Отношения между хозяином или хозяйкой и слугами были прописаны в шведском законе, и закон на этот счет выражался недвусмысленно. Хозяин был обязан предоставить слугам кров, стол, одежду и уход на случай болезни, но в ответ слуга подчинялся ему во всем. «Необоснованные капризы в еде», «неосторожное обращение с огнем или собственностью хозяина» считались достаточными основаниями для увольнения, как и «посещение трактиров и прочих мест, где подают алкогольные напитки»[168]. При поступлении на работу хозяева и слуги заключали договор, и слуга должен был отработать весь установленный срок, если только стороны не расторгали контракт по взаимному согласию.
Скорее всего, мы никогда не узнаем, почему Олссоны разорвали контракт с Элизабет в начале февраля 1864 года. Согласно переписи населения, 2 февраля она жила буквально в двух шагах от Олссонов, в соседнем квартале Домкирко c ярко раскрашенными деревянными домами и булыжными мостовыми[169]. Когда переписчик спросил Элизабет о роде занятий, она назвалась служанкой, но не указала ни место работы, ни имя хозяина. Возможно, клерк просто забыл внести эти данные, но не исключено, что молчание Элизабет свидетельствует о том, что она сомневалась в своем будущем и не знала, кто в дальнейшем будет распоряжаться ее судьбой.
10. Публичная женщина № 97
В девятнадцатом веке редкий дом обходился без служанки, хотя пускать незнакомых молодых женщин в семью было рискованно. Хозяева знали, что нанимать деревенских не так уж безопасно. И все же им отдавали предпочтение: румяные крестьянские дочери, от которых пахло травой и козами, еще не научились лгать и воровать; их растили в тесном сообществе, где всем заправлял пастор. Городские девушки уже успели заразиться пороком и алчностью, насмотрелись на грехи мирские и считались более развращенными. По этой причине городским не доверяли. Деревенские же были невинными, но и более уязвимыми. Попав в чужеродную среду, к незнакомым людям, они скучали по дому и страдали от одиночества. Незнание законов городской жизни делало их легкой добычей для негодяев. И хотя хозяину или хозяйке дома предписывалось ограждать служанок от неприятностей, те нередко попадали в беду, даже не выходя из дома.
Поскольку служанкам не позволялось посещать пивные или ночевать за пределами хозяйского дома без разрешения, у них практически не было возможности завязать отношения с представителями противоположного пола, за исключением тех, кто работал в том же доме или жил по соседству. Взаимодействия со слугами друзей и родственников хозяина, а также с лавочниками, мясниками, пекарями и посыльными были очень кратковременными, хотя слуги часто флиртовали друг с другом и позволяли себе вольности. Вместе с тем близкое соседство юной девушки могло быть большим искушением для мужчин в доме, а девушки, в свою очередь, нередко заглядывались на хозяев и их сыновей. Интрижка со служанкой для хозяина любого возраста считалась обычным делом, ведь служанки отлично знали все привычки хозяина, стелили ему постель, стирали одежду и наполняли ванну. Независимо от того, поощряла ли служанка ухаживания хозяина или хозяйского сына, брата, кузена, друга или отца, она в любой момент могла оказаться с ним наедине и подвергнуться искушению – или насилию.
Считалось, что работа служанки укрепляет характер молодой девушки из простой семьи. Однако сексуальная связь с мужчиной, жившим с ней под одной крышей, чаще всего способствовала ослаблению ее моральных принципов. Такие отношения часто становились первым шагом на пути к проституции. «Служанку фармацевта может соблазнить ассистент хозяина; горничную в ночлежке – студент, коммивояжер или офицер… служанку гостиницы – постоянный гость; молодой клерк может соблазнить служанку родителей» и так далее[170]. Любовники часто обещали девушкам, что будут заботиться о них, и многие держали слово: снимали любовницам жилье – комнату или целый дом, в зависимости от финансовых возможностей. Некоторые сожительствовали с возлюбленными и представлялись их супругами, другие лишь изредка наведывались к своим любовницам в гости. Такие отношения могли продолжаться годами, а то и всю жизнь, но чаще всего распадались через несколько недель или месяцев. При этом действовали двойные стандарты: мужчины выходили сухими из воды, а вот жизнь женщины, вступившей в незаконную связь, могла быть разрушена навсегда, особенно если на ее попечении оставался плачущий и агукающий младенец.
Элизабет унесла в могилу имя человека, чья похоть изменила привычное течение ее жизни. Мы никогда не узнаем, сошлись ли они по согласию или по принуждению, где это случилось и при каких обстоятельствах. Известно лишь, что до апреля 1865 года Элизабет продолжала называть себя служанкой, хотя ее имя не значится в переписи населения Гётеборга. Возможно, это объясняется тем, что служанкой она оставалась недолго и вскоре переехала к любовнику или в жилье, которое он для нее снимал. В таких случаях незаконный характер отношений принято было скрывать, и женщина брала фамилию любовника, ради приличий становясь его «женой», пусть даже и на время.
В Гётеборге неженатые пары притворялись законными супругами не только в угоду домовладельцу и соседям, но и чтобы скрыться от закона и не вызвать подозрений полиции. До 1864 года внебрачный секс и беременность считались преступлениями и влекли за собой наказание. Кроме того, в 1859 году приняли закон о проституции с целью сдержать распространение венерических болезней, особенно сифилиса. Однако новый закон грозил не только проституткам, но и всем женщинам, попадавшим в компрометирующую ситуацию.
Гётеборг был большим портовым городом с населением более ста тысяч человек, которое постоянно увеличивалось. В гавани реки Гёта ежедневно бросали якорь корабли из разных стран, и власти были чрезвычайно озабочены тем, как быстро страшная болезнь распространялась среди гражданского населения и военных. Швеция последовала примеру других европейских стран, в частности Франции и Германии, которые, столкнувшись с аналогичной угрозой, приняли ряд строгих законов, призванных регулировать секс-торговлю и допустить к занятию проституцией только здоровых женщин. Аналогичный закон – Акт о заразных болезнях 1864 года – был принят и в Британии, усмотревшей большую пользу от введения подобных мер в портовых городах.
Хотя конкретные меры в разных странах отличались, все законы основывались на общей концепции: вина за передачу сифилиса всегда ложилась на женщину. Считалось, что если государство сможет контролировать морально развращенных женщин, которые, по мнению законодателей, и являлись главной причиной эпидемии, то распространение болезни удастся остановить. Что до переносчиков-мужчин, то их никак не наказывали. В Гётеборге – как и в Стокгольме, Париже, Гамбурге, Берлине и других городах по всей Европе – женщины, занимавшиеся проституцией, должны были зарегистрироваться в полиции, оставить свое имя и адрес и регулярно проходить гинекологические осмотры, чтобы подтвердить свое здоровье. Однако кого именно причислять к «проституткам», определяли не сами женщины, а полиция нравов, патрулировавшая районы. Многие женщины, которых заставили зарегистрироваться и посещать осмотры, на самом деле не занимались проституцией, а только подозревались в ведении «распутной жизни»[171]. Историк Ивонн Сванстрём отмечает, что в Гётеборге было два списка: в одном числились имена «установленных» проституток, в другом находились «подозреваемые» – беременные одинокие женщины, любовницы, женщины, которых часто видели наедине с мужчинами или поздно вечером на улице.
Полицейские и соседи, должно быть, уже некоторое время подозревали Элизабет, но в марте 1865 года окончательно убедились, что девушка ведет «распутную жизнь». На тот момент Элизабет находилась на шестом месяце беременности, и живот уже нельзя было спрятать под платьем. Кем бы ни был отец ребенка, он исчез из жизни Элизабет и не мог защитить ее. Куда он пропал, поддерживал ли Элизабет финансово, пока она носила его ребенка, – неизвестно. В конце марта, когда ледяной ветер еще пощипывал щеки, Элизабет велели явиться на первый осмотр гениталий к полицейскому хирургу. В дальнейшем эти осмотры стали регулярными.
В первый визит ее имя – Элизабет Густафсдоттер из Торсланды – внесли в реестр и присвоили ей наименование «публичная женщина № 97» –
Ей объяснили правила, которым отныне была подчинена вся ее повседневная жизнь. Дважды в неделю, по вторникам и пятницам, ей следовало приходить на осмотр. В случае неявки ее ждали арест и штраф или три ночи в тюрьме на хлебе и воде. После одиннадцати вечера находиться на улице не разрешалось. Она должна была «вести тихую и незаметную жизнь» – при этом подразумевалось, что она занимается проституцией в открытую. Однако закон предписывал ей не стоять у окна своего дома или в дверях, «зазывая прохожих». В общественных местах она должна была «одеваться прилично» и вести себя так, чтобы «не привлекать внимания». Только представьте, каким глубочайшим унижением для женщин являлись подобные предписания, особенно если проститутками те вовсе не были и не совершили никакого преступления, а, например, подверглись изнасилованию или вступили в любовную связь с мужчиной, не ожидая, что это станет достоянием общественности. Хотя имя Элизабет значилось в так называемых «позорных списках», в официальных документах той весной она продолжала именовать себя служанкой.
