25-го стачка развернулась еще шире. По правительственным данным, в ней участвовало в этот день 240 тысяч рабочих. Более отсталые слои подтягиваются к авангарду, бастует уже значительное число мелких предприятий, останавливается трамвай, не работают торговые заведения. В продолжение дня к стачке примкнули и учащиеся высших учебных заведений. Десятки тысяч человек стекаются к полудню к Казанскому собору и примыкающим к нему улицам. Делаются попытки устраивать уличные митинги, происходит ряд вооруженных столкновений с полицией. У памятника Александру III выступают ораторы. Конная полиция открывает стрельбу. Один оратор падает раненый. Выстрелами из толпы убит пристав, ранен полицмейстер и еще несколько полицейских. В жандармов бросают бутылки, петарды и ручные гранаты. Война научила этому искусству. Солдаты проявляют пассивность, а иногда и враждебность к полиции. В толпе возбужденно передают, что, когда полицейские начали стрельбу по толпе возле памятника Александру III, казаки дали залп по конным фараонам (такова кличка городовых), и те принуждены были ускакать. Это, видимо, не легенда, пущенная в оборот для поднятия собственного духа, так как эпизод, хоть и по-разному, подтверждается с разных сторон…

Постараемся яснее представить себе внутреннюю логику движения. Под флагом «женского дня» 23 февраля началось долго зревшее и долго сдерживавшееся восстание петроградских рабочих масс. Первой ступенью восстания была стачка. В течение трех дней она ширилась и стала практически всеобщей. Это одно придавало массе уверенность и несло ее вперед. Стачка, принимая все более наступательный характер, сочеталась с демонстрациями, которые сталкивали революционную массу с войсками. Это поднимало задачу в целом в более высокую плоскость, где вопрос разрешается вооруженной силой. Первые дни принесли ряд частных успехов, но более симптоматического, чем материального характера.

Революционное восстание, затянувшееся на несколько дней, может развиваться победоносно только в том случае, если оно повышается со ступени на ступень и отмечает новые и новые удачи. Остановка в развитии успехов опасна, длительное топтание на месте гибельно. Но даже и самих по себе успехов мало, надо, чтобы масса своевременно узнавала о них и успевала их оценить. Можно упустить победу и в такой момент, когда достаточно протянуть руку, чтобы взять ее. Это бывало в истории.

Три первых дня были днями непрерывного повышения и обострения борьбы. Но именно по этой причине движение достигло того уровня, когда симптоматические удачи становились уже недостаточными. Вся активная масса вышла на улицы. С полицией она справлялась успешно и без труда. Войска в последние два дня уже были втянуты в события: на второй день — только кавалерия, на третий — также и пехота. Они оттесняли и преграждали, иногда попустительствовали, но к огнестрельному оружию почти не прибегали. Сверху не торопились нарушать план, отчасти недооценивая то, что происходит, — ошибка зрения реакции симметрично дополняла ошибку руководителей революции, — отчасти не будучи уверены в войсках. Но как раз третий день, силою развития борьбы, как и силою царского приказа, сделал неизбежным для правительства пустить в ход войска уже по-настоящему. Рабочие поняли это, особенно передовой слой, тем более что накануне драгуны уже стреляли.

Вопрос вставал теперь в полном объеме перед обеими сторонами».

11 марта перед станцией, куда прибывал Николай, сгрудилась толпа, и роте Волынского полка было приказано открыть огонь. Солдаты стреляли поверх голов собравшихся. «Такое развитие событий неизбежно в каждой революции», — пишет Троцкий. Тем не менее нет точных теоретических формул, применимых к любому восстанию, что и доказали события того же дня, когда солдаты открыли огонь прямо по толпе, убив около шестидесяти человек.

