Если Томаса Конвея Эддоусы недолюбливали, то их презрение к Джону Келли и вовсе не знало границ. Эмма считала, что после расставания с Конвеем жизнь Кейт «покатилась по наклонной»: пока Кейт жила с ним, у нее по крайней мере «был чистый и комфортный дом»[292]. С Келли ей пришлось довольствоваться грязной временной койкой в ночлежке. Хотя Келли описывали как «спокойного, мягкого» человека – полную противоположность Томасу Конвею, – в глазах родных Кейт он обладал одним главным недостатком, которого у Конвея не было: он пил, причем тяжко. Энни, винившая мать в распаде семьи, высказалась на счет Келли однозначно: «Я никогда с ним не разговаривала, и он мне не нравится»[293].
Что бы ни думали ее родные, освободившись от деспотичного Конвея, Кейт почувствовала себя счастливее, хотя ее жизнь нельзя было назвать стабильной. Они с Келли любили выпить, были веселыми, компанейскими людьми и пользовались большой популярностью среди своих соседей в ночлежке[294]. В интервью газетчикам обитатели дома № 55 по Флауэр-энд-Дин-стрит рассказывали, что Кейт всегда готова была спеть, когда ее просили, и не жалела последних четырех пенсов, если у кого-то из ее друзей не хватало денег на ночлег. Какое-то время они с Джоном работали: как и Элизабет Страйд, Кейт помогала по дому еврейским семьям, а Джон работал на рынке, но заработок его был мизерным и нестабильным.
Хотя Кейт и Джон считали ночлежку своим домом, подобно многим обитателям уайтчепельских ночлежек они не могли позволить себе снимать там койку каждую ночь. На дознании коронера Келли сообщил, что они с Кейт ночевали то в «Куниз», то в доме № 52 по Флауэр-энд-Дин-стрит, а иногда шли в общежитие однодневного пребывания или оставались на улице. Кейт привыкла ночевать под звездами, ведь она скиталась полжизни, и в Спиталфилдсе ее хорошо знали. После ее убийства несколько бездомных женщин первыми откликнулись на призывы властей и опознали ее. Она была одной из «десятка-другого несчастных бродяжек, не имевших средств заплатить за ночлег» и потому собиравшихся в заброшенном сарае на Дорсет-стрит[295].
Поскольку Кейт и Келли перебивались случайными заработками, они не могли подолгу задерживаться на одном месте. По записям из общежитий кратковременного пребывания можно проследить, что в 1883 году пара регулярно ходила в Кент – судя по всему, на заработки – и перемещалась между Лондоном, Дартфордом, Севеноксом и Чатемом. Кейт продолжала заниматься торговлей: видимо, за двадцать с лишним лет коробейничество стало для нее не только способом заработка, но и образом жизни. Она привыкла к кочевому существованию, и оно наверняка казалось ей более привычным, чем оседлая жизнь. Бродячий торговец свободен от обязательств перед всеми, даже перед своей семьей, – этот урок она усвоила хорошо.
После того как Кейт сошлась с Джоном Келли, даже ее сестра Элиза и дочь Энни попытались дистанцироваться от нее. Энни ушла из дома, когда ей не исполнилось еще двадцати, и поселилась с Луисом Филипсом, за которого впоследствии вышла замуж. Филипс собирал ламповую копоть, которая шла на изготовление черной краски. На дознании коронера Энни заявила, что Кейт преследовала их с Луисом, регулярно приходила к ним домой в нетрезвом виде и умоляла дать ей денег. Ситуация стала невыносимой, и Филипсам пришлось переехать. По словам Энни, покуда мать пила, с ней невозможно было поддерживать нормальные отношения. В августе 1886 года атмосфера накалилась до предела. Энни должна была родить третьего ребенка и попросила мать ей помочь. Кейт не отказала, но потребовала плату за свои услуги. Энни неохотно согласилась, но вскоре обнаружила, что мать забрала деньги, «ушла и напилась». «У нас был неприятный разговор, – вспоминала она позже. – Мы расстались со скандалом»[296]. Менее чем через неделю после родов Энни выставила Кейт на улицу и решила больше не общаться с матерью. Филипсы съехали из дома № 22 на Кинг-стрит в Бермондси и не оставили нового адреса.
