Вольтер vs Руссо: есть ли победитель в споре?

Итак, «открытие» просветителями России было весьма условным. С одной стороны, европейцы открывали для себя ещё неизвестную, мощную и европейскую Россию. С другой стороны, новое восприятие России накладывалось на старую, давно укоренившуюся традицию, сформированную ещё во времена «открытия» Московской Руси. Кроме того, в очередной раз «открывая» Россию, европейцы вновь описывали, прежде всего, самих себя.

В результате образ петровской России подвергся определённой трансформации, но при этом сохранил прежние стереотипы о «варварах Севера». Философы века Просвещения продемонстрировали в концентрированном виде амбивалентный взгляд на Россию.

Кто-то грезил «русским миражом» и превозносил гений русского царя-реформатора, вырвавшего из состояния варварства свой народ и направившего его по пути цивилизации и прогресса. Более того, теперь на прежде варварскую Россию, которую нужно было «оттеснить в пустыни», смотрели как на страну, способную вдохнуть в Европу новые жизненные силы[552]. Как отмечает А. Безансон, философы-просветители во главе с Вольтером утверждали, что Россия не просто «такая же», как другие, она даже «лучше» других. Однако, по мнению исследователя, эти восторги объясняются не знакомством с реальной Россией, а протестом против неразумного устройства западных государств при Старом порядке. Собственно, такая же идеализация наблюдалась и при «открытии» Московской Руси, когда её порядки противопоставлялись несовершенному европейскому обществу, погрязшему в грехах. Теперь же Россия выступает в роли страны, в которой якобы обрёл воплощение идеал разумного государственного устройства. По словам А. Безансона, те же иллюзии расцветут пышным цветом после 1917 года[553]. В данном случае мы имеем дело со взглядом на Россию как на самообраз, только негативом выступает сам Запад.

И всё же значительная часть интеллектуальной элиты Франции и Европы с середины XVIII века прочно усвоила высокомерно-враждебный взгляд на Россию, сформированный под влиянием идей Монтескьё и Руссо: взгляд через оптику превосходства как на варварскую страну, не имеющую ничего общего с европейской цивилизацией, являющуюся для неё лишь постоянной угрозой.

Примером такого подхода может служить работа француза аббата Шаппа д’Отроша «Путешествие в Сибирь»[554]. Автор совершил путешествие в Россию в 1761 году по указанию короля Людовика XV, причём посетил не только Петербург и Москву, он побывал в Твери, Клину, Нижнем Новгороде, Казани, Чебоксарах, Космоде-мьянске, Вятке, Соликамске, Верхотурье, Екатеринбурге, Тюмени и доехал до Тобольска, где хотел наблюдать прохождение Венеры по солнечному диску 6 июня 1761 года. Возможно, он стремился отчасти развеять «русский мираж», созданный Вольтером и Дидро[555]. Французу не понравилось в России абсолютно всё, а сама Россия, по его словам, не имела ничего общего с просвещённой Европой. Однако имя аббата осталось в истории благодаря опровержению, написанному на его книгу и опубликованному в 1770 году под названием «Антидот». Как полагает Э. Каррер д’Анкосс, автором опровержения стала сама Екатерина И[556].

Аналогичные взгляды преобладали и в Англии. Так, в 1782 году энциклопедия «Британника» сообщала, что русские — это «жестокие, порочные, пьяные дикари, живущие в условиях абсолютной деспотии», подчёркивая при этом, что им принадлежит «очень большое и могущественное королевство Европы»[557].

По словам Л. Вульфа, восприятие просветителями России «в целом было часто глубоко искажённым, иногда откровенно враждебным, иногда утонченно-снисходительным»[558].

