Читатель заметит, как в этой статье следы раздражительности Нирада Чаудхури сохраняются в морализирующем описании «адды» как «праздной беседы». С другой стороны, сохранилась и претензия на «модерность», выразившаяся в сравнении с английским клубом. Санскритизированное слово «аддадхари» и фарсизированное слово «аддабадж» указывают на образ бытия, определенный темперамент или характер, связанные с корневым понятием, притом что само понятие сохраняет старый смысл: «место жительства», «место сбора», «поселение», указывая на возможную диалектику оседлости и номадологии, полный смысл которой сегодня нам уже недоступен.

Столь различные значения слова свидетельствуют о гетерогенности прошлого, связанного с практикой «адды», – институтом городской жизни Калькутты, одновременно прославляемым и осуждаемым, но в любом случае повсеместным. Было бы упрощением видеть в «адде» только пережиток древнего феодального образа жизни, рудимент сельского, догородского прошлого, сохранившийся как препятствие на пути к бенгальской модерности. Точно так же ошибкой было бы воспринимать восторженный текст Бозе об «адде» как защиту докапиталистического отношения к времени и социальности. И столь же неверно было бы слышать в прозе Чаудхури голоса призраков Лютера или Вебера. Институт «адды» сопротивляется анализу в жестких рамках истории о переходе от феодализма к капитализму. В самом деле адептами практики зачастую оказывались те же люди, которые формировали модерную бенгальскую читающую публику в Калькутте и внесли большой вклад в модерное понимание национального.

В современном бенгальском языке слова «адда», «маджлиш» (от арабского «маджлис» – собрание, встреча, вечеринка), «байтхак» (собрание; «байтхакхана» – гостиная) и другие подобные используют почти как синонимы. Для обозначения человека, который рад быть частью «адды» или «маджлиша», могут употребить как слово «маджлишли», так и «аддабадж». Однако эта взаимозаменяемость – по крайней мере, в бенгальском узусе – явление относительно недавнего времени. В текстах XIX века «адда» гораздо реже встречается как синоним «маджлиша», чем в наше время. В текстах XIX века мне не приходилось наблюдать примеров использования слова «адда», в которых эта практика подавалась бы как заслуживающая уважения. Респектабельным слово «адда» стало в XX веке, благодаря своей связи с пространствами, где происходило формирование модерной бенгальской читающей публики.

Обычай собираться вместе для неформального обсуждения всех событий повседневной жизни – это древняя традиция в сельской Бенгалии. Она практиковалась как мужчинами, так и женщинами, только женщины собирались в отдельных общественных пространствах. Об этом свидетельствует слово «чандимандап», обозначавшее постоянное место поклонения богине Чанди, но использовавшееся сельскими старейшинами в других ситуациях в качестве места встречи. Интересно, что дискуссии об институте «адды» часто напоминают бенгальским авторам об этом древнем элементе бенгальской сельской жизни[508]. Одно из типовых пространств Калькутты, ассоциирующееся с «аддой», – это «раук», или «ровак», – веранды, пристроенные к старым калькуттским домам. Именно там собиралась молодежь квартала и устраивала свои шумные «адды». Это вызывало большое недовольство домовладельцев из среднего класса, видевших в этих буйных «аддах» угрозу своей респектабельности, особенно если в доме жили молодые женщины. Внешняя веранда была характерной чертой бенгальских домов, пока ее не вывел из моды рост цен на землю. Структурно она брала свои корни в «даоа» – веранде, окружавшей традиционную мазанку в бенгальских деревнях. Точно так же и практика мужских собраний в подобных местах могла иметь какое-то отношение к более древним практикам. Но в «аддах» на городских «рауках» участвовала в основном молодежь, не связанная с литературным процессом. В XIX веке на многих таких «аддах» тон задавали общественные лидеры квартала[509]. Бенгальский писатель Преманкур Атарти оставил нам живописные зарисовки о молодых людях, собиравшихся на «рауках» в разных кварталах Калькутты в середине XX века:

В книге «Воспоминания о моих школьных днях», написанной в 1870-е годы, но описывающей события 1830-х, Лал Бехари Дей использует слово «адда» для обозначения места отдыха и упоминает его в рассказе о своей первой поездке в Калькутту из родной деревни Тальпур (Сонапалаши): «Мы проехали только восемь миль. Мы остановились в „адде“, или на постоялом дворе, помылись, приготовили еду, поели и выпили (только эль Адама[511]), побездельничали, снова приготовили еду, поели вечером, помыли ноги в горячей воде и разместились на земле – лишь тонкая пальмовая циновка отделяла наши тела от глиняного пола»[512].

В известных социальных сатирических сценках «Хутом пьянчар накша»[513], написанных Калипрасанной Сингхой и впервые опубликованных в 1861/1862 годах под английским названием «Сценки от Хутома, изображающие повседневную жизнь каждого дня»[514], слово «адда» уже четко отделяется от слова «маджлиш». «Адда» в «Хутоме» обозначает место собрания людей, но его использование не предполагает уважения – как, например, в случае, когда автор насмехается над коллективными формами молитвы, построенными по образцам христианских практик и введенных в Калькутте индуистской реформистской сектой Брахмо Самадж: «Почти невозможно понять смысл Брахма дхармы [религии] в эти дни. <…> Что же, Всемогущий – не то переселенец из глубинки, не то брахман из Махараштры, который не слышит, пока к нему не обратятся [коллективно] от имени „адды“?»[515]. Другие случаи использования слова «адда» в «Хутоме» связаны с жизнью низов, «притонами», где употребляют опиум и марихуану: «чарасер адда», «ганджар адда». Такое словоупотребление подтверждается и в мемуарах Пьяримохана Мухопадхая о Калькутте первых десятилетий XX века. Он говорит о районах неподалеку от кремационных «гхатов»[516] и моста Ховрах в северной части города как местах «адды» тех, кто употребляет опиум и марихуану[517]. Такое словоупотребление созвучно со значениями в старых бенгальских словарях, увязывающих «адду» с маргинальным образом жизни. Они определяют «адду» как место сбора «плохих» людей или людей дурных занятий («кулок», «дурбритта»)[518].

