В Георгианскую эпоху кофейни считались местом сбора интеллектуалов, но в середине девятнадцатого века обрели немалую популярность и среди лондонского рабочего класса. Кофейни открывались в пять утра и работали до десяти вечера. В них подавали простую пищу: отбивные, почки, хлеб с маслом, соленья и яичницу со сладким кофе. В кофейне можно было почитать газеты и журналы или послушать, как их читают вслух; алкоголь не продавался. Здесь собирались трезвенники и те, кто хотел побыть в компанейской атмосфере, но не желал идти в паб. Фабричные рабочие и ремесленники, прежде выпивавшие кружку портера по утрам, теперь по пути на работу заходили выпить горячего кофе с булочкой за пенни. По вечерам суета умолкала, и атмосфера в кофейне становилась более умиротворенной. Завсегдатаи могли не торопясь посидеть в отдельных кабинках за перегородками с тарелкой свиных отбивных и журналом, слегка запачканным предыдущими посетителями. «По вечерам эти заведения превращаются в читальные залы, – пишет современник. – Тысячи людей, чьи дома лишены уюта и комфорта, находят здесь всё, в чем нуждаются. Теплый камин, яркий свет, в довольстве газет и журналов, чашка простого напитка – все это можно получить всего за пару пенсов…»[188]
Одинокий, покинувший родные кентские берега Джон Страйд, вероятно, проводил много часов в этой приятной обстановке, беседуя с Фрайаттом, и постепенно ему в голову пришла мысль открыть собственное подобное заведение. К тому времени Джону перевалило за сорок, и трудиться за плотницким верстаком или на фабрике мебели шесть дней в неделю он уже не мог. Как и его отец, Джон понимал, что заработанные тяжелым трудом средства нужно вкладывать в бизнес, чтобы обеспечить себе приличный стабильный доход, которого хватит на содержание жены и детей.
Квалифицированные ремесленники трудились с раннего утра до позднего вечера, поэтому им просто негде было познакомиться с женщиной. Общение ограничивалось пабами, городскими парками, мюзик-холлами и церковными мероприятиями. Но и в кофейне можно было встретить представительниц противоположного пола.
Женщины редко захаживали в эти темные залы, обитые деревянными панелями и пропахшие свиным жиром и крепким кофе. В стенах кофеен обычно были слышны лишь грубые мужские голоса. Служанки иногда забегали в кофейню за кофе и булочкой за пенни, отправившись на рынок за покупками для хозяйки, а продавщицы и поденщицы заходили пообедать супом, фруктовым пудингом и тапиокой. Скорее всего, именно в кофейне Джон Страйд и познакомился с юной горничной из Швеции по имени Элизабет Густафссон[189].
Зимой 1866 года, сразу после переезда в Лондон, Элизабет поселилась в прекрасном особняке на окраине Гайд-парка. В многолюдный торговый квартал вокруг Тоттенхэм-Корт-роуд она переехала уже потом. В середине девятнадцатого века на улицах вокруг Гайд-парка селились самые богатые и родовитые лондонцы. Гайд-парк был излюбленным местом прогулок лондонского бомонда. Нам неизвестно имя нанимателей Элизабет, однако их высокий социальный статус не оставляет сомнений. Элизабет вошла в штат домашней прислуги в доме богатых космополитов – таких же, как Диксоны, которые регулярно путешествовали по всей Европе и перемещались между Швецией и Великобританией, управляя делами своей судоходной, металлургической и деревообрабатывающей империи. Элизабет получила престижное место, но и ставки были гораздо выше, чем во всех других домах, где ей приходилось служить. Теперь она входила в иерархию слуг, подчинялась не добродушной хозяйке из среднего класса в доме с несколькими комнатами, а экономке или дворецкому в особняке с несколькими этажами. К слугам предъявляли высокие требования: они должны были держать руки в чистоте, не сутулиться, помалкивать и ни в коем случае не встречаться взглядом с хозяином или хозяйкой. Если бы Элизабет столкнулась с кем-нибудь из членов хозяйской семьи в коридоре или на лестнице, ей следовало отвернуться к стене. Строгость, культурные различия и необходимость учить новый сложный язык – все это наверняка казалось Элизабет непосильным бременем.