Амбивалентный взгляд на петровские преобразования и их последствия был характерен и для последующих столетий, и авторы буквально цитировали просветителей. Так, например, в конце XIX века Анатоль Леруа-Больё писал о том, что Пётр Великий, как ребёнок или дикарь, зачастую заимствовал только внешнюю сторону цивилизации: «Он изменял не людей, а одежды, не сущность, а названия», «он больше проникся институтами, нежели нравами, и именно их он хотел импортировать в свою страну». В гении Петра, по словам исследователя, соединились все изъяны и пороки русской нации, её образования, темперамента и самодержавной власти: «Он хотел стать европейцем, и не мог перестать быть варваром, он стал миссионером западной культуры и при этом без конца её оскорблял <…> Его пыл реформатора иногда доходил до мании, его регламентация — до мелочности»[559].

Такой европейский взгляд на Петра весьма иронично описал Ф.М. Достоевский в 1861 году, и этот подход, в принципе, годится для самых разных эпох, что свидетельствует о неизменности восприятия европейцами петровских преобразований: «Знают, что в России был император Пётр, которого называют Великим, — монарх не без способностей, но полуобразованный и увлекавшийся своими страстями; что женевец Лефорт воспитал его, сделал его из варвара умным и внушил ему мысль завести флот и обрезать русским кафтаны и бороды; что Пётр, действительно, обрезал бороды, и потому русские тотчас же сделались европейцами. Но знают и то, что, не родись в Женеве Лефорт, русские до сих пор ходили бы с бородами, а следовательно, не было бы и преобразования России»[560].

Этот двойственный подход характерен и для настоящего времени. Например, Ж. Соколофф отмечает: «Царская политика могла временами демонстрировать „современные" манеры, как в эпоху Петра Великого. Однако её методы, остававшиеся неизменными, противоречили её целям и задачам. Отсюда — принудительная „европеизация", насаждающая цивилизованные нравы с помощью варварских средств…»[561]

Английский историк Доминик Ливен полагает, что политика Петра имела долгосрочные негативные последствия для России: «Триумф петровской и екатерининской России, порождённый ужесточением крепостного права и европеизацией элиты, привёл в конце концов к потере российским обществом своего единства, что имело в 1917 году ужасные последствия. Автократическое и деспотическое государство, обладавшее исключительной способностью мобилизовывать ресурсы нищего общества в сложных географических условиях, являлось необходимой предпосылкой превращения России в великую державу. Но это могущество было куплено слишком дорогой ценой»[562].

Однако, если в эпоху Просвещения оценки петровских преобразований были неоднозначными, неизменным оставалось фундаментальное неравенство субъекта и объекта, один из которых манипулировал другим. Поэтому вполне обоснованным представляется утверждение Л. Вульфа о том, что разногласия между Вольтером и Руссо лишь подчёркивают, «что оба они оставались в рамках одного и того же восточноевропейского дискурса, дававшего им право свысока обращаться к объекту своих размышлений»[563].

Таким образом, можно сделать следующий вывод: в целом образ России был выдержан в руссоистской традиции. Это было обусловлено как традиционными стереотипами восприятия через оптику превосходства, так и внешнеполитической доктриной версальского двора, отводившей России место политического захолустья Европы и потенциального врага Франции[564].

Эту позицию чётко сформулировал французский король Людовик XV в инструкции своему посланнику в Санкт-Петербурге барону де Бретейлю. «Вы уже знаете, и я повторяю здесь предельно ясно, — писал король 10 сентября 1762 года, — что единственная цель моей политики в отношении России — удалить её как можно дальше от участия в европейских делах <…> Всё, что может погрузить русский народ в хаос и прежнюю тьму, выгодно для моих интересов. Для меня не стоит вопрос о развитии отношений с Россией. Достаточно поддерживать те, что уже имеются, не более…»[565]

Во второй половине XVIII века Европа столкнулась с возросшей ролью Российской империи в системе международных отношений, и это усиление неизменно порождало страх и раздражение. В результате к концу 1780-х годов «русский мираж» заметно померк. Его рассеяла революционная буря, разразившаяся во Франции в 1789 году, хотя двойственность восприятия нашей страны сохранялась и в дальнейшем.

Глава 4. РЕВОЛЮЦИЯ

И НАПОЛЕОНОВСКИЕ ВОЙНЫ