозглашается «многая лета» царской семье». Так что они решили не позволять царской семье ходить в церковь, и молиться теперь они могли только в присутствии солдата. Единственное, чего мне удалось добиться, — это разрешения царской семье посещать храм в самые святые дни православной церкви. Мне пришлось подчиниться решению, чтобы на богослужениях в доме губернатора присутствовал солдат. В результате столь бестактного поведения отца Василия солдатам теперь было разрешено входить в губернаторский дом, что раньше им не позволялось. Позднее произошел новый инцидент. Солдат по фамилии Рыбаков, который присутствовал на богослужении, услышал, как священник упомянул имя царицы Александры (святой). Подозрения и недовольство вспыхнули с новой силой. Мне пришлось послать за Рыбаковым, найти церковный календарь и объяснить ему, что царица Александра не имеет ничего общего с
Когда началась демобилизация армии, стали уходить и мои стрелки. На замену уходящим «старикам» пошла молодежь, которую присылали из запасных в Царском Селе. Этот набор, который уже успел побывать в самом центре политической борьбы, был жесток и развращен…
Не зная, с чем еще они могут столкнуться, солдаты решили запретить членам свиты покидать дом. Мне удалось объяснить им, насколько это смешно, так что они передумали и позволили членам свиты выходить из дому — но лишь в сопровождении часового. Наконец они устали от всего этого и позволили всем выходить два раза в неделю, но не дольше чем на два часа.
Как-то, желая попрощаться с большой группой отбывающих солдат, царь с царицей поднялись на небольшую снежную горку, построенную для развлечения детей. Те солдаты, которые оставались, очень разгневались и сровняли холмик с землей, сказав, что кто-нибудь может легко обстрелять царскую семью, когда она стоит на вершине горки, а если это случится, ответственность понесут они.
Как-то царь надел черкеску и повесил на пояс кинжал. Солдаты сразу же заволновались и стали кричать: «Их надо обыскать, они носят оружие!» Я приложил немало сил, уговаривая людей не настаивать на этом обыске. Обратившись к царю, я объяснил ему ситуацию и попросил передать мне кинжал…
…Когда в один день солдаты вынесли новую резолюцию, что все офицеры должны расстаться со своими портупеями, я почувствовал, что уж этого вынести не могу. Я понимал, что абсолютно потерял контроль над своими людьми, и в полной мере осознавал свое бессилие! Так что я зашел в губернаторский дом и попросил Теглева передать царю, что прошу принять меня. Царь сразу же встретился со мной в комнате Теглева, и я сказал ему: «Ваше величество, я стремительно теряю власть. Солдаты снимают с нас портупеи! Я больше не могу быть полезен вам и хотел бы, если вы не возражаете, сложить с себя обязанности. Мои нервы на пределе. Я измотан». Император положил мне руку на плечо. Глаза его были полны слез. «Я умоляю вас остаться, — сказал он. — Евгений Степанович, останьтесь ради меня, ради моей жены и детей. Вы должны остаться ради нас. Вы же видите, как все мы страдаем».