Книги

Река Ванчуань

22
18
20
22
24
26
28
30
В трясущейся колымаге Еду к дальней границе. В стране, покоренной нами, Раскинул я свой шатер. Гляжу: летит надо мною Диких гусей вереница, Летит она и стремится Домой, на родной простор. В великой степи монгольской Дымок от костра печален, Закат над длинной рекою Багров, словно мой костер. Сегодня в Сяогуани[131] Разведчики мне сказали, Что далеко наместник — Он у Яньжаньских гор[132].

Зимней ночью пишу о том, что у меня на сердце

Эта зимняя ночь Холодна, бесконечно длинна. Бьют часы во дворце, И опять — тишина, тишина. Побелела трава — На траве, как на мне, седина, И сквозь голые ветви Печальная светит луна. Дорогие одежды Со старческим спорят лицом — Свет жестокой свечи Выделяет морщины на нем. Знаю я: молодежь Полюбил Императорский дом[133]. Я взгляну на себя — И мне стыдно идти на прием.

Прибыв в Хуачжоу[134], смотрю через реку на город Лиян[135] и вспоминаю Дин Юя

За рекой заря восходит — Там светает понемногу, Там деревья и кустарник Разрослись в дремучий лес. Мы пришли, полюбовались, Но уже пора в дорогу; Горный пик на горизонте В дымке облачной исчез. Мы пришли, полюбовались И уходим ранним утром. Вас я, друг мой, не увижу — Широка речная гладь. Но надеюсь, что рассказы О правленье вашем мудром Всю далекую дорогу Будут нас сопровождать.

Отвечаю Чжану Пятому[136]

В Чжуннани есть лачуга — К ней заросла дорожка. Там на седые горы Гляжу я из окошка. Гостей там не бывает, И заперты ворота. Никто не потревожит, — Безделье и дремота. Один ловлю я рыбу И пью вино хмельное. Приехал бы сюда ты И стал бы жить со мною.

В горах Чжуннань

К столице древней подошла Цепь величавых гор Тайи[137] Та, что от моря самого Хребты раскинула свои. Вверху сомкнулись облака, Любуюсь я, как бел их цвет! Под ними — дымки синева, Войдешь в нее — ее уж нет. Цепь этих гордых гор страну Своей громадой рассекла: На юге — солнца ясный свет, На севере — сырая мгла. С утра опять сюда приду, Вот только бы найти ночлег. Пойду, пожалуй, за ручей — Там мне поможет дровосек.

Посылаю губернатору Вэй Чжи[138]

Лежит старинный городок В развалинах, в пыли. Вокруг него пустынно все На много тысяч ли. Бледна осенняя заря, — И слышу я, старик, Лишь бормотанье ветерка Да лебединый крик. И возле хижины моей Осыпалась листва, И отражается в пруду Увядшая трава. Так день за днем влачу в глуши Скупую жизнь мою, И о «Печальном старике»[139] Я песенку пою. И даже ты, мой старый друг, Представить бы не смог, Как я теперь, на склоне лет, Печально-одинок.

Крестьяне на реке Вэйчуань[140]

Глухую деревню Закат озарил, неподвижен. Бараны и овцы Бредут мимо нищенских хижин. Старик, беспокоясь, Стоит, опершись на ограду: Где внук его малый, Что пас проходящее стадо? Поют петухи, И желтеют колосья пшеницы, И черви на тутах Не в силах уже шевелиться. Крестьяне с работ Возвращаются к отчему крову, Друг друга приветствуют — Ласково доброе слово. Вот так бы и мне Отдыхать и работать беспечно, И я напеваю: «Сюда бы вернуться навечно…»

Проездом у дома Ли И[141]

Ворота закрыты Немало, наверное, дней — Здесь, вижу, давно Не ступали копыта коней. Я гостем случайным Иду в переулке глухом, Собаки залаяли Где-то за ближним леском. Но вот и хозяин, Без шпилек в седых волосах[142]; Даосскую книгу Он в старческих держит руках. Мы с ним уж давно От волнений мирских далеки. Нам славы не нужно, И бедность для нас — пустяки. В отшельничью хижину Я возвращусь все равно, Как только допьем мы Ичэнское наше вино[143].

Хижина в горах Чжуннань

На середине жизни оценил я Путь Истины и Совершенства[144] путь. Теперь, на склоне лет, я поселился В горах Чжуннань — прожить бы как-нибудь… Когда ко мне приходит вдохновенье, Один я в горы ухожу всегда. Дела житейские, давно я понял, Перед природой — прах и суета: Гуляю долго, прихожу к долине И слышу бормотанье ручейка, Сажусь, смотрю на горы и на небо, Где тихо проплывают облака. И если где-нибудь в горах случайно Я встречу дровосека-старика, Болтаю с ним, смеюсь — и забываю, Что до дому дорога далека.