В свою очередь, употребление слова «маджлиш» – как в «Хутоме», так и в других текстах, – предполагает формы социальных собраний, по умолчанию связанных с благосостоянием и патронажем, и часто сопровождается иллюстрациями, изображающими мужчин, собравшихся в гостиной богатого человека («байтхак» или «байтхакхана»). В «Хутоме», например, «маджлиш» сопровождается вином, танцующими девушками, канделябрами, дорогими нарядами и пьяными стычками – всеми атрибутами нуворишей Калькутты начала XIX века и их «испорченных» потомков[519]. Многие из этих ассоциаций ослабевают в XX веке, но «маджлиш» как место сохраняет структурную привязку к патрону, состоятельному человеку, вне гостиной (или «байтхакханы») которого собрание просто не смогло бы состояться. И чаще всего это слово связано с местом, где проходят какие-то представления – пение, танцы, декламация стихов и так далее. Разговоры здесь если и не были исключительно подобострастными, то уж точно не были полностью демократичными, поскольку само наличие патрона разными путями влияло на речевые паттерны всей группы. Неудивительно, что в словаре Субала Митры, впервые опубликованном в 1906 году, «маджлиш» объясняется как «картабхаджа далер сабха», или «встреча тех, кто поклоняется хозяину» («картабхаджа», между прочим, было еще и названием бенгальской религиозной секты)[520].

Напротив, невзирая на позднейшее перекрытие семантических полей слов «адда» и «маджлиш», та «адда», которой в 1950-е годы восхищается Буддхадев Бозе, безусловно имеет демократический характер, связанный с жизнью среднего класса. «Каждый пользуется в „адде“ равным статусом», пишет Бозе и продолжает:

Разумеется, ни одна «адда» никогда не была лишь такой, лишь чистой демократической практикой. На многих «аддах» собирались важные люди, которые представляли для собраний свои гостиные. «Адда» в XX веке оставалась гибридом, сочетавшим элементы «маджлиша» с элементами разговоров в кофейне. Но появление демократической чувствительности отделяет речевые паттерны «адды» в «байтхакхане» патрона от «адды» в публичном месте.

Интересные примеры бесед на вымышленной «адде», собирающейся регулярно в чьей-то «байтхакхане», можно найти в коротких шутливых рассказах «Ламбакарна» и «Дакшинрай», опубликованных в 1915–16 и в 1928–29 годах соответственно. Парашурам (Раджшекар Бозе) написал оба рассказа в период антибританского националистического движения. Роль хозяина в обеих историях отведена состоятельному бенгальскому землевладельцу, представленному как «Рой Бангшалочан Банерджи Бахадур, заминдар и почетный магистрат, судья Белегхаты[522]». В первом рассказе, «Ламбакарна», нам представляют набор персонажей «адды», регулярно собирающихся у Бангшалочана:

В этом описании уловлен дух бенгальской «адды». «Чистая „адда“, – пишет Радхапрасад Гупта, член хорошо известной „адды“ 1940-х годов, – не имеет… прочной, постоянной agenda <…> Нет никакой уверенности, какая тема будет поднята во время „адды“ в конкретный день, что вызовет споры и стычки и чем это всё закончится. Предположим, в одну минуту идет беседа о сверхновой за пределами Солнечной системы, а уже в следующую минуту могут спорить о работе Плеханова „К вопросу о роли личности в истории“»[527].

Вселенской широтой затрагиваемых тем, простирающихся от националистического движения до бенгальских тигров, посетители гостиной Бангшалочана фиксируют тот факт, что существо их встречи – это сама практика «адды». Во втором рассказе речь идет о той же гостиной с теми же персонажами, но теперь действие происходит где-то в 1920-х годах. Этот рассказ, в свою очередь, показывает, как патрон «маджлиш-адды» мог вмешиваться в критические моменты разговора, вследствие чего он перестает соответствовать стандартам демократического диалога, которые Буддхадев Бозе идеализировал в своей похвале модерной «адде». Приведем начало второго рассказа, «Дакширнай»; темой разговора снова был тигр. Отметим, насколько мимолетным, но определяющим было участие в разговоре Бангшалочана:

Господин Чаттерджи сказал: «Если говорить о тиграх, то лучшие в „Рудрапраяге“[528]. Крупные, гигантские зверюги. <…> Но такова [священная] сила этого места, что они ни на кого не нападают. В конце концов, ведь все [люди там] это паломники. Они ловят и едят только „сахибов“ [европейцев, белых людей]. <…> Адвокат Бинод сказал: «Какие замечательные тигры! Нельзя ли сюда завезти нескольких? „Сварадж“[529] быстро наступил бы. „Свадеши“, бомбы, прялки, раскол в законодательных советах[530] – без всего этого можно было бы обойтись». Такой разговор шел однажды вечером в «байтхакхане» у Бангашлочан-бабу. Он был поглощен чтением английской книги «Как быть счастливым, даже будучи женатым». Его шурин Наген и племянник Удай также были здесь.