Это продолжение того мотива, о котором мы писали несколько ранее, что Пушкин стремится защитить свое доброе имя и отстоять свое приватное независимое пространство. Здесь же, в письме, есть выражение, которое часто цитируется в связи с именем Пушкина: «черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» Внимательный читатель, который перечел ряд пушкинских писем до этого — с печальным восклицанием поэта, понимает внутренний смысл выражения Пушкина: обращено оно не к России, от любви к которой он никогда не отказывался, но к тому режиму, соединению во власти людей недалеких, нечестных, чванливых, заглядывающих к нему в спальню, читающих его письма к жене. Э т а Россия ему не мила.
Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь и на пороге узнал, Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда. На другой день я ее поздравил и отдал вместо червонца твое ожерелье, от которого она в восхищении. Дай Бог не сглазить, все идет хорошо.
Второй № «Современника» (журнала, который стал издавать Пушкин —
Вот анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: Азя! Дай мне чаю: я просить не буду.
Вот начало Ваших записок. Все экземпляры уже напечатаны и теперь переплетаются. Не знаю, возможно ли остановить издание. (Автор, знаменитая кавалерист-девица Н. А. Дурова, которая под видом молодого человека принимала участие в войне 1812 года, захотела поменять название —
Один из лучших советов редактора своему автору — пишите «просто, искренне и благородно». Благодаря Пушкину эта книга появилась в свет и стала не просто одним из свидетельств редкой истории о «превращении» девушки в юношу, но и о неизвестных страницах Отечественной войны с Наполеоном. Эти записки не канули в Лету, а по-своему повлияли на одну из линий русского искусства, вызвав к жизни многочисленные интерпретации — от А. Гладкова до Э. Рязанова.
Ты думал, что твоя статья о партизанской войне пройдет сквозь цензуру цела и невредима. Ты ошибся: она не избежала красных чернил…
Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже и в последнее пятилетие царствования покойного императора, когда вся литература сделалась рукописною…
Поразительно, но эта цензурная традиция не только сопровождала русских писателей в XIX веке (во второй половине, правда, было полегче после реформ Александра II), но фантастически сильно угнездилась в советскую эпоху, в которую чуть ли не четверть из настоящей литературной продукции стала именно что
Какое поле — эта новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может и предпринять! — Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности).
Пушкин продолжает выступать как самый яркий представитель развивающегося исторического самосознания России. Он видит необходимость не только в осмыслении и, соответственно, осознании причин происходившего в прошлой истории, но отчетливо проявлено его страстное желание запечатлеть и отрефлектировать совершающуюся историческую жизнь народа в настоящий миг, сегодня. Эта потребность актуализировать исторический подход, смещая угол зрения с прошлого на современность, крайне важна для уяснения исторического сознания поэта. В этом письме отразились и размышления Пушкина над суждениями своего друга П. Я. Чаадаева, автора знаменитых «Философических писем», после которых он был объявлен «сумасшедшим», удивительное решение российской власти, которая, как правило, пользовалась более радикальными приемами — от ссылки до каторги, что означало почти физическую и духовную смерть приговоренного. Развернутые рассуждения на этот счет Пушкин представит в своем письме к Чаадаеву, написанном 5 дней спустя.
Ввиду чрезвычайной важности письма приведем его целиком.
Благодарю за брошюру, что вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили… Наконец, мне досадно, что не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать…