Английский журналист Филипп Прайс счел большевистский переворот столь же недолговечным, как и правительства, которые неоднократно сменяли друг друга в течение 1917 года. В первые дни после восстания на улицах господствовало то же скептическое настроение, но скоро стало ясно, что по сравнению с рыхлыми коалициями, которые предшествовали им, большевики отлиты из совсем иного металла.

«К 9 ноября стало ясно, что власть в Петрограде действительно находится в руках Военно-революционного комитета, который действует от имени Второго Всероссийского съезда Советов. В то время все это казалось очень забавным, и мне хотелось смеяться над событиями последних трех дней. Я все никак не мог привыкнуть к атмосфере революции. Я пытался представить, как в Лондоне появляется комитет из обыкновенных солдат и рабочих и объявляет себя правительством и что без его подписи никакие приказы из Уайтхолла не имеют силы. Я пытался представить, как британский кабинет министров входит в переговоры с этим комитетом, в то время как Букингемский дворец окружен войсками, а король, переодевшись посудомойкой, бежит через боковую дверь. И тем не менее нечто подобное происходило в России. Было почти невозможно представить, что Российская империя, насчитывающая несколько столетий своего существования, рассыплется буквально на глазах, с потрясающим отсутствием чувства собственного достоинства.

Утром 9-го числа я прошелся по Невскому проспекту. Словно ничего не произошло, на улицах продавалась городская пресса. Тон ее, тем не менее, был растерянный. Кадетская «Речь» была настолько потрясена событиями, что могла лишь издавать стоны о судьбе России. На Главном телеграфе я встретил человека из банковских кругов. Он тоже был настолько ошеломлен, что искал облегчения, убеждая сам себя, что большевики добились всего лишь временного успеха и продержатся не более нескольких дней. А вот в Петроградском телеграфном агентстве я встретил более уверенную атмосферу. Все прежние чиновники были на службе, словно ничего не случилось. Мне показали телеграммы, пришедшие, по всей видимости, от солдатских комитетов на фронтах. Они обещали помощь и содействие в деле выявления «предателей и узурпаторов». То и дело сновали курьеры из редакций кадетских газет; печатались и распространялись специальные антибольшевистские листовки и бюллетени. Было совершенно ясно, что по крайней мере часть чиновничества с интеллигенцией во главе уже собирает силы против тех, кто захватил власть.

Я думал про себя, что, может быть, все это — какая-то дикая авантюра. Как могут комитеты из рабочих и солдат, пусть даже они пользуются молчаливой поддержкой голодных масс, уставших от войны, успешно противостоять техническому аппарату чиновников и агентов иностранных финансов? Пусть восставшие рабы блестяще доказали, что у масс есть отвага и надежда, перед лицом таких огромных сложностей они конечно же обречены. России вряд ли удастся избежать судьбы Карфагена. Она станет, говоря языком Библии, рубить лес и черпать воду для финансовых магнатов современной России и Западной Европы. И я убедился, что такая точка зрения господствовала даже в кругах, очень близких к большевикам. На Садовой я встретил знакомого, который работал вместе с Максимом Горьким в его газете «Новая жизнь». «Большевики сделали большую ошибку, такими методами захватив власть, — сказал он, — и скорее всего, они не смогут удержать ее, если к ним не придут на помощь более умеренные демократические партии». В то время воззрения русской прогрессивной интеллигенции были очень сходны со взглядами сторонних наблюдателей. «В конце недели, — писал я вечером сообщение в «Манчестер гардиан», — можно было наблюдать, что правое крыло большевиков не испытывает удовлетворения демагогической тактикой Ленина и Троцкого, которые контролируют новый Совет народных комиссаров. Единственное решение связано с надеждой на успех, если умеренные крестьянские партии пошлют своих представителей в революционное правительство и окажут на него умиротворяющее воздействие. Ведь и среди самих большевиков существуют различия. Умеренное крыло склонно сформировать коалицию из министров-социалистов. Но Ленин и Троцкий, похоже, готовы предстать в виде дешевого издания Робеспьеров».

Но на следующий день (10 ноября) в воздухе стали носиться совсем другие настроения. Словно в первый раз за много месяцев в стране появилась политическая сила, которая знала, чего она хочет. Это очень ясно чувствовалось в обыкновенных разговорах на улицах. Рядом с цирком «Модерн» собралась огромная толпа, перед которой должны были выступить делегаты съезда Советов. Оживленно обсуждали положение дел группы горожан из низших слоев среднего класса, бедные студенты, мелкие торговцы и все городские элементы, которые в России идут скопом под названием «мещане». Ни слова не было сказано о тех жестоких методах, с помощью которых большевики пришли к власти. Поступки, которые потрясли нежные чувства интеллектуалов, не обеспокоили уличных политиков-реалистов. Смогут ли они накормить город и покончить с войной? Вот этот вопрос все время висел в воздухе. Ни царское правительство, ни Керенский с этим не справились. «Дать этим людям шанс» — вот какие слова слышал я со всех сторон. Класс мелких торговцев и большая часть квалифицированного пролетариата, которые все лето были настроены очень враждебно к большевикам, в данный момент по своей воле перешли на позиции благожелательного нейтралитета».

«Революции приходят и уходят, но вовлекают лишь малую часть из 170 миллионов населения России, по крайней мере, в настоящее время», — заметил Горький в своих «Фрагментах из моего дневника».