Тогда же было решено отправить в Берлин радиограмму с согласием на первоначальные требования и выражением готовности продолжать переговоры даже на еще более жестких условиях. Радиограмму подписали Ленин и Троцкий.

Лишь после того, как капитуляция перед кайзером была ратифицирована большинством голосов в ЦК партии большевиков, а в Берлин отправлена унизительная радиограмма, Ленин осмелился публично выступить против сторонников «революционной войны» и высказаться за сепаратный мир. Но и теперь он сделал это лишь под псевдонимом. 21 февраля 1918 г. в «Правде» появилась статья «О революционной фразе» за подписью «Карпов». 24 февраля «Известия» опубликовали январские «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». 28 февраля в Брест-Литовск прибыла новая большевистская делегация, чтобы безоговорочно согласиться на суровые и безжалостные условия мира. Тем не менее триумфальное продвижение германских армий на Петроград продолжалось до 3 марта, когда мирный договор был подписан официально. В тот день войска генерала Людендорфа уже вступили в Нарву, расположенную на границе Петроградской губернии.

Таким образом, чтобы заключить сепаратный мирный договор, Ленин был вынужден скрыть свои планы даже от собственных сторонников, сломить сопротивление большевистской фракции в Учредительном собрании и распустить последнее, прежде чем изложить партийной элите свои тезисы о сепаратном и аннексионистском мире.

Мне порой кажется, что для России было бы лучше, если бы Ленин действовал более энергично и принял условия, предложенные более умеренным фон Кюльманом. Но у него не хватило храбрости преждевременно сбросить свою личину борца «за всеобщий и справедливый мир в интересах трудящихся», и его двойная игра лишь способствовала усилению аппетитов берлинских претендентов на мировое господство.

К концу пребывания в лесном домике у меня появилась навязчивая идея: попробовать пробраться в Петроград, чтобы прибыть туда к открытию Учредительного собрания. Я полагал, что это мой последний шанс сообщить стране и народу, что я думаю о текущей ситуации.

В первой половине декабря к домику подъехало двое саней. Из них вылезли несколько солдат в меховых шапках с гранатами и ружьями. Это были надежные и храбрые друзья, прибывшие, чтобы переправить меня в лесное убежище по дороге в Новгород.

Лесное поместье принадлежало 3. Беленькому, богатому лесопромышленнику. Зимой оно было полностью отрезано от внешнего мира, и обветшавший усадебный дом утопал среди снегов. Сын Беленького служил в гарнизоне Луги – именно он устроил мой побег из Гатчины. Сейчас же он приехал за мной, как и обещал. Мои дорогие хозяева были страшно перепуганы его «большевистским» обличьем, пока он не объяснил причин своего визита.

Я переменил одежду, чтобы видом не отличаться от спутников. Когда мы прощались, моя добрая хозяйка разрыдалась; пожилая чета вручила мне образок для ношения на шее. Этот образок – единственный предмет, который я вывез из России. На душе у меня было тяжело, я ничем не мог отплатить им за их доброту. Денег бы они не взяли, а я не был способен даже уберечь их от возможных последствий такого теплого гостеприимства. Сопровождавший меня матрос Ваня вернулся на свой корабль.

В первых санях сидели молодой Беленький, я и трое или четверо солдат; еще пятеро солдат ехали за нами следом. Никто не обращал на нас никакого внимания, так как повсюду было полно солдат, дезертировавших с фронта. К месту назначения мы прибыли морозной ясной зимней ночью. Несмотря на угрозы советского правительства сурово карать всех, кто окажет мне помощь, мои спутники пребывали в превосходном настроении. Со мной они держались особенно дружелюбно, словно стараясь приободрить и утешить меня. Пробыв со мной целую неделю, Беленький на несколько дней отправился в Петроград и вернулся с предложением перебраться поближе к столице. Мы снова уселись в сани, захватив ружья и ручные гранаты, но по пути пели солдатские песни, смеялись и шутили.

На окраине Новгорода произошло довольно неприятное приключение. Беленькому дали неверный адрес, и мы остановились у дома, оказавшегося штабом местного Совета. Мы удрали оттуда со всей возможной скоростью, направившись в противоположную сторону, и наконец разыскали нужный дом. Выяснилось, что это лечебница для душевнобольных. Мы въехали прямо во двор и направились к женскому отделению, где располагалась квартира директора. Внутрь вошли только мы с Беленьким, стараясь выглядеть как можно более почтенно. Директор, предупрежденный о моем визите, тепло встретил нас и пригласил нас обоих располагаться, но Беленький поспешил вернуться к своим товарищам, и мы с доктором остались вдвоем. Он с первых же слов попросил меня не тревожиться, когда же я спросил, есть ли основания для тревоги, он объяснил:

– Понимаете, днем я почти здесь не бываю, но дверь никогда не запирается. Время от времени заходят сестры и персонал больницы. Но вас в таком облике никто не узнает. И кроме того, работники больницы не сочувствуют большевикам. Они – порядочные люди.

Я провел в больнице около шести дней, не испытывая никаких неприятностей. Директор владел отличной библиотекой и подписывался на все газеты. Днем я читал, а по вечерам беседовал с директором.

Вскоре, как всегда неожиданно, опять появились мои друзья, чтобы отвезти меня дальше. Директора не было дома, когда в дверях появился Беленький и кратко сказал:

– Едем. Сани ждут.

– Куда мы теперь? – спросил я.

Он усмехнулся:

– Переберемся поближе к столице. Вы можете какое-то время пожить в поместье около Бологого.

Стояло солнечное зимнее утро. Лошади резво бежали по дороге, сани плавно скользили по укатанному снегу.

В полдень мы решили ненадолго остановиться в каком-нибудь тихом, уединенном местечке. На окраине одной деревни мы заметили постоялый двор, вполне отвечавший нашим пожеланиям. Пожилая хозяйка проводила нас в самую лучшую комнату. Там было тепло и уютно, а над старым диваном висела большая литография с моим изображением. Ситуация казалась настолько комичной, что мы разразились смехом и никак не могли остановиться. Старуха с удивлением смотрела на нас, видимо совершенно не подозревая, кто я такой, поскольку, когда мы наконец прекратили смеяться, спросила нас, с какого фронта мы прибыли. Она накормила нас превосходным обедом. Снова усевшись в сани, мы опять рассмеялись, и кто-то сказал:

– Представьте себе, а она так и не поняла, в чем дело. У нее не было понятия, кто вы такой, хотя вовсе не из-за вашей бороды!