Кажется, нечто подобное случилось много веков тому назад с великомучеником Ионой, угодившим в лапы персов. Изуверы избили его до полусмерти, отрезали пальцы и язык, после чего привязали к полозьям саней и протащили по льду замерзшего озера, отчего, как утверждал в мартирологе очевидец, Иосиф Песнописец, «почти всякая плоть покинула тело несчастного мученика, оставивши великие зияющие раны, лед же на всем пути сделался красен».

Гримберт не помнил наверняка, как закончил свою жизнь мученик Иона, кажется, его под конец сварили в смоле. Прилежно штудируя многочисленные апокрифы и евангелия под руководством приставленных отцом досточтимых прелатов, к житию великомучеников он никогда не испытывал надлежащего почтения, находя, что все эти истории, полнящиеся описанием пыток и страданий, отдают болезненным самоистязанием, которое противоречит духу рыцарства.

Тогда он не знал, что ему на собственной шкуре придется ощутить, каково было несчастному Ионе.

Тело саднило и болело во множестве мест, так, точно его перемололи тысячи острейших ледяных зубов. Точно плоть уже сошла с него, как у того бедолаги, что протащили на полозьях по льду, а та, что осталась, чудом держалась, примерзнув к хрупким промерзшим костям.

Ничего серьезного. Скорее всего, просто множественные ушибы, сотрясения, ссадины и легкие контузии. Ему крепко перепало, это точно, но верный «Убийца» уберегал хозяина от ран до тех пор, пока сам мог функционировать. До тех пор, пока не рухнул в волчью яму, мгновенно превратившись из грозного боевого механизма в пять тонн мертвого металла, огромный гроб, внутри которого еще барахталась упрямая, стиснутая со всех сторон сталью, жизнь.

Он не помнил, как выбрался из доспеха. Может, его бессознательное измятое тело, вспомнив вбитые Магнебодом уроки, активировало пиропатроны, отстрелившие люк бронекапсулы, и выкатилось наружу, в обжигающую холодом ревущую ночь, в которой все еще слышались хлопки аркебуз. А может, «Убийца» выполнил свой последний долг, включив аварийные механизмы, автоматически распечатавшие бронекапсулу, и вышвырнувшие его прочь из теплой стальной утробы, подальше от поврежденной боеукладки, подальше от опасности.

Он не знал этого. Не помнил.

В себя он пришел лишь наверху, уставившись на свои исцарапанные, скрючившиеся от холода, пальцы. Царапины, холод… Он выбрался из ямы, цепляясь за какие-то корни и землю, тоже безотчетно. Будто в нем самом, как в доспехе, включился какой-то спасительный механизм, который лучше него, дурака, знал, что делать. Жаль, что действие его оказалось столь недолговечным…

Демоны вынырнули беззвучно, соткались черными тенями прямо из белого снега, словно где-то в отравленном чреве Сальбертранского леса распахнулась дверь в адские недра. Взъерошенные, черные, протягивающие к нему крючковатые лапы, они неслись почти беззвучно и их было так много, что спирало дух. Дюжина, две дюжины или того больше.

— Ату его! Ату!

Наверно, они много веков были заточены здесь и ждали своего часа, изнывая от смертельного голода. И теперь, завывая на тысячу голосов, они устремились к нему хищными воронами — чтобы растерзать прямо здесь, залив снег его дымящейся кровью. Как его пушки растерзали проклятого оленя.

И он побежал.

Бежать оказалось чертовски тяжело. Ноги вязли в глубоком снегу, а легкие казались полны взвеси из острейших ледяных кристаллов. Он точно набрал полную грудь алмазной пыли, которая теперь разъедала его бронхи и альвиолы, превращая легкие в клокочущие, полные теплой крови, мешки.

Он старался делать вдохи короткими и аккуратными, но они почти не насыщали тела, стремительно сжигающего кислород — во рту хрустело месиво из смерзшихся комьев собственной слюны, крови и снега, которым он давился и которое мучительно выхаркивал из себя через каждые несколько шагов. А еще от мороза нестерпимо резало глаза — точно под смерзшимися веками у него были растолченные бритвенные лезвия. Он пытался тереть их на бегу рукой, но от этого становилось еще хуже.

Если бы не демоны, кровожадно орущие позади, он не пробежал бы и сорока туазов. Упал бы лицом в снег, спалив дотла те крохи сил, что сберегло его избитое измочаленное тело и позволил бы произойти предопределенному. Но страх гнал его вперед сильнее, чем оксид азота, принудительно впрыснутый в топливную систему. Заставлял вытягивать ноги из снега, вновь глотать ледяной воздух, промораживающий тело изнутри, и бежать, бежать, отчаянно бежать.