Вот что говорится на сей счет в секретном сообщении начальника Курского губернского жандармского управления начальнику Екатеринославского губернского жандармского управления от 23 октября 1902 года:
«22 сего октября ко мне явились крестьяне: деревни Бохтинки, Ивницкой волости, Льговского уезда, Курской губ., Никита Ильин Ануфриев из села Кухтиц, Игуменского уезда, Минской губернии, Павел Михайлов Остроухов, проживающий в селе Киреевке, Льговского уезда, Курской губернии, причем первый из них заявил следующее: с 1897 по 1900 год он, Ануфриев, служил в Юрьевском заводе, близ города Луганска, в Славяносербском уезде, Екатеринославской губернии, где познакомился с рабочим Климом Ефремовым Ворошиловым, затем 30 мая сего 1902 года, проездом через Юрьевский завод, он, по просьбе Ворошилова, остановился у него переночевать. На другой день, то есть 31 мая, Ворошилов рано утром ушел на работу, а Ануфриев, рассматривая лежавший на столе журнал «Родина», заметил между листами какие-то 3 книжки, напечатанные фиолетовой краской. Когда вернулся Ворошилов, то Ануфриев спросил его: что это за книжки? Ворошилов долго не хотел объяснить, но затем рассказал, что в этих книжках пишут о бунтах, что призывают народ дружно соединиться против насилия правительства, причем прочел в одной из этих книжек стихи, в которых говорилось о соединении всех рабочих для борьбы с правительством.
Книжки эти Ворошилов получает от сельского учителя села Васильевки (в 1,5 версты от Юрьевского завода) Семена Мартыновича, неизвестного Ануфриеву по фамилии, и от заводских учительниц (имена и фамилии коих также неизвестны заявителю). При этом Ворошилов добавил, что он скоро будет записан в члены какого-то тайного общества и сам лично будет получать книги от какого-то комитета. В тот же день, то есть 31 мая, Ануфриев выехал из Юрьевского завода и на прощанье получил фотографическую карточку Ворошилова. 1 сего октября Ануфриев прибыл на родину и, по совету своего соседа Павла Михайлова Остроухова, решил заявить обо всем жандармскому начальнику»[13].
В донесении допущены грубые искажения. Никогда никаких разговоров на политические темы я с Ануфриевым не вел и не мог вести, потому что он не входил в круг моих близких знакомых, которым я доверял.
Вокруг этого донесения завертелась карусель, и в департамент полиции, как видно, по его запросу стали стекаться все новые и новые подробности о моей в то время еще во многом бессознательной противозаконной деятельности. На основании данных жандармского ротмистра Леуса из Луганска начальник Екатеринославского губернского жандармского управления полковник Волков сообщал в Петербург:
«…Между прочим из его донесения видно, что на Юрьевском заводе учительницами состояли сестры Анна, Ольга и Мария Крюковы, а учителем Семен Маркович (отчество искажено. — К. В.) Рыжков, из которых Рыжков и Анна Крюкова в сентябре месяце переехали в гор. Луганск, где состоят учителями на Гартманском машиностроительном заводе. Вместо Рыжкова прибыла на Юрьевский завод из Харькова учительница Анна Романова Шустова и, поселившись с Ольгой и Марией Крюковыми, вошла в сношения, как и ранее Рыжков с машинистом Ворошиловым, слесарем Антоном Сложеникиным, фельдшером Василием Соколовым, конторщиком Николаем Ивановым и рабочим Иудой Виногреевым, который в заявлении Ануфриева называется «кумом Иудой». Из числа лиц Соколов подчинен негласным наблюдениям согласно отношения департамента полиции от 23 октября 1898 года за № 3165, а Рыжков замечен в сношениях с учительницей Варварой Васильевой Угаровой, недавно подвергнутой здесь обыску по требованию начальника Тамбовского губернского жандармского управления. Все эти лица постоянно находятся в общении друг с другом и собираются преимущественно в совместной квартире сестер Крюковых и Шустовой, и сближение их между собой усилилось после возвращения из-за границы летом сего года Марии Крюковой. Изложенное, в связи с заявлением Ануфриева, дает основание полагать существование на Юрьевском заводе преступного революционного кружка, и я полагаю необходимым произвести у лиц, как указанных в заявлении Ануфриева, так и у других вышепоименованных, обыски, по получении от ротмистра Леуса дополнительных сведений»[14].
К этому и другим сообщениям прикладывалась моя фотокарточка, а в самих донесениях указывалось, что я читаю «преступные книжки» и прячу их «в подъемных электрических кранах», что я рассказывал Ануфриеву содержание этих книг.