Видимо, пик событий, который привел к роковому единению рабочих и солдат, пришелся на ночь с 11 на 12 марта. Васильев, директор департамента полиции, пригласил к обеду Протопопова, некомпетентного и презираемого министра внутренних дел. К полуночи Васильев предстал перед кабинетом министров с докладом о мерах, которые он предпринял для восстановления мира и порядка:

«Было три часа утра, когда я вернулся домой. Министры не скрывали от меня своей обеспокоенности и растерянности. Чувство лежащей на них тяжелой ответственности подавило и меня; мне передалась и их нервозность. Я так устал, что долго не мог уснуть.

В шесть утра меня разбудил резкий телефонный звонок. Градоначальник сообщил, что солдат гвардейского Волынского полка Кирпичников только что убил своего офицера капитана Лашкевича; убийца скрылся, настроение в полку тревожное. Эта новость потрясла меня; теперь я убедился, как глубоко анархия проникла в казармы. Убийство произошло в воинской части; поэтому я не мог действовать напрямую и связался по телефону с генералом Хабаровым. Бесполезно. Обнаружить губернатора не удалось, и по неопределенным ответам, которые мне давали, я не мог понять, куда он делся. Рядовой Кирпичников, который скрылся за границей, потом наивно признался — убежал потому, что не знал, какая судьба его ждет через час: то ли он будет национальным героем, то ли его повесят. Его слова обрисовывают ситуацию: никто в Петрограде не имел ни малейшего представления, какой оборот примут события.

В окно я видел, что на улицах царит необычное возбуждение. Сновали военные машины; издалека доносились звуки выстрелов. Опять зазвонил телефон, и снова градоначальник сообщил мне плохие новости: генерал Добровольский, командир гвардейской саперной части, убит своими подчиненными. События развивались стремительно: Волынский полк, который восстал после убийства капитана Лашкевича, выгнал из казарм своих офицеров. Мятежники объединились с Преображенским и Литовским гвардейскими полками, чьи казармы располагались неподалеку от них. Им удалось успешно захватить Арсенал на Литейном. По улицам носились солдаты, вооруженные винтовками и пулеметами. Ревущая толпа ворвалась в тюрьму предварительного заключения и открыла камеры; скоро то же самое произошло во всех тюрьмах города. Полицейские участки почти по всему городу были захвачены толпой. Полицейских, которые не успели переодеться в штатское платье, растерзали. Огонь довершил остальное. Большинство из этих событий имело место в районе Литейного проспекта. По телефону мне сообщили, что преступники, которых освободили мятежники, поджигают здания петроградских судебных присутствий, что означало невосполнимые потери и уничтожение архивов, которые потом было невозможно восстановить.

Больше не было никаких сомнений: ситуация обретает исключительно серьезный характер. Петроград вот уже несколько дней был в руках военных властей, которые оказались бессильны предотвратить убийства офицеров революционно настроенными солдатами и подавить мятеж. Последующие события это убедительно подтвердили. Восставшие части разоружили своих офицеров; любая попытка сопротивления означала смерть. Один саперный батальон, который остался верен присяге и всеми силами сопротивлялся мятежникам, был разгромлен. Восставшим удалось захватить офицерскую школу на Кирочной и разоружить ее обитателей. Число мятежников росло буквально на глазах. Толпа двинулась к центру города, не упуская по пути возможности пограбить.

Мост, соединяющий район Литейного с Выборгской стороной к северу от Невы, какое-то время удерживался полицейскими офицерами с пулеметами, но вскоре им пришлось уступить огромному численному преимуществу. Толпа ворвалась в казармы Московского гвардейского полка. Несколько подразделений с оружием в руках оказали сопротивление, но оно было быстро подавлено, и Московский полк присоединился к мятежу.

Я собирался отправиться в свою резиденцию и попытаться увидеться с Протопоповым, который обитал в главном здании. Когда я уже был на пороге, появился курьер и сообщил, что из-за плотной перестрелки добраться до Литейного проспекта практически невозможно. Полиция прилагает последние силы, чтобы помешать бунтовщикам перебраться через мост. Курьер умолял меня не рисковать жизнью понапрасну и подождать, пока положение дел не прояснится.

Единственное, что мне оставалось, — это поддерживать телефонную связь с департаментом полиции. Мой секретарь сказал, что они работают как обычно, хотя сильно нервничают. Поскольку у меня были серьезные основания опасаться, что мятежники могут пойти на штурм, я отдал приказ отослать всех сотрудников по домам. Мой приказ пришел как раз вовремя. Несколько погодя снова позвонил секретарь и сообщил, что в здание ворвалась разъяренная толпа. Я тут же дал указание сжечь книги с адресами личного состава и секретных агентов. Как я выяснил позже, «свободный народ» разграбил все кабинеты. Кое-кто из вожаков пытались, конечно же из своих личных интересов, найти отделы опознания преступников. Все записи, фотографии, альбомы с отпечатками пальцев обыкновенных преступников, воров, грабителей и убийц были выброшены во двор и торжественно сожжены. Кроме того, инсургенты взломали мой денежный ящик и присвоили примерно 25 000 рублей казенных денег. От департамента полиции толпа направилась к апартаментам Протопопова и разгромила их. Потом, судя по рассказам очевидцев, из квартиры министра выходили прилично одетые, закутанные с головой женщины, неся с собой ценные предметы. В течение последовавших часов я беспрерывно звонил по самым разным номерам. Власти в Москве хотели любой ценой выяснить, что происходит в Петрограде. Я ответил полковнику Мартынову, главе охранки, что разразился серьезный мятеж и я прилагаю все силы, чтобы держать его в курсе дела. Царил такой хаос, что ни одна из сторон, ни мятежники, ни военные власти, не подумали, что надо занять центральную телефонную станцию. Она продолжала нормально работать, сохраняя полный нейтралитет, что позволяло и представителям сил порядка, и революционным лидерам координировать свои действия. Тем не менее длилось это недолго: сотрудники станции стали оставлять свои рабочие места, чтобы как можно скорее добраться до дома, и добиться соединения становилось все труднее и труднее. В конце замолчала и прямая линия связи с Зимним дворцом. После этого я не смог созвониться и с охранным отделением.

Поэтому я удивился, услышав телефонный звонок от Протопопова, который нашел убежище в Мариинском дворце. В нескольких словах я дал ему общее представление о ситуации, добавив, что военные власти оказались совершенно бессильны и войска перешли на сторону мятежников.

Вскоре я в сопровождении жены и моего друга Гвоздева покинул свою квартиру. По правде говоря, я не знал, куда идти, хотя у меня был при себе заграничный паспорт на чужую фамилию. На мгновение я было подумал, не встретиться ли мне с братом, который жил в гостинице «Астория», но по размышлении решил этого не делать и, как потом выяснилось, был прав. Отель был почти полностью занят мятежниками. Затем я отправился к приятелю, инженеру А., который жил неподалеку от гостиницы. Нас тепло приняли, но о возможности поспать нельзя было даже и подумать. За окнами постоянно раздавался оглушительный грохот винтовочных выстрелов и пулеметных очередей. По улицам носились тяжелые грузовики, забитые вооруженными людьми. Мы провели очень беспокойную ночь».

Утром 12 марта Василия Витальевича Шульгина, депутата Думы, неожиданно разбудил другой депутат Думы Шингарев. Они вместе отправились на заседание Думы в Таврический дворец. Шульгин был образованным человеком, аристократом старой школы, не привыкшим к поведению толпы и неминуемому хаосу, в который угрожала превратиться его упорядоченная жизнь. Но в это утро он торопливо согласился с другими депутатами, что необходимо сформировать Временный комитет, который будет исполнять свои обязанности, пока царь не решит, какие действия необходимо предпринять в связи с революцией.

«Было девять утра… Неистово звонил телефон…

— Алло!

— Вы, Василий Витальевич?.. Говорит Шингарев… Надо ехать в Думу… Началось…