Разумеется, это «временная» победа уныния и хандры над пушкинским онтологическими свойствами радости и приятия бытия, но это также та часть его биографии и реального развертывания жизни, без которых представление о подлинной картине существования поэта было бы неполным и ограниченным излишней идеализацией.
Позвольте, милостивый государь, благодарить вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностию и с таким наслаждением. Может быть, в художественном отношении «Ледяной дом» и выше «Последнего Новика», но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему созданию; но поэзия останется всегда поэзией и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык. За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лицо мученика. Его донесение Академии чрезвычайно трогательное. Нельзя его читать без негодования на его мучителя. О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты.
Позвольте сделать вам филологический вопрос, коего разрешение для меня важно: в каком смысле упомянули вы слово
Анализ романов И. Лажечникова, кратко представленный в этом письме Пушкина, указывает на глубокие знания поэтом самых тайных и особенных перипетий становления российского государства и места ведущих участников этого процесса. Время, проведенное им в исторических архивах, не только дали ему материал для «Емельки Пугачева» и для «Истории Петра», но многократно увеличили г л у б и н у прочтения и понимания им русской истории. Одна только ссылка на имя Бирона, который от тех времен до сегодняшнего дня заклеймен титулом всесильного фаворита, думавшего исключительно о своих привилегиях и богатствах и ни во что не ставивший русскую корону, говорит о многом. У Пушкина, как мы видим, совершенно иной взгляд на сей исторический персонаж.
Вообще, Пушкин самым решительным образом поворачивается к историческим штудиям, и ему теперь интереснее исторический аспект многих происходящих событий. Причем, выражаясь современно, можно сказать, что он мыслит «большим временем» истории. На этот счет мы отсылаем к главе во второй части нашей книги, где рассмотрен
Государь только что оказал свою милость большей части заговорщиков 1825 г… Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и проч.
Пушкин здесь ясно говорит о «перемене своих собственных мнений» и именно в связи с событиями 1825 г., с восстанием декабристов. Он на самом деле переменился в понимании внутренних пружин исторических событий, он смотрит на все то, что было ранее, с более высокой, более объективной точки зрения. Это отчетливо выявится в его полемике с Чаадаевым, о которой мы поговорим ниже.
1836
Я не писал к тебе потому, что в ссоре с московскою почтою… Денежные дела мои плохи — я принужден был приняться за журнал («Современник» —
Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились.
Я не раскаиваюсь в моем приезде в Москву, а тоска берет по Петербургу. На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? Что дети? Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И буду их иметь. Недаром же пустился в журнальную спекуляцию — а ведь это все равно что золотарство, которое хотела взять на откуп мать Безобразова: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди, что…. Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается. Целую тебя и детей. Благословляю их и тебя.
Слушая толки местных литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? Право, боюсь. Баратынский однако ж очень мил. Но мы как-то холодны друг ко другу… Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: у меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим.
Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург (для того, чтобы писать портрет Натальи Николаевны —