Согласившись на работу в Лондоне, Элизабет приняла решение остаться в Британии навсегда. Хотя от шведов, переезжавших в Лондон, не требовалась регистрация в Шведской церкви, тех, кто обращался за разрешением на постоянное проживание, видимо, обязывали это делать. Путь от Гайд-парка до Шведской церкви на Принцесс-сквер в Ист-Энде был неблизкий, а поскольку служанкам полагался всего один выходной в месяц, неудивительно, что Элизабет зарегистрировалась в церкви лишь через пять месяцев после прибытия в Англию. Причем, скорее всего, она сделала это по настоянию своего хозяина, готовившегося к отъезду за границу, куда Элизабет, возможно, ехать не хотела. Элизабет не умела писать; она сообщила свое имя церковному писарю, и тот внес его в регистрационную книгу, указал ее род занятий и то, что она не замужем. В это же самое время Элизабет сообщила о своем намерении отправиться во французский город Брест, центр торгового судоходства, и подала прошение об изменении места проживания[190]. Неизвестно, последовала ли она за хозяевами во Францию или нет: позднее ее прошение было перечеркнуто другой рукой, и это могло произойти как до предполагаемого отъезда, так и по возвращении в Лондон.
Неясно, какие обстоятельства впоследствии заставили Элизабет покинуть место горничной в Гайд-парке, но в дознании коронера 1888 года содержатся намеки на скандал – возможно, аналогичный тому, в который девушка оказалась вовлечена в Гётеборге. По словам современников, Элизабет была очень красива. Шеф-инспектор Уолтер Дью с грустью отмечал, что, несмотря на все испытания, выпавшие на ее долю, «лицо ее хранило следы былой красоты»[191]. Должно быть, она притягивала немало восторженных взглядов: одинокая молодая женщина с высоким лбом и волнистыми темными волосами, говорившая с необычным иностранным акцентом. Известно, что один из ее поклонников был полицейским и ухаживал за ней, когда она жила в доме рядом с Гайд-парком, но поскольку Элизабет слишком много работала, им просто некогда было встречаться. Впрочем, скорее всего, притязания на нее имел кто-то из домашних.
Через двадцать с лишним лет на дознании по делу об ее убийстве свидетель расскажет о подробностях их романтических отношений и опишет их как «бурные». Майкл Кидни сообщит, что относился к Элизабет как к законной супруге, но она уходила от него несколько раз. «Известно ли вам, с кем еще она водила знакомство?» – спросит коронер.
– Я видел адрес брата того джентльмена, у которого она служила в доме рядом с Гайд-парком, – даст Кидни на первый взгляд нелогичный ответ.
– Я спрашивал не об этом, – поправит его коронер. – Ушла ли она от вас к кому-либо еще? – пояснит он, говоря о том времени, когда Элизабет состояла в отношениях с Кидни, а не о ее прошлом, еще до их знакомства[192].
Почему у Элизабет хранился адрес брата человека, на которого она работала более двадцати лет тому назад? Почему не самого хозяина, а его брата? Это вызывает много вопросов. Показательно, что Кидни вспомнил об этом, когда его спросили о мужчинах, с которыми у Элизабет, возможно, была связь. Также остается загадкой, в каком виде у Элизабет хранился этот адрес. Поскольку она не умела писать, адрес записал для нее, вероятно, кто-то другой. Возможно, это было письмо от самого мужчины, которое Элизабет бережно хранила много лет. Кроме того, она явно рассказывала Майклу Кидни об этом мужчине и о том, что их связывало. Двадцать лет – слишком долгий срок, чтобы помнить брата хозяина, если тот ничего для нее не значил.
Возможно, именно из-за незаконной связи с братом хозяина Элизабет покинула дом рядом с Гайд-парком. Как бы ни обстояли дела, хозяин (или его брат) снабдил ее хорошей рекомендацией, чтобы она легко могла найти новое место.
В начале 1869 года либо немного раньше Элизабет поступила на работу к вдове по имени Элизабет Бонд. Миссис Бонд заведовала приличной гостиницей и сдавала почтенным клиентам меблированные комнаты в доме по адресу Гоуэр-стрит, 67, в двух шагах от Тоттенхэм-Корт-роуд – улицы мебельных складов и мастерских. Шведская горничная с опытом работы в богатом доме, несомненно, придавала колорит заведению миссис Бонд, хотя обязанности Элизабет ничем не отличались от прежних, а работа была такой же тяжелой. Пока миссис Бонд и ее овдовевшая дочь Эмили Уильямс вели гостиничный бизнес, Элизабет и вторая служанка днями и ночами носили с этажа на этаж тяжелые ведра с углем и водой, подносы с едой, горы грязного и выстиранного белья. Жильцы, чьи камины Элизабет чистила и чьи постели застилала, принадлежали к крепкому среднему классу: среди них были профессор и член совета колледжа Корпус-Кристи в Оксфорде, торговец «предметами роскоши» из Пруссии, бывший пивовар с женой и дочерью, стряпчий и вдова, «жившая на собственные средства». В период с 1868 по 1869 год в доме также проживали немецкий музыкант Шарль-Луи Жоффри и его дочь: они давали уроки вокала и игры на фортепиано на дому[193]. Элизабет снова оказалась среди музыкантов. Благодаря музыке ее дни и обязанности не казались такими однообразными; музыка, вероятно, напоминала Элизабет и о тех, кто когда-то помог ей преодолеть жизненные трудности.
Однажды по пути на рынок или на почту Элизабет зашла в местную кофейню выпить кофе. Там-то ее и заприметил сорокасемилетний плотник из Ширнесса. Мы точно не знаем, как они встретились впервые и как развивались их отношения: возможно, они не раз сталкивались на улице, идя на работу или возвращаясь с работы, сидели рядом в кабинке за деревянной перегородкой и пили сладкий черный кофе. Как бы то ни было, в начале 1869 года Элизабет и Джон обручились.
До нас не дошли сведения о внешности Джона Страйда: мы не знаем, был ли он хорош собой или невзрачен, обладал ли почтенной наружностью. Поскольку ему было под пятьдесят, он наверняка уже начал седеть. Чем же скромный мебельщик мог привлечь необычайно красивую двадцатипятилетнюю горничную почти вдвое его моложе, которая совсем недавно, возможно, была любовницей брата своего богатого хозяина? В двадцать пять лет над Элизабет нависла угроза остаться старой девой. Что касается Джона, то долгие годы он вел холостяцкую жизнь и, безусловно, отложил достаточно денег. Возможно, Элизабет устала от своего бурного прошлого, и ухаживания Джона показались ей искренними. Она знала, какой вред девушке способны причинить мужчины, и надеялась, что брак с Джоном Страйдом станет для нее спасительной гаванью.
Что любопытно, поженились они не в методистской и не в лютеранской церкви, а в приходской церкви Святого Эгидия в Полях, многоярусный шпиль которой возвышался над лондонским смогом. В тот день, 7 марта 1869 года, Элизабет стояла перед алтарем одна: возле нее не было ни родственников, ни друзей. Свидетелем со стороны жениха выступил Дэниел Фрайатт – он записал свое имя рядом с именем своего постоянного клиента и товарища, а свидетелем со стороны Элизабет стал ризничий. В день свадьбы ничто не напоминало Элизабет о ее прошлом; она даже указала фальшивое имя отца, назвав его «Августом Густафссоном». Впрочем, такое поведение было типичным для иммигрантов, не желавших омрачать новую жизнь воспоминаниями и призраками из прошлого. Доподлинно неизвестно, знал ли муж о ее несчастной жизни в Гётеборге и о болезни, носительницей которой она по-прежнему являлась.
Брак ознаменовал новое начало не только для Элизабет, но и для Джона. После свадьбы Страйды перебрались в новый район – Поплар, располагавшийся в Ист-Энде, примерно в шести милях от прежнего их места жительства. Джон долго раздумывал над переездом. Он планировал открыть кофейню, но и в доках всегда была работа для плотника. В районе находилась оживленная корабельная верфь, где постоянно трудились более двухсот рабочих. В 1860-е здесь шло строительство железнодорожной ветки, которая связала Северо-Лондонскую железную дорогу с портом. Брат Джона, Джордж, работал клерком в доках. Он с семьей поселился в Попларе, и фактор близости к родственникам наверняка был немаловажен для Страйдов, которые вскоре планировали обзавестись детьми. К 1871 году к двум братьям присоединился третий, Чарльз: он обосновался в Лаймхаусе.
Через несколько месяцев после свадьбы Страйды открыли кофейню на Верхней Северной улице, в самом центре «нового Поплара», как тогда называли этот район. Сеть недавно проложенных улиц к северу от береговой линии была застроена скромными коттеджами, рядами стандартных домиков для среднего класса и квартирами для рабочих семей. Писатель Джером Клапка Джером провел здесь детство. Он вспоминал, что в 1860-е годы это был район контрастов, где «город и деревня беспрестанно теснили друг друга». Район окружали болота, на которых по-прежнему ютились фермы, а по улицам водили стада коз и коров. Нередко можно было увидеть и «шествия безработных» от доков к работному дому и обратно[194].
В теории социальный уровень жителей Верхней Северной улицы не слишком отличался от уровня обитателей Манстер-стрит, где находилась кофейня Дэниела Фрайатта. В этом районе селились те же бакалейщики, аптекари, портные и мясники. Вероятно, Страйды желали видеть в числе своих клиентов не простых портовых рабочих, а учителей, каменщиков, слуг, судостроителей и рабочих, живших в тех же домах, что и лавочники. Кофейню сознательно расположили в доме напротив методистской церкви Троицы. Накопления Джона пошли на аренду помещения и первоначальные вложения, необходимые, чтобы бизнес окреп, но и Элизабет могла внести свою долю. Поскольку Джон умел плотничать, он мог полностью отделать интерьер или улучшить прежнюю отделку. Обычно в кофейнях стояли простые деревянные скамьи, лакированные перегородки и раскладные столы. Элизабет имела опыт работы служанкой, и они с Джоном вполне могли управляться с кофейней собственными силами. Чарльз Диккенс так описывал «опрятных официанток» – примету кофеен для рабочего люда: «немногословные», они «без устали твердили две неизменные присказки: “кофе с булочкой” да “чай с яйцом”»[195]. Хозяева кофеен трудились с раннего утра и до поздней ночи, но зато сами определяли, когда начинать и когда заканчивать рабочий день. Впервые Элизабет убиралась, готовила, стирала и подавала не ради хозяев, а для себя и их с мужем общего дела.
Открыв кофейню, Страйды, скорее всего, столкнулись с конкуренцией со стороны пабов. Несмотря на популярность кофеен, не каждый рабочий был готов отказаться от спиртного и веселого компанейского духа, царившего в лондонских пабах. Хотя у кофеен, несомненно, были завсегдатаи, в зависимости от местоположения дела могли идти то лучше, то хуже. Даже самая уютная кофейня могла закрыться, если в районе было слишком много пабов и слишком мало трезвенников. К 1871 году Страйды убедились в этом на собственном горьком опыте и были вынуждены перенести свое предприятие в дом № 178 по Поплар-Хай-стрит. Они надеялись, что там торговля пойдет поживее. Первая неудача дорого обошлась супругам. Чтобы хоть как-то покрыть финансовые потери, Джон вернулся к прежнему ремеслу – по крайней мере, на неполный рабочий день. В переписи населения за тот год он называет себя не владельцем кофейни, а плотником. Но все же Страйды не собирались признавать поражение и бизнес свой сберегли.