Букю сдал дом Миллерам, а те с его разрешения начали сдавать комнаты проституткам. Такая практика была распространена в районах, где арендодатели могли заработать немало денег, закрывая глаза на род занятий своих жильцов. Миллеры делали за Букю всю грязную работу, а он тем временем жил в другом месте с женой и родственниками. Но после его смерти в 1882 году Элисабет решила взять дела в свои руки и вместе с новым партнером по имени Иоханнес Моргенстерн переехала в дом № 79 по Пеннингтон-стрит, в квартиру над той, что занимали Миллеры, планируя подзаработать на секс-торговле.
Дом № 79 по Пеннингтон-стрит, скорее всего, был одним из многих подобных домов в реестре Луиса Букю. Любопытно, что примерно в то же время, когда Элисабет с Иоханнесом перебрались на Пеннингтон-стрит, брат Иоханнеса Адрианус Моргенстерн поселился в Попларе с женщиной по имени Элизабет Феликс. По словам одного из потомков Адриануса, дом в Попларе тоже использовали как бордель[342]. Похоже, миссис Букю была очень активной предпринимательницей, но лишь с помощью Моргенстернов ей удалось превратить свое предприятие в процветающий семейный бизнес.
В доме № 79 семейство Букю-Моргенстерн занимало как минимум одну комнату на верхнем этаже, однако в здании оставалось довольно много пустых комнат. В 1881 году в доме жили три молодые женщины: двадцатиоднолетние Мэри Бимер и Ада Кинг, а также Эмили Чаллис двадцати лет. В переписи населения отмечено, что переписчик застал их с двумя заезжими матросами. Когда на пороге дома № 79 появилась Мэри Джейн, красивая двадцатидвухлетняя девушка легкого поведения, миссис Букю приняла ее с распростертыми объятиями. Неизвестно, что конкретно Мэри Джейн поведала новой хозяйке о своем прошлом, но если фамилия «Келли» была вымышленной, скорее всего, Мэри Джейн придумала ее именно тогда. По возвращении из Франции Мэри Джейн меньше всего хотела, чтобы ее нашли, и если преследователи разыскивали валлийку, она правильно сделала, что выдала себя за ирландку, взяв одну из самых распространенных ирландских фамилий и обеспечив тем самым себе безопасность.
Даже если Мэри Джейн пришла в дом № 79 без гроша за душой, миссис Букю не сомневалась, что вскоре девушка сможет отработать стоимость аренды. Однако заведения, клиенты и даже практика ведения бизнеса на Рэтклифф-хайвей существенно отличались от того, к чему Мэри привыкла на Пикадилли. «На Рэтклифф-хайвей и в Уоппинге свои порядки, – писал общественный реформатор Эдвард Томас, – и сильнее всего это прослеживается в поведении матросов и женщин…»[343] Попав в этот район, Томас обратил внимание, что у проституток существует особый протокол по привлечению клиентов. И сами женщины, и сутенеры знали, когда корабль прибудет в порт. «Как только судно заходит в доки, все незанятые девушки тут же бросаются к трапу и пытаются завлечь моряков прямо на месте». Знакомство, завязавшееся у трапа, считалось «постоянным» на все время пребывания моряка в порту. По словам Томаса, у моряков был обычай: они выбирали себе «определенную девушку» на весь срок пребывания, и секс-работницы с Рэтклифф-хайвей вовсю пользовались этим преимуществом. «Избранница» моряка «сопровождала его повсюду, всегда была рядом; ночью они пировали… и спали дни напролет» в ее постели. Если моряк вдруг терял интерес к своей «девушке», она «сражалась за возлюбленного, покуда у того водились деньги»[344]. Когда же в кошельке моряка не оставалось денег или отпуск его заканчивался, прибывал следующий корабль с матросами, и проститутки снова применяли тот же метод. Если в порту найти клиентов не удавалось, женщины отлавливали их на улицах или в многочисленных пабах, барах и мюзик-холлах.
