Тогда, по словам Келли, Кейт предложила пойти в Бермондси и попытаться занять денег у дочери. Впрочем, едва ли она говорила серьезно. С тех пор как они с Энни в последний раз общались, прошло два года; Кейт даже не знала ее адреса. Так что здесь Джон тоже «запутался», как и в других частях своего рассказа.
Не совсем ясно, где пара провела оставшуюся часть дня. Хаундсдич находится в двух шагах от Флауэр-энд-Дин-стрит, но по пути Кейт с Джоном могли заглянуть в паб, и не в один. Поскольку они жили в Уайтчепеле уже семь лет, у них наверняка было много знакомых и собутыльников, которых они когда-то угощали выпивкой, и теперь друзья были готовы вернуть долг. Пропустив пару стаканчиков, Кейт, вероятно, повеселела и решила все-таки поискать Энни на улицах южного Лондона.
Когда они с Джоном расставались, Кейт заверила его, что вернется к четырем часам. Келли утверждает, что денег у них не было, и Кейт зашагала по направлению к Олдгейту.
Впрочем, Кейт ушла недалеко. Она всего лишь завернула за угол, вышла на Олдгейт-Хай-стрит и там встретила кого-то, кто пообещал угостить ее выпивкой. Отказываться она не стала, и ее намерение найти дочь, как обычно, испарилось с содержимым первого стакана.
Тем же вечером в половине девятого мертвецки пьяная женщина сидела на тротуаре, прислонившись к стене дома № 29 по Олдгейт-Хай-стрит, не в силах пошевелиться. Она бормотала что-то себе под нос, распевала песни и ругалась на прохожих. Само собой, вскоре возле нее собралась толпа. В Уайтчепеле подобную картину можно было встретить сплошь и рядом, и тем не менее зеваки уставились на несчастную – кто-то с насмешкой, кто-то с искренним беспокойством. Проходивший мимо констебль Луис Фредерик Робинсон решил узнать, что привлекло внимание толпы. Он увидел жалкую фигуру в соломенной шляпе с черными бархатными лентами. Голова женщины завалилась набок. От женщины пахло спиртным. Робинсон спросил, есть ли среди зевак ее знакомые и знает ли кто-нибудь, где она живет. Никто не ответил, хотя наверняка в толпе были люди, знавшие Кейт: кто-то даже побежал к Джону Келли и сообщил, что его «жену» забирают в участок за пьянство.
Робинсон попытался поднять Кейт, но ее ноги в тяжелых мужских ботинках на шнуровке болтались, как у марионетки, и она тут же выскользнула из его рук. Лишь с помощью коллеги, констебля Джорджа Симмонса, Робинсону удалось дотащить пьяную женщину до полицейского участка Бишопсгейта. По правилам, прежде чем поместить арестованную в камеру, ее имя нужно было записать в регистрационную книгу.
– Как вас зовут? – спросил Робинсон.
– Никак, – заплетающимся языком ответила Кейт.
Арестованную по имени Никак поместили в камеру в надежде, что она протрезвеет, но она забылась пьяным сном.
Примерно в 21:55 и еще несколько раз после этого тюремщик полицейского участка Джордж Генри Хатт заглядывал в камеру Кейт. В четверть первого она проснулась и стала напевать. Это продолжалось около пятнадцати минут, затем Хатт снова зашел проведать ее.
– Когда вы меня выпустите? – усталым, пересохшим голосом спросила она.
– Когда сможете о себе позаботиться.
– Я могу о себе позаботиться.
Но это было не так. Если полдевятого Кейт не могла пошевелиться, едва ли она протрезвела к часу – а именно тогда Хатт решил отпустить ее. Возможно, она чуть тверже держалась на ногах, когда из камеры ее вели в приемную, но она по-прежнему была пьяна.
– Который час? – сонно спросила Кейт тюремщика.
– Поздно, пабы закрыты, – ответил Хатт.
– И все же – который час?
– Скоро час ночи.
– Муж десять шкур с меня спустит, когда домой приду, – лукаво пробормотала она, зная, что это неправда[315]. Было бы правдой, если бы она по-прежнему жила с Томасом Конвеем.
– И правильно сделает – нечего так напиваться, – пожурил ее Хатт, который, как и сестры Кейт и ее дочь, придерживался распространенной в то время позиции: плохая жена заслуживает порки.