— Но ведь это же произвол! — вновь возмутился я. — Нигде этого не делают.

Старший сторож объяснил мне:

— На заводе часто пропадают ценные цветные металлы — олово, медь, алюминий. Их куски некоторые рабочие уносят с завода и перепродают.

— Воруют единицы, а вы оскорбляете тысячи, — продолжал я.

На этом мой протест и окончился. Но заводские доносчики быстро сообщили о дерзком разговоре кому следует, и я сразу же почувствовал это в особенно внимательном присмотре за мной заводского начальства. Правда, меня, как и всех других, продолжали обыскивать, но все чаще и чаще это стало походить скорее на простое исполнение ненужной формальности. Сторожа наспех и нередко с улыбкой проводили ладонями по моим карманам и махали рукой:

— Проходи!

Этот мой разговор с заводскими сторожами стал известен многим рабочим завода, заинтересовались им и в нашей мастерской. Рабочие и даже мастер хвалили меня.

— У нас в мастерской, — сказал мастер, — никогда воровства не было и нет. Зачем же из-за каких-то прохвостов всех рабочих срамить?

Некоторое время все в моей жизни шло спокойно. Один из рабочих, очень хороший товарищ, по фамилии, если не ошибаюсь, Серебряков, предложил мне поселиться у него на квартире. У них была свободна небольшая комната, и они уступили ее мне. У них же я и столовался за скромную плату.

Все шло как будто бы неплохо. Но однажды, в конце апреля 1903 года, меня неожиданно вызвал к себе начальник мастерской. Войдя к нему в конторку, я с первого взгляда понял, что меня ждет что-то недоброе. Начальник поздоровался как обычно и даже улыбнулся. После этого, несколько смутившись, сказал:

— Мы обязаны вас уволить с работы.

— Нельзя ли узнать, за что и по какой причине? Разве я плохо работаю? — удивился я.

— Причины я не знаю, — ответил он, — и работаете вы не хуже других. Но мы получили указание свыше.

Мои попытки выяснить какие-либо подробности ни к чему не привели. На второй день я был за воротами завода.

Таким образом, через каких-нибудь неполных три месяца я вновь оказался безработным, никому не нужным человеком. Голову переполняли всякого рода безрадостные мысли, душу бередили сложные чувства.

Теперь, когда пишу эти строки, я невольно вспоминаю рассказы некоторых лиц о старом Луганске и обо мне. Кое-кто из них утверждал, что после увольнения с завода Гартмана я будто бы вновь вернулся в Юрьевку и опять поступил работать на завод ДЮМО. Но это заблуждение: видимо, у рассказчиков многое стерлось из памяти. Меня слишком хорошо знали юрьевская полиция, пристав Греков, и там бы меня никогда не приняли на работу. Не мог я показаться в Юрьевку и по другой причине: там жили моя матушка и обе мои сестры, обремененные большими семьями. Мужья сестер работали на заводе ДЮМО, и мое появление в Юрьевке могло привести к тому, что их обоих за одно только родство со мной могли выбросить с завода, без какого-либо иного повода.

Начались мои новые скитания. Побывал я на близлежащих от Луганска шахтах и рудниках, а потом двинулся и в другие города Донбасса. Но мои поиски были бесплодными: работы для меня, как, впрочем, и для многих других, таких же, как я, нигде не находилось. Сотни и тысячи людей слонялись по рудникам, шахтам, заводам, и все они, так же как и я, страдали от голода и нужды, от тяжести безысходных переживаний.