Но самые высокие деревья в этих местах — лиственницы. Историки свидетельствуют, что у манси, например, лиственница была в числе вещей, которым они поклонялись. И это можно понять… К одной из них — возле Слободы — мы тоже ходили «на поклон». Надпись, сделанная на железном листе, прикрепленном к дереву, исполину, сообщала, что высота его тридцать восемь, а окружность у основания семь с половиной метров. Чтоб обхватить его руками, надо пять человек. Лиственнице около четырехсот лет, то есть она пришла к нам из времен Ивана Грозного и Ермака. Кто усомнится, пусть сосчитает годовые кольца, которые видны, потому что ствол надпилен.
Сосна здесь кряжистая, с искривленными, змеящимися медно-литыми сучьями. Как на японских и китайских рисунках. Есть такая и в Прикамье, это мы знаем по Шишкину.
Поистине умилительна та настойчивость, с которой стремятся к воде березки. В пасмурной толпе елово-пихтового народа ажурно-легкие вереницы березовой поросли словно текут со скал, с обрывов, из мрачных недр лесистых яругов, чтоб, распушив свои ситцевые юбчонки, шеренгами обосноваться на переднем плане — у самой воды.
В путевых заметках Мамина-Сибиряка читаем: «С именем «белого дерева», то есть березы, у сибирских инородцев связано предание, что с этим белым деревом вместе идет и власть «белого царя». Действительно, если проследить исторически географическое распространение березовых лесов, можно вполне убедиться в верности этого предания: куда шел русский человек, — туда, как живая, шла за ним береза».
Для нас же эти березки все равно что милые сердцу землячки, с которыми вырос. Их место в общеуральском колорите определил писатель Елпатьевский всего лишь двумя словами: «белорадостные березки».
А какое тут изобилье цветов! Они и в тайге, и по берегам, и на полянах, и на вырубках, и даже на камнях Иван-чай, клевер, гвоздика, ландыши, колокольчики, зверобой, ромашка, дикая мята, лилии, аквилегии, и еще, и еще, о чем и понятия не имеешь. В этом пестротравье не так просто разобраться, даже пользуясь определителем, каковой уже совсем сверх всякого ожидания в урочный час вынырнул из рюкзака нашего иллюзиониста-Историка.
Плыли мы в сенокос. Над рекой стоял густой аромат скошенных и уже подсыхающих трав. «Над лугами пахнет щами», — иронизировал Физик.
А цветы мы носили не букетами, а охапками. Наваливали их в лодку, плели венки и гирляндищи. (Увидав плывущий тебе навстречу венок, не пугайся: не вослед бедняге-утопленнику, по старинному обычаю, брошен он в воду, а кем-нибудь из туристов).
…Недавно, перелистывая «Лирику» азербайджанского поэта Наби Хазри, я натолкнулся на стихотворение «Уральские цветы». Оно кончается словами: «…в моем сердце, строги и просты, вы навсегда, уральские цветы».
Видите: я не одинок в своем умилении!
Чем бедны эти места, так это певчими птицами. Неожиданность, правда? Мы привыкли к мысли, что, где цветы, там и птицы. Это представлялось абсолютным правилом, тем труднее объяснить исключение из него.
Казалось бы, чем птицам тут не житье: мух, комаров и всякого рода козявок пропасть. Мухи и мушки, истосковавшиеся по живому, горячему, потному существу, не столько кусают и жалят вас, сколько льнут и липнут к вам, норовят забиться в нос, в рот, в уши, под мышки. Тьфу ты, гнус окаянный!
И ягод не меньше, чем цветов: тут и малина, и земляника, и брусника, и черника, и голубика, и костяника, и смородина двух видов. Ешь — не хочу. На континентальном Урале лето довольно короткое и жаркое, а осень ранняя, сибирская, поэтому все сроки сжаты и сближены. Вот почему в конце июля вы находите землянику и грузди, бруснику и ландыши.
Короче: для нас здесь чуть ли не рай земной, а пернатым что-то не по нутру. Я пытался разгадать, в чем причина, да так и не смог. Потом разговорился случайно с одним орнитологом, и… ларчик открылся парадоксально просто: в тайге «слаба кормовая база». А мухи, а комары?! Это, отвечал ученый, сезонно. Даже пустыня, оказывается, богаче тайги птичьим кормом. Вот ведь как!
…С детских лет помню открытку в отцовском альбоме: вознесенная над деревьями серая скала, величаводикая, неприступная и сумрачная, ощерившаяся каменными клыками. А внизу — одно только слово: «Уралъ». Я побаивался как этой зловещей скалы, так и этого жесткого слова «Урал», да еще с твердым знаком!
На Чусовой я узнавал ее потом неоднократно. Там много таких вот скал, годных и для открыток, и для символа.
Они и у самой воды, и в тайге, и над тайгой. То залесенные, как бы прячущиеся, то обнаженно выступающие из береговой гряды углами, острыми зубчатыми гребнями, колоннами, вертикальными и косыми складками, то высокие и стрельчатые, клыкастые, все в изъединах и трещинах, сквозных и несквозных отверстиях, с торчащими каменными ребрами, опрокинутые титанической своей тяжестью и набок, и назад, и грозно нависающие над берегом, и углом заходящие в воду, словно пытаясь преградить путь и реке, и лодкам, и всему живому.
Они напоминают то неприступные бастионы, то исполинские костяки доисторических животных, то пирамиды, то памятники, то замшелые шеломы богатырей, то гигантские ковчеги — у кого какая фантазия. Кстати, «угадывать по скалам» не менее увлекательно, нежели по контурам облаков. Знаю это наверняка, поскольку сам принадлежу к такого рода спортсменам.
И гамма красок отнюдь не бедная: встречаются камни палевые, кирпично-красные, сизо-зеленые, голубовато-серые, красновато-желтые и просто серые, сизые, белые, покрытые серыми моховыми шапками, где точно бы верблюжьей шерстью заросшие, а где разноцветными, словно накипными лишайниками, образующими причудливо пестрые узоры. И все это пышно обрамлено зеленым и, опрокинутое, повторено в реке. Есть чем потешить глаз!
Камней на нашем пути было немало — около двухсот От грандиознейших стен-щитов, протянувшихся на сотни метров и таких громадно-высоких, что действительно шапка валится, когда глядишь на вершину, до небольшеньких, пяти-, шестиметровых, на которые мы, избалованные, и смотрели-то пренебрежительно, вполглаза.