Гинекологические осмотры являлись не только проверкой, но и способом унижения «публичных женщин». Дабы не оскорбить чувства добропорядочных граждан, проходивших по Остра Хамнгатан, все «публичные женщины», известные и подозреваемые, попадали в здание полицейского управления со двора, через потайной коридор. Внутри их заставляли раздеться донага и встать в очередь. Ждать порой приходилось долго, и женщинам велели выстраиваться в очередь во дворе. Там они дрожали от холода буквально на глазах у патрульных.
Молодая женщина, воспитанная в религиозной семье и изучавшая катехизис, скорее всего, была глубоко шокирована подобным надругательством над человеческим достоинством. Но поскольку Элизабет носила внебрачного ребенка, она, как и многие женщины ее эпохи, приняла наказание как должное. Общество и церковь внушили ей, что она согрешила против своих родителей, общины, самой себя и Господа. Ее нежелание сообщить подробности о себе в регистрационных документах говорит о стыде, который она испытывала. Когда ее спросили о родителях, она ответила, что их нет в живых. Мать ее действительно умерла от туберкулеза в августе 1864 года, но отец Элизабет был жив. По-видимому, девушка настолько стыдилась своего положения, что не хотела возвращаться домой[175]. Анна Кристина в мае того же года вышла замуж и, вероятно, разорвала все связи с сестрой, которую считала потерянной для семьи.
Имя Элизабет появилось в полицейском реестре в марте: значит, она подвергалась осмотрам всего несколько раз, прежде чем 4 апреля у нее обнаружили кондиломы – генитальные бородавки. Врач тотчас же сделал вывод: публичная женщина № 97 больна сифилисом. Под полицейским надзором ее препроводили в Курхусет, или «дом лечения», – клинику для венерических больных.
Когда Элизабет внесли в полицейский реестр, она находилась уже на второй стадии заболевания сифилисом. Первый симптом заболевания проявляется в интервале от десяти до девяноста дней после заражения: это характерный шанкр, безболезненный нарыв на гениталиях, который через три – шесть недель проходит сам по себе. После этого у Элизабет должны были возникнуть симптомы, свойственные гриппу: высокая температура, воспаление гланд, боль в горле, сыпь на спине, ладонях и подошвах. На этой стадии у заболевших сифилисом также появляются наросты и язвы на гениталиях. Вторая фаза иногда длится несколько месяцев, а может мучить больного больше года. Невозможно со всей определенностью сказать, от кого именно Элизабет подхватила сифилис, но, судя по хронологии, это был отец ее ребенка. Венерическими заболеваниями гораздо чаще заражались девушки, не имевшие сексуального опыта: в отличие от бывалых секс-работниц, они не умели распознавать симптомы венерических болезней.
Согласно архивным записям, Элизабет пробыла в клинике Курхусет до 13 мая[176]. В венерической больнице Гётеборга пациентов содержали как в тюрьме – едва ли кто-то получал там качественное лечение. Поскольку люди попадали в больницу по предписанию закона, санитарам разрешалось применять силу и держать пациентов под замком, пока тех не признавали «излечившимися». В 1855 году в сифилитическом отделении Курхусета находились 133 женщины; больница была переполнена, и многим приходилось делить койки. Когда количество пациентов превышало вместимость больницы, их укладывали спать прямо на полу.
В 1860-е годы медицинские учреждения практиковали два способа лечения сифилиса. Первый, традиционный, заключался в приеме ртути внутрь и местно, в форме ртутных компрессов на шанкры и язвы. Во втором, более «современном», предпочтение отдавалось другим металлам – золоту, серебру и меди, – а также брому, йоду и азотной кислоте, которые принимали внутрь или наносили местно в виде мазей. Оба метода были небезопасны для здоровья пациентов, но в Курхусете, по-видимому, предпочитали второй. Во время пребывания в больнице Элизабет давали иодоводородную кислоту для приема внутрь. Бородавки удаляли или подсушивали с помощью мази. После семнадцати дней лечения у Элизабет начались преждевременные роды, и 21 апреля, находясь на седьмом месяце беременности, она родила мертвую девочку, будучи по-прежнему запертой в Курхусете[177]. Имя отца в свидетельстве о рождении не указано.
Легко представить, насколько травмирующим оказался этот опыт для Элизабет. Период между концом марта, когда ее внесли в «позорный список», и 13 мая, когда она, наконец, вышла из Курхусета, безусловно, оставил на ее сердце глубокие шрамы. Ее публично объявили проституткой и подвергли унизительным гинекологическим осмотрам в полиции; затем она обнаружила, что страдает болезнью, которая, возможно, смертельна и изуродует ее; ее поместили под стражу, подвергали мучительным медицинским процедурам; у нее случился выкидыш на позднем сроке беременности во враждебной среде, после чего ее выпустили на улицу в городе, где она не знала никого и не могла обратиться за помощью.