Здесь была только доля правды. Но жандармам, видимо, очень хотелось выслужиться, и они выдумывали всякие небылицы.
Правда же заключалась в том, что жандармерия и полиция оказались тогда неспособными раскрыть наш заводской революционный кружок, хотя они и догадывались о его существовании: слышали звон, да не знали, где он. Несмотря на молодость и неопытность, мы сумели все же так проводить свои нелегальные встречи и занятия, что блюстители порядка ни разу не застали нас врасплох и ни один из членов нашего подпольного кружка не был уличен в то время в причастности к революционному движению и не был привлечен за это к судебной ответственности.
Больше того, выезд из Алчевска организатора нашей революционной группы Ивана Алексеевича Галушки хотя и ослабил нашу подпольную работу, но не привел к ее полному затуханию. В дальнейшем в работе кружка хорошо проявили себя передовые рабочие И. Н. Берещанский, Е. Л. Губарев (Семен), И. А. Кротько, Д. К. Паранич, Ф. Р. Якубовский, Иван Мирошниченко. Они наладили прочные связи с соседними рудниками, и особенно с Жиловским, где у них были свои, надежные люди: А. М. Кожанчиков, М. И. Комаров, И. И. Пилькевич. При активном участии всех этих товарищей наш кружок позднее оформился в крепкую партийную организацию, и она, возглавив рабочих завода ДЮМО, смело повела их на борьбу против самодержавия, помещиков и буржуазии.
А в те дни, о которых шла речь в донесениях, жандармы не только были уверены, что они нащупали подпольную организацию рабочих, но и делали все для того, чтобы немедленно разгромить ее. Они лишь выжидали время, чтобы провести эту операцию как можно основательнее и подготовить для своих жертв надежные каменные мешки.
Любопытно отметить, что в одном из сообщений жандармского ротмистра Леуса указывалось, что производство обысков у меня и моих знакомых — Крюковой, Шустовой, Рыжкова, Виногреева и Сложеникина задерживается, в частности, «полным отсутствием одиночных камер в Луганской тюрьме». Утешая начальство, Леус сообщал, что «на Донецко-Юрьевском заводе может возникнуть крупное дознание, потребующее нескольких арестов», и что ввиду этого обстоятельства он ждет «принятия в казну вновь построенного здания Луганской тюрьмы, имеющего быть в этом месяце».
«К изложенному считаю необходимым доложить Вашему Высокоблагородию, — писал сей каратель, изощряясь в угодничестве, — что по получении сколько-нибудь удовлетворительных результатов я безотлагательно приступлю к производству обысков, в порядке охраны, у названных выше лиц»[15].
Но мы не оправдали надежд полиции: обыски ничего не дали, полиция не сумела найти чего-либо подозрительного ни у меня, ни у моих друзей. У Семена Мартыновича Рыжкова и других учителей ничего не было, так как никакая запрещенная литература в то время до них не доходила, во всяком случае я эту литературу у них никогда не видел. Они просто придерживались более или менее прогрессивных взглядов, но никогда не поднимались до осуждения существовавшего в то время общественного строя. Мы же, рабочие, а вернее, довольно узкий слой наиболее сознательных пролетариев, хотя и передавали из рук в руки некоторые нелегальные издания, умели их прятать так, что ни одной полицейской ищейке не удавалось докопаться до мест их хранения.
Что сталось с предателем Никитой Ануфриевым, куда он делся, я не знал. Однако после Октябрьской революции, в конце 20-х годов, когда я уже был наркомом обороны, он сам напомнил о себе. Явившись в наркомат, он попросил дежурного сотрудника доложить мне его просьбу о личном приеме и при этом сказал, что он мой друг.
Выслушав дежурного, я сказал ему:
— Передайте Ануфриеву, что я знаю все о его подлом доносе в полицию на меня и моих товарищей, и его счастье, что мы не повстречались с ним раньше. А сейчас пусть он исчезнет и никогда больше не попадается мне на глаза.
Выслушав все это, рассказывал дежурный, Ануфриев изменился в лице, бросился вон из приемной, хотя до этого ссылался на свою болезнь и недомогание.
Бесславно кончил и агент «Москва»: с проломанной головой его нашли где-то в Юрьевке под забором. Кто это сделал, осталось неизвестным. Но было ясно одно: полицейская ищейка получила по заслугам…
Я выздоравливал. Оставаться в районе завода ДЮМО дальше мне было нельзя. И не только из-за опасности снова оказаться в лапах полицейских. Здесь по-прежнему невозможно было устроиться на работу. Товарищи посоветовали мне поехать в Луганск. Это, пожалуй, было разумно: в Луганске у меня были знакомые по совместной работе в Алчевске. С некоторыми я переписывался.