Вероятно, больше всего в отношениях с Джоном Келли Кейт нравилось то, что он ничего от нее не требовал. Все, кто знал эту пару, – от сестер Кейт до друзей из ночлежки «Куниз» – утверждали, что они были «искренне привязаны друг к другу» и Кейт «никогда не путалась с другими мужчинами». Однако многое говорит о том, что отношения Кейт и Джона были основаны скорее на практических соображениях, чем на любви[297]. Келли называл Кейт своей женой, но она предпочитала носить фамилию Конвей и настаивала, что они с Томом Конвеем – законные супруги. Кейт пользовалась фамилией Келли только тогда, когда ей это было удобно. Джон никогда не задавал лишних вопросов. Он держался подальше от родственников Кейт, никогда не интересовался ее отношениями с Энни, никогда не говорил с ней о Томасе Конвее. Видимо, он просто не хотел лезть ей в душу. Для человека, прожившего с Кейт семь лет, он знал о ней на удивление мало и даже был не в курсе, что она родилась в Вулвергемптоне. На дознании коронера Джон признался – и другие подтвердили его слова, – что они почти никогда не ссорились. Келли вспомнил лишь один случай, когда «они поскандалили», но всего через несколько часов после ссоры Кейт вернулась к нему[298]. Кейт и Келли были друг для друга прежде всего спутниками жизни, в самом прагматичном смысле. На момент их знакомства Кейт испортила отношения почти со всеми своими родственниками; она стала жертвой домашнего насилия, пережила смерть ребенка, унижения работного дома, голод и болезни[299]. После всего этого ей хотелось жить сегодняшним днем, имея возможность раздобыть выпивку, притуплявшую боль, и еду, притуплявшую голод. Общество Джона Келли, его покровительство и периодические заработки упрощали задачу по выживанию. Женщине, у которой почти ничего не осталось, большего и не требовалось.
16. «Никак»
Для обитателей беднейших районов Лондона конец лета означал одно – возможность заработать немного денег на сборе хмеля в Кенте и весело провести время. Сбор хмеля для многих бедняков был неким подобием отпуска: свежий воздух, посиделки вокруг костра, бесплатные бочки с пивом и сидром, которыми угощали фермеры. В сентябре в Кент стекались тысячи горожан: чуть более обеспеченные приезжали на поезде, но большинство шли пешком от самого Лондона. В урожайные годы – например, в 1890-м – в сборе участвовали от пятидесяти до шестидесяти тысяч мужчин, женщин и детей. Фермеры платили по два пенса за бушель[300] и размещали сборщиков в хижинах, сараях и амбарах рядом с хмелевыми садами.
Бесплатное жилье и дармовая выпивка – Кейт с Джоном Келли ни за что не упустили бы такую возможность заработать и набить желудок. Они регулярно участвовали в сборе хмеля на протяжении нескольких лет и летом 1888 года присоединились к процессии лондонцев, направлявшихся на юг. К сожалению, в тот год хмель в Кенте не уродился. По данным газеты «Эхо», рабочие сетовали, что во многих районах Кента «хмеля было так мало, что его решили не собирать». Обойдя «множество ферм в поисках работы», люди были вынуждены «возвращаться в Лондон пешком, не заработав ни пенни»[301].
Кейт и Келли отправились в путь в конце августа, когда в садах и на ягодных полях требовались рабочие руки для сбора урожая. Они пошли по привычному маршруту через Кент, продавая книги и мелкий товар и нанимаясь на случайные заработки в ожидании сбора хмеля. Наконец пара добралась до Мейдстона, где, по слухам, урожай хмеля был получше, чем в других местах. В центральном городе графства Кейт и Джон могли приобрести необходимые для работы вещи: Келли нужны были новые ботинки и куртка, и он купил их в ломбарде. Затем они отправились в Хантон, деревню примерно в пяти милях от Мейдстона, где вскоре выяснили, что фермеры вполне справляются своими силами и «приезжим тут делать нечего»[302]. В расстроенных чувствах они решили «идти пёхом» в Лондон[303].
Они вернулись в город вечером 27 сентября, в четверг. Все заработанные деньги ушли на еду и выпивку. Ночлег пришлось искать в общежитии однодневного пребывания Тэйвис-Инн на улице Башмачников. Поскольку Кейт с Джоном бродяжничали уже много лет, они хорошо знали, какие работные дома лучше других. Тэйвис-Инн пользовалась у бродяжек особой любовью. Хотя Акт об однодневном пребывании 1882 года обязывал поступивших оставаться в работном доме две ночи и целый день щипать паклю или дробить камни, в Тэйвис-Инн действовали более либеральные порядки: туда «стекались нищие», потому что «никто не заставлял их оставаться весь срок и работать»[304]. Это совпадает с рассказом Келли о случившемся: по его словам, их с Кейт отпустили в пятницу утром, и он смог найти работу на рынке Спиталфилдс. К вечеру он заработал шесть пенсов: этой суммы хватило бы на ночлег кому-то одному из них, но не обоим. Видимо, не желая показаться плохим мужем, в официальных показаниях после убийства Кейт Джон заявил, что предложил ей взять четыре пенса и снять койку в «Куниз», а сам решил отправиться в общежитие однодневного пребывания Майл-Энд. «Нет, ты бери койку, а я пойду в общежитие», – якобы ответила ему Кейт. Нам неизвестно, о чем они в итоге договорились и что произошло на самом деле: Джон Келли признался коронеру, что «запутался» в показаниях.