Моралисты Викторианской эпохи отмечали, что женщины с Рэтклифф-хайвей действовали намного откровеннее своих товарок из Вест-Энда и других районов города. В портовых районах спрос на секс-услуги в буквальном смысле усиливался с приливом, и даже полиции было трудно контролировать проституток и препятствовать росту числа борделей. Девушки легкого поведения ходили по улицам в открытую, не опасаясь властей. Томас отмечал, что «те, кто выходил на вечерние прогулки», совсем не прикрывали головы «ни шляпкой, ни каким-либо другим головным убором» и не носили «лишней одежды» даже в самые прохладные вечера[345]. Он также рассказывал, что многие девушки были «на удивление хорошо одеты», хотя их платья с глубокими вырезами и «укороченными юбками» и «дешевые, яркие украшения» выглядели «чересчур кричащими».
Лучших девушек – молоденьких или тех, кто сохранил моложавый вид, – можно было найти в мюзик-холлах. Чтобы привлечь моряков, эти прокуренные заведения с музыкой и танцами часто украшали морскими мотивами. Стены расписывали незатейливыми морскими пейзажами, изображениями якорей и русалок. Танцовщицы с нарумяненными лицами, в платьях из прозрачного тюля, плескались в бутафорских «волнах», а певички затягивали душещипательные песни о прекрасных девушках, оставшихся на берегу. За исключением самих девушек и нескольких местных жителей, большинство посетителей этих заведений были шведами, датчанами, немцами, португальцами, испанцами и французами и не понимали ни слова по-английски. И всё же они с удовольствием разваливались на деревянных скамьях, опустошали бутылочку-другую и обнимались с девушками, пока дело не доходило до драки.
Основным развлечением на Рэтклифф-хайвей, как и в более благоустроенном Вест-Энде, была выпивка. Впрочем, опытные секс-работницы знали, что с алкоголем не следует забывать об осторожности. Незнакомые мужчины, будь то матросы или щеголи из высшего общества, под действием спиртного нередко слетали с катушек. Общение с клиентом, выпившим бутылку шампанского или несколько стаканов джина, напоминало русскую рулетку: никогда нельзя было предсказать, как поведет себя мужчина в подпитии. Впрочем, некоторым не нужен был даже алкоголь, чтобы потерять голову. Напившись, кто-то впадал в ступор; других охватывали приступы ярости, и они могли избить проститутку до полусмерти. Лучшей защитой в такой ситуации становилась трезвость, а сохранить ее было не так-то просто, если клиент постоянно наполнял стакан своей спутницы. Одна из проституток Викторианской эпохи рассказывала, что в компании клиентов «почти никогда не пила»: лишь подносила стакан к губам, а затем незаметно выплескивала куда-нибудь его содержимое[346]. Но для многих девушек алкоголь был единственной отдушиной. Он притуплял страх нежелательной беременности и болезни – а проститутки рисковали забеременеть и заразиться венерическим заболеванием с каждым половым актом. В состоянии алкогольного опьянения физическая близость с вызывающим отвращение клиентом не казалась такой ужасной; спиртное на время заглушало и ненависть к себе, и чувство вины, и боль, и воспоминания о пережитом насилии. Скорее всего, Мэри Джейн Келли пила с тех самых пор, как начала заниматься проституцией, но после возвращения из Франции привычка переросла в серьезную зависимость. Свояченица миссис Букю Элизабет Феликс (в газетах ее ошибочно называли «миссис Феникс») своими глазами видела Келли пьяной. По словам миссис Феликс, Мэри Джейн «казалась милейшей, достойнейшей девушкой, когда была трезвой», но «в подпитии становилась скандальной и даже лезла в драку»[347]. Семейство Букю-Моргенстерн наверняка не удивляло подобное поведение – многие их девушки были разочарованы в жизни и несчастны, – но пристрастие Мэри Джейн к алкоголю оказалось настолько сильным, что ее посчитали «нежелательной гостьей»[348]. Настал день, когда она покинула дом № 79 по Пеннингтон-стрит – или по собственному желанию, или по настоянию хозяев. Впрочем, ушла она недалеко.
По соседству с бывшим пабом «Красный лев» находился дом № 1 по Бризерс-Хилл, принадлежавший миссис Роуз Мэри (или Мэри Роуз) Маккарти и ее мужу Джону. Заведение супругов Маккарти почти ничем не отличалось от дома № 79 на Пеннингтон-стрит: они сдавали комнаты женщинам вроде Мэри Джейн и их гостям[349]. В доме также находился подпольный паб, где не только нелегально разливали спиртное, но и с помощью проституток заманивали матросов и прочих граждан, потерявших бдительность, в темные углы, а потом обворовывали их. Мы не знаем, участвовала ли в этом Мэри Джейн, но, судя по всему, Маккарти ее буйное пьянство ничуть не беспокоило: главное, чтобы она вовремя платила за аренду[350].
Возможно, Мэри Джейн прилично задолжала своим арендодателям, особенно Букю-Моргенстенам. Миссис Феликс вспоминала случай, произошедший вскоре после того, как Мэри Джейн поселилась в доме № 79 по Пеннингтон-стрит. То ли ей очень нужны были деньги, то ли миссис Букю убедила ее, что ей нечего бояться, но две женщины решили попытаться забрать чемодан с дорогими платьями Келли у ее бывшей хозяйки, жившей в Найтсбридже. Мэри Джейн, безусловно, хотела вернуть свои вещи, однако едва ли она горела желанием возвращаться в ту часть Лондона, где ее хорошо знали. Чтобы защитить свою подопечную и продемонстрировать ее бывшей французской мадам, что Мэри Джейн теперь находится под протекцией Моргенстернов, миссис Букю поехала с ней на другой конец города. Судя по всему, Келли отправилась в некогда знакомый район впервые после возвращения из Парижа, и ей было страшно, несмотря на то, что рядом сидела ее новая хозяйка из Ист-Энда.
По-видимому, их миссия не увенчалась успехом. Если «французская хозяйка» была такой же деловой и расторопной, как миссис Букю и другие женщины ее рода занятий, она, скорее всего, давно продала платья Мэри Джейн. Иными словами, как Мэри Джейн и предполагала, ездить в Западный Лондон ей не следовало.
После визита Мэри Джейн к бывшей хозяйке на Рэтклифф-хайвей пришел мужчина и стал разыскивать девушку. По словам Джозефа Барнетта, которому Мэри Джейн рассказала эту историю, в дом № 79 явился человек средних лет, назвавшийся ее отцом. Он был довольно настойчив и справлялся о ней во всех пабах и питейных заведениях и даже расспрашивал молодых женщин, работавших на улице. Однажды Мэри Джейн «услышала от своих товарок, что он ее ищет». Она знала, что ее ждут неприятности, и постаралась спрятаться от своего преследователя[351]. Само собой, это был вовсе не отец Мэри Джейн. Миссис Феликс сказала, что Келли не поддерживала связь с семьей, так как родители «ее бросили». Барнетт подтверждал, что «с родственниками она не общалась». На дознании коронера в 1888 году Барнетт заявил, что Мэри Джейн опасалась за свою безопасность, хотя никогда не признавалась, чего именно боится. Помимо того что ее искали бандиты, осенью 1888 года по улицам бродил непойманный убийца, и это, безусловно, усиливало ее страх.
К тому моменту Мэри Джейн опостылело ее беспросветное существование на Рэтклифф-хайвей и скандалы с хозяйками, и зловещий визит «отца» из Западного Лондона, несомненно, заставил ее задуматься о будущем. Но в конце 1886 года ситуация неожиданно изменилась к лучшему: у Мэри Джейн появился воздыхатель.
