«адда», ибо «адда»

неотделима от молодости.

Сегодня, в конце тысячелетия, когда уже ясно, что ни в одной точке мира нельзя скрыться от правления капитала, заданный Маршаллом Берманом несколько лет назад вопрос стал еще более актуальным. В своей знаменитой книге «Всё твердое растворяется в воздухе» Берман попытался разобраться в попытках «современных людей стать субъектами, а