— Родзянко пытается по телеграфу связаться с царем. Исполнительный комитет обсуждает организацию новых министерств, ответственных и перед царем, и перед Думой.
— Кто-нибудь вообще контролирует ход этой революции, управляет ею?
— Никто. Она развивается самостоятельно.
— А как быть с монархией и царем?
— Я абсолютно ничего не знаю.
— Плохи дела, если даже вы ничего не знаете о таких вещах, — с сарказмом заметил я.
Продовольствие было доставлено, и девушки-студентки начали кормить солдат, что вызвало внезапное затишье. Но я знал, что за стенами дворца дела идут хуже некуда. То и дело вспыхивали перестрелки. Люди были охвачены каким-то истерическим возбуждением, а полиция отступила, ее нигде не было видно. Я снова направился во двор Таврического дворца. К тому времени большинство народа было отравлено лихорадкой свободы. Раздавались взвинченные речи, крики и аплодисменты. Как я ни противился, но и меня охватило возбуждение, я тоже слушал и аплодировал и лишь к полуночи смог выбраться из дворца.
Поскольку ни трамваи, ни машины больше не ходили, я проделал пешком немалое расстояние от Думы до Петроградской стороны. То и дело до меня доносились звуки частой стрельбы, а порой перестрелка происходила так близко, что пешеходы останавливались и начинали искать укрытие. Группы людей жались к стенам, избегая шальных пуль. На Литейном бушевал сильный пожар, величественное здание Верховного суда было в огне.
— Кто это сделал? — раздался чей-то возглас. — Неужели новой России не понадобится здание суда?
Вопрос остался без ответа. Мы видели, что и другие административные здания тоже горят, среди них полицейские участки, и никто не предпринимал никаких усилий, чтобы потушить пламя. На лицах многих зрителей этого уничтожения читалось чувство глубокого удовлетворения. Когда они орали, смеялись и танцевали, в их поведении было что-то демоническое. Повсюду валялись груды обломков от российских двуглавых орлов, и эти эмблемы империи, которые срывали с правительственных зданий и магазинов, под восторженные крики толпы летели в костер. Старый режим исчезал в прахе и пепле, и никто не сожалел о нем. Никого вроде не беспокоило, что огонь может перекинуться и на частные дома.
— Так им и надо! — возбужденно сказал какой-то мужчина. — Лес рубят — щепки летят!
Дважды я проходил мимо групп солдат и уличных зевак, которые грабили винные лавки. Никто не пытался остановить их. Но чем дальше мы отходили от Думы, тем нормальнее становилась окружающая обстановка. Даже несколько полицейских стояли на своих постах. Слабее была стрельба. Но когда мы пересекали Неву, ружейная перестрелка разразилась с такой силой, что все распластались на льду, пока она не прекратилась. Пока мы добирались до противоположного берега, то видели лежащие на снегу трупы.
В два часа я добрался до дома и сел писать эти поспешные заметки. Рад я или сожалею? Трудно сказать, но определенно в моем сознании есть постоянные опасения. Сегодня ночью лишь часть города в руках революционеров, а что случится завтра? Как долго будет продолжаться этот беспорядок? Как много жизней погибнет? Ослабят или разрушат армию эти события? Возможно ли, что их результатом будет нашествие немцев в Россию? Но возможно, что мои предчувствия глупы. Так много веселых и патриотичных людей не могут быть не правы. Кто сказал: «Индивиды могут ошибаться, но целая нация — никогда»? Очень хорошо, да здравствует революция! Самодержавие должно было быть когда-нибудь ликвидировано. Поэтому долой сомнения и опасения.
Я посмотрел на мои книги и рукописи. Я полагаю, их придется отложить на время в сторону. Для занятий нет времени. Дело есть дело. До свидания, любимые друзья.
Стрельба началась снова…»
13, 14 и 15 марта и Временный комитет Думы, и Совет боролись за контроль над революцией. Комитет Думы пребывал в нерешительности, не зная, как строить новые отношения со старым хозяином, с царем. Совет действовал более решительно, привлекая на свою сторону солдат, рабочих и радикальную интеллигенцию, а Дума по-прежнему рассчитывала на поддержку среднего класса, офицеров и правительства Антанты. Шульгин пишет:
Наступил день второй, еще более кошмарный… «Революционный народ» опять заполнил Думу… Не протиснуться… Вопли ораторов, зверское «ура», отвратительная «Марсельеза»… И при этом еще бедствие — депутации… Неимоверное число людей от неисчислимого количества каких-то учреждений, организаций, обществ, союзов, я не знаю чего, желающих видеть Родзянко и в его лице приветствовать Государственную думу и новую власть. Все они говорили какие-то речи, склоняя «народ и свобода»… Родзянко отвечает, склоняя «родина и армия»… Одно не особенно клеится с другим, но кричат «ура» неистово. Однако кричат «ура» и речам левых… А левые склоняют другие слова: «темные силы реакции, царизм, старый режим, революция, демократия, власть народа, диктатура пролетариата, социалистическая республика, земля трудящимся» и опять — свобода, свобода, свобода — до одури, до рвоты… Всем кричат «ура».
День прошел, как проходит кошмар. Ни начала, ни конца, ни середины — все перемешалось в одном водовороте. Депутации каких-то полков; беспрерывный звон телефона; бесконечные вопросы, бесконечное недоумение — «что делать»; непрерывное посылание членов Думы в разные места; совещания между собой; разговоры Родзянко по прямому проводу; нарастающая борьба с исполкомом совдепа…
В конце концов, что мы смогли сделать? Трехсотлетняя власть вдруг обвалилась, и в ту же минуту тридцатитысячная толпа обрушилась на головы тех нескольких человек, которые могли бы что-нибудь скомбинировать».