Молодая, красивая, сексуально привлекательная Мэри Джейн, очевидно, не испытывала недостатка в поклонниках, и у нее даже имелись постоянные клиенты. Одним из них был двадцатисемилетний штукатур по имени Джозеф Флеминг (или Флемминг) из соседнего квартала Бетнал-Грин. Флеминг работал в строительстве, и доход у него был нестабильный: он был куда менее обеспечен, чем поклонники Мэри Джейн из Вест-Энда. Но, по словам миссис Маккарти, чей дом девушка покинула, чтобы поселиться с Флемингом, он был от нее без ума и «наверняка женился бы на ней». Чувства были взаимными: Мэри Джейн рассказывала подругам, что любит Флеминга[352]. Несколько месяцев они жили в одной меблированной комнате на Бетнал-Грин-роуд или на Олд-Бетнал-Грин-роуд, но потом расстались[353]. Причина их расставания неизвестна, хотя подруга Келли Джулия Вентерни намекнула, что Флеминг бил Мэри Джейн и «дурно с ней обращался»[354]. Миссис Маккарти узнала о случившемся в начале 1887 года, когда ее бывшая жиличка появилась на пороге ее дома в два часа ночи. Келли пришла, чтобы снять комнату для себя и спутника-мужчины. Миссис Маккарти удивилась и спросила Мэри Джейн, «живет ли она с тем мужчиной, что увез ее из квартала». Келли ответила, что они расстались и она снова занимается старым ремеслом. Миссис Маккарти не стала больше допытываться и взяла с Мэри Джейн два шиллинга за комнату[355].
Порвав с Джо Флемингом, Мэри Джейн решила не оставаться в Бетнал-Грин, но и возвращаться на Рэтклифф-хайвей она не хотела. Келли переехала на новое место – в Спиталфилдс, – где, по слухам, поселилась в ночлежке «Кулиз» на Трол-стрит и стала работать на улицах квартала Олдгейт. В своих невероятно романтизированных мемуарах о службе в столичной полиции старший инспектор сыскной полиции Уолтер Дью утверждает, что часто видел, как Мэри Джейн «дефилировала по Коммерческой улице между Флауэр-энд-Дин-стрит и Олдгейтом или вдоль Уайтчепел-роуд». По его словам, она всегда была «очень красиво одета и носила чистый белый передник, но не носила шляпу» и разгуливала по улицам в компании «двух-трех таких же, как она [женщин]»[356]. Это описание наружности и поведения Мэри Джейн совпадает с воспоминаниями многих ее знакомых. «Она была одной из самых изящных и привлекательных женщин в районе», – рассказывал проповедник из Уайтчепела в интервью «Ивнинг ньюс». Она была всегда «аккуратно и прилично одета и выглядела довольно мило и достойно». Соседи были очарованы ее веселым нравом и добротой и называли ее «хорошей, тихой, приятной девушкой», которую «все любили». По их словам, Мэри Джейн нравилось петь и рассказывать истории, особенно о Вест-Энде: должно быть, очутившись в убогом и грязном Уайтчепеле, она скучала по прежней жизни. Она «не скрывала» своих прошлых приключений, рассказывала новым знакомым о том, как ездила в каретах и «вела жизнь… знатной дамы», и даже хвасталась, что побывала в Париже. Открытость Мэри Джейн многих к ней расположила, как и ее фантазии об Ирландии и о том, что она «вернется к своему народу». Однако все эти позитивные комментарии свидетельствуют о том, что Мэри Джейн хорошо научилась маскировать свои чувства – для женщины, которая вела «фривольный» образ жизни, это была очевидная необходимость. В редкие минуты откровенности она говорила со своей соседкой, двадцатилетней Лиззи Олбрук, которая была очарована Келли и тем, как много та повидала на своем веку. Мэри Джейн предостерегла Лиззи, чтобы та не шла по ее стопам, и призналась, что «до смерти устала от своей жизни»[357].
Существует еще одно описание Мэри Джейн Келли, которое весьма отличается от восторженных отзывов большинства ее знакомых. В 1965 году в ходе расследования для своей книги об уайтчепельских убийствах Том Каллен беседовал с неким Деннисом Барреттом. В 1888 году Барретт был мальчишкой и утверждал, что помнит Келли. По его словам, он знал ее под кличкой Черная Мэри и говорил, что она была «страшной». Ожидая клиентов у входа в паб «Десять колоколов», она вела себя злобно, как бульдог. «Горе той женщине, что посмела бы заступить на ее территорию… она бы вырвала ей клоки волос», – вспоминал Барретт[358]. Само собой, Барретт мог с кем-то ее перепутать, но если принять его слова за правду, то выходит, что у Мэри Джейн было два совершенно разных обличья: она успешно притворялась милой и добродушной, но под этой маской скрывалась мятежная, несчастная душа.