Основным источником информации о перемещениях Кейт и Келли в сентябре являются сумбурные показания Джона, причем в газетах приводится несколько их версий[305]. Сначала Келли заявил, что в пятницу днем около трех или четырех часов Кейт отправилась в Майл-Энд и встала в очередь в общежитие однодневного пребывания. Но на допросе он признался, что солгал. Коронер предъявил талон из ломбарда на пару ботинок, которые Келли заложил в пятницу, 28 сентября. Джон опешил, так как изначально заявлял, что заложил ботинки на следующий день, в субботу утром, и на полученные два шиллинга шесть пенсов купил еду и выпивку. «Это было в пятницу вечером или в субботу утром, я совсем запутался», – объявил Джон, когда стало понятно, что он лжет. В дальнейшем он еще раз изменил показания и сказал, что ботинки в пятницу вечером заложила Кейт, а сам Келли стоял в дверях ломбарда с босыми ногами[306]. «Вы были пьяны, когда пошли в ломбард?» – спросил его коронер. «Да», – пристыженно ответил Келли. В этот момент присяжным стало ясно, почему он так плохо помнит тот день[307].
С самого утра Кейт и Келли ничего не ели, и их главнейшей задачей было раздобыть еду и выпивку. Заработанные Келли шесть пенсов они потратили на алкоголь, что объясняло состояние, в котором оба находились, когда пришли в ломбард закладывать ботинки. По словам Джона, они потратили «б
Коронер и присяжные отнеслись к показаниям Келли скептически – не только потому, что многое в его рассказе не сходилось, но и потому, что, подобно полицейским и прессе, они были убеждены, что убийца охотился за проститутками. Однако все показания – и Джона Келли, и сестры Кейт Элизы Голд, и дочери Кейт Энни, и даже администратора ночлежки «Куниз» Фредерика Уильяма Уилкинсона – не содержат ни одного намека на то, что Кейт промышляла проституцией. Уилкинсон, в частности, заявил, что знал Кейт и Джона семь лет и был совершенно уверен, что «Кейт никогда не вступала в интимную связь ни с кем, кроме Келли»[310]. Коронер крайне настойчиво расспрашивал и Джона. Тот отвечал, что за все время их знакомства он ни разу не слышал о том, чтобы она «ходила по улицам по ночам с аморальными целями» или «приносила [ему] деньги утром после ночного отсутствия». Келли добавил, что ни за что не потерпел бы этого[311].
К сожалению, защищая честь Кейт, Келли неудачно выразился и использовал двусмысленную фразу. Вспоминая о своих переживаниях из-за отсутствия денег на ночлег, он сказал, что не хотел, чтобы Кейт «бродила ночью по улицам». Коронер тут же уцепился за эти слова.
– Что это значит – бродила по улицам? – спросил коронер.
– Сэр, много раз у нас не было денег на ночлег, и мы вынуждены были бродяжничать, – пояснил Джон[312].
В книге «Англия во тьме и путь к свету» Уильям Бут пишет, что все, кому негде было ночевать, «бродили по улицам». Он описывает бесконечные ночные скитания в поисках спокойного места, где можно было бы устроиться до самого утра, пока патрульный полицейский не начал свой обход. По словам Говарда Голдсмида, завсегдатаи ночлежек на Трол-стрит, Дорсет-стрит и Флауэр-энд-Дин-стрит регулярно спали на улице. Когда им не удавалось найти место «на тротуаре, в сточной канаве, на куче мусора – да где угодно», они просто бродили «вверх и вниз по улице, засунув руки в карманы и прикрыв потухшие сонные глаза»[313]. Увы, многие журналисты не приняли во внимание разъяснения Джона Келли и продолжали считать Кейт проституткой. Так, по мнению «Дейли телеграф» понятия «бездомная женщина» и «проститутка» были синонимами. Эта позиция отражала предрассудки Викторианской эпохи и стремление газетчиков рассказать как можно более грязную историю. Репортер из «Дейли телеграф» писал, что Кейт регулярно спала на улице или в сарае с такими же, как она, «бездомными бродягами и нищими проститутками»[314].
Где бы Кейт ни провела ночь с пятницы на субботу, в субботу утром они с Келли воссоединились в «Куниз» и расположились на общей кухне, думая о том, как наскрести денег на ночлег. В конце концов необходимость хоть немного заработать заставила их выбраться на улицу, и они пошли на юг, в направлении района Бишопсгейт, правда, скорее всего, без определенной цели.
В районе полудня они добрались до Хаундсдича, где селились евреи-старьевщики, а в витринах висели грязные ситцевые платья и потрепанные шерстяные брюки. Поскольку накануне вечером Джон заложил ботинки, Кейт, возможно, подумывала о том, не заложить ли ей одну из многочисленных нижних юбок, которые она носила под верхней ситцевой юбкой и черным жакетом. Но в субботу евреи соблюдали Шаббат, и все лавки были закрыты.