— Кровь, — Бальдульф произнес это каким-то удивленным, не свойственным ему тоном, — Чтоб мне пресвятая Мария отдалась за медный обол, это чертова кровь. Да сколько же ее здесь?

— Каждая бочка примерно с мюид[39], - негромко ответила Блудница, тоже потрясенная, — Здесь чертова уйма крови, даже если брать один вагон. А если все они…

Блудница не закончила — не было нужды. Рутьеры, выстроившись перед распахнутым вагоном, молча наблюдали, как журчащие багровые ручьи превращают утоптанное снежно-кровавое месиво в подобие вязко колышущегося нефтяного пруда. Ржавый Паяц безотчетно скрежетал своими когтями, видно, и сам впервые видел что-то подобное.

Поезд, налитый кровью, подумал Гримберт, ощущая, как дурнота внутри него переливается в какое-то новое качество. Огромный механический москит, ползущий сквозь заснеженный лес, чье брюхо наполнено тысячами мюидов крови. Не той, которой мы привыкли причащаться в храмах, другой. Самой настоящей, может, еще теплой…

— Здесь больше крови, чем императорский сенешаль пролил за время своей последней компании, — пробормотал Бальдульф, не в силах оторвать взгляда от истекающих багряной жидкостью сосудов, — Это ж сколько человек надо досуха выжать, чтоб столько бочек заполнить?

— Тысячу? — вяло предположила Блудница, — Десять тысяч?

«Смиренные Гиены» переминались, не решаясь подойти к страшному вагону. Привыкшие к крови — своей и чужой — все они сейчас, должно быть, ощущали нечто противоестественное в этом страшном грузе. Та кровь, которую они привыкли выпускать своим противникам, была горячей, живой, а эта… Эта была упакована в контейнеры с какой-то холодной медицинской заботой.

— Ах, пахнет-то как сладко! Накажи меня Господь, ничто не пахнет так, как свежая кровь, даже вересковый мёд! Должно быть, это через эритроциты…

Бражник, отдуваясь, подошел к распахнутому вагону, переступая через мертвые тела. Кулеврину он держал небрежно на плече, как пастухи держат свои посохи. В свободной руке он нес небольшое серебряное ведерко.

— Кровь, значит, настоящая? — негромко спросил Бальдульф.

Бражник пошевелил носом. На его бугристом лице ноздри казались лепестками закрученного алого мяса.

— И высшего сорта при том, насколько я возьмусь судить. Отфильтрованная, почти без консервантов, их-то я сразу чую. Может, неделю назад разлили, а может, даже того меньше.

— И где… куда этот груз мог направляться?

Бражник удивился.

— На сангвинарную фабрику, куда же еще. Там ее почистят еще разок, разложат на плазму, отфильтруют, вычистят грязь, да и отправят по делу. Что сеньорам перельют, что для выращивания всяких бактериальных культур пойдет, что в лаборатории…

Не обращая внимания на хлюпающее черное месиво под ногами, Бражник подставил серебряное ведерко под ближайшую струю и стал зачарованно наблюдать, как оно наполняется.

— Извольте извинить, ежли что, — пробормотал он извиняющимся тоном, — Токмо мне это для здоровья положено, моя-то собственная уже жидковата, печень, дрянь старая, совсем чистить перестала…

— Чистая, значит, — Орлеанская Блудница кивнула, но, кажется, больше сама себе, — Значит, и стоит недешево?

Бражник фыркнул.

— Это само жидкое золото! — возвестил он, взбалтывая свое ведерко и пытаясь разглядеть осадок, — Каждая тутошняя капля стоит поболее, чем самые драгоценные духи из Прованса. Сразу видать, умеючи готовили. Выжимали на совесть.