Работа в Ист-Энде едва ли принесла Мэри Джейн долгожданный покой. Жизнь проститутки была непредсказуемой и опасной, и даже ненадолго съехавшись с Джозефом Флемингом, она, несомненно, ощутила заметное облегчение. Стоит ли удивляться, что вскоре после расставания с ним она стала искать похожих, более стабильных отношений. И вскоре нашла: случилось это в марте 1887 года, когда она, как обычно, прогуливалась по Коммерческой улице в поисках клиентов.
Джозеф Барнетт, от которого мы и узнали основную часть сведений о Мэри Джейн Келли, ворвался в ее жизнь как комета – по крайней мере, так следует из его рассказа об их встрече. Они познакомились в четверг вечером, накануне Пасхи. Келли приглянулась Барнетту, он пригласил ее в паб, и они «сошлись». Он не упоминает, платил ли за секс или нет, а лишь говорит, что они «договорились встретиться на следующий день». Не прошло и сорока восьми часов с момента их знакомства, как Барнетт влюбился. Уже в субботу он предложил Мэри Джейн переехать к нему, и она согласилась. Барнетт сразу же снял комнату на Джордж-стрит. «С тех пор мы жили вместе… до позавчерашнего дня», – сообщил он коронеру восемнадцать месяцев спустя[359].
В ноябре 1888 года, выступая перед критически настроенными присяжными из среднего класса, Джозеф Барнетт проявил себя не лучшим образом. Перед этим полицейские допрашивали его в течение четырех часов, и, заняв свидетельское место, он был страшно напуган. Его показания честны, но сбивчивы; он заикался, повторял сказанное по нескольку раз. Мэри Джейн Келли знала его совсем другим – уверенным в себе, решительно добивавшимся своей цели.
Когда они познакомились, Барнетту было двадцать девять лет. Голубоглазый, светловолосый ирландец из Уайтчепела носил модные усы. Барнетту было тринадцать лет, когда он лишился обоих родителей. Воспитывали его старшие братья и сестры. Брат, работавший на рыбном рынке Биллингсгейт, устроил его грузчиком: для этого занятия требовалась лицензия на транспортировку товара. Многие мечтали о такой работе, ведь она приносила неплохой доход, если мужчина обладал физической силой и расторопностью. Джозеф был среднего телосложения, ростом пять футов семь дюймов и имел все данные для этого ремесла. Однако денег паре все равно не хватало. И Мэри Джейн, и Джозеф любили выпить – вероятно, именно в этом крылась их основная проблема. За полтора года, что они прожили вместе, они переезжали четыре раза: сначала сменили свою убогую комнатушку на Джордж-стрит на такую же на Литтл-Патерностер-роу, но оттуда их выселили за пьянство и долги за жилье[360]. Затем они сняли угол на Брик-лейн, а примерно в марте 1888 года переехали в комнату на Миллерс-Корт.
В начале девятнадцатого века Миллерс-Кортом называли два смежных сада, расположенных за домами № 26 и 27 по Дорсет-стрит. Но затем этот участок застроили крошечными коттеджами для рабочих: в них одновременно проживали по тридцать человек, а три общих туалета находились во дворе. Окна гостиной на первом этаже в доме № 26 выходили в грязный двор, являвший собой довольно неприятное зрелище, поэтому комнату отделили от остальной части здания и стали сдавать как дом № 13 по Миллерс-Корт. Здесь-то и поселились Мэри Джейн и Джо Барнетт: за четыре шиллинга шесть пенсов в неделю они сняли крошечную комнатушку размером десять на двенадцать футов в самом конце темного переулка. Обставленная лишь самой необходимой мебелью, она была не лучше и не хуже других убогих комнат на Дорсет-стрит: здесь имелись кровать, стол, сломанный умывальник, стул и буфет. Кто-то из прежних жильцов – видимо, желая приукрасить это грязное, унылое помещение – повесил на стену репродукцию картины «Вдова рыбака».