Прохожу мимо храма «Собравшихся благовоний»[145]

Храм «Собравшихся благовоний»… Он стоит от людей вдали, И взбираюсь по кручам вновь я Вот уж несколько трудных ли. Нет тропы меж старых деревьев, Нет тропы среди горных скал, Но откуда-то гулкий, древний, Дальний колокол прозвучал. Камни грозные — скал превыше — Ручейка поглотили стон. Зной полуденный, словно крышей, Тенью лиственной охлажден. Но ты видишь воды мерцанье, Пруд, заросший со всех сторон. Укрощен твоим созерцаньем Источающий яд Дракон[146].

Изнываю от жары

Багровое солнце Сжигает и небо и землю, И огненных туч Громоздятся высокие горы. И травы и листья Сгорают, свернувшись и дремля, И высохли реки, И быстро мелеют озера. Одежды из шелка Сейчас тяжелее железных. И в лес не пойдешь — Нету тени, — от зноя сгоришь ты. Оконные шторы Уж несколько дней бесполезны, И за день одежду Стираю и дважды и трижды. Но мысли мои Ничему не подвластны на свете — Они устремляются В дальнюю даль по вселенной: На тысячу ли Там несется стремительный ветер, И волны морские Покрыты кипящею пеной. И понял я вдруг, Что страдает лишь бренное тело, Слабеет оно, Но душа остается крылатой. «Ворота Сладчайшей Росы»[147] Открываю несмело — И дух наслаждается Их чистотой и прохладой.

ВАН ВЭЙ В ПЕРЕВОДАХ А. А. ШТЕЙНБЕРГА[148]

ПОЭТ И ВРЕМЯ[149]

Более полувека минуло от той поры, как в 1923 году мне, шестнадцатилетнему тогда подростку, довелось прочесть в третьей книге журнала «Восток» удивительное произведение, называвшееся «Тайны живописи», — древний китайский кодекс, с гениальной убедительностью переведенный ныне покойным академиком В. М. Алексеевым.

Я и сейчас не в силах спокойно его перечитывать, неведомо в который раз, а тогда он просто ошеломил меня и околдовал — на всю жизнь. В нем открылись мне не только тайны живописи, но и тайны поэзии, и вообще — тайны всякого искусства. И Ван Вэй, предполагаемый автор кодекса, живший на другом конце света, 1200 лет тому назад, и его переводчик В. М. Алексеев, мой современник, стали для меня учительными и родными; они доказали мне, что для искусства, связующего людей, нет преград — ни в пространстве, ни во времени, что самые глубокие различия языков, культур и мировоззрений — преодолимы.

Уже очень давно я задумал: в будущем, пусть — отдаленном, попытаться переложить русскими стихами и издать поэтический сборник Ван Вэя. Но как это осуществить, не зная китайского языка, не умея читать и понимать иероглифы?

Исподволь начал я торить окольную дорогу к танскому художнику и поэту; обнаружилось, что для этого есть немало возможностей.

Живопись не нуждается в словах и понятна без знания языка, а китайская пейзажная живопись, проникнутая пафосом бесконечного пространства и этим странно родственная зрелой европейской пейзажной живописи XVI–XVII–XVIII столетий, открывает надежный путь к Ван Вэю. На этом пути моими водителями были: все тот же трактат «Тайны живописи», позже — трактат «Слово о живописи из сада с горчичное зерно», переведенный, прокомментированный и изданный Е. В. Завадской, и ее же прекрасная книга «Эстетические проблемы живописи старого Китая» и многие другие.

Я пристально вчитывался в переводы Л. 3. Эйдлина, впервые доказавшие на деле реальную, полноценную возможность русских переложений древних китайских стихов. Я постепенно прочел и посильно усвоил многое из того, что можно прочесть в переводах о Китае — его истории, философских и религиозно-философских системах, мифологии, фольклоре; познакомился с классической прозой, историческими сочинениями и некоторыми философскими и эстетическими трактатами и т. д.

Все это позволило мне, до известной степени, приблизиться к пониманию мира высококультурного, утонченного танского чиновника-ученого и подготовиться к осуществлению заветного замысла.

И, наконец, мне исключительно повезло: судьба свела меня с В. Т. Сухоруковым, много лет изучавшим творчество Ван Вэя и согласившимся сотрудничать со мной. Благодаря его глубоко понятым прозаическим переводам стихов Ван Вэя, обширным комментариям к ним и безотказным устным советам я смог приступить к работе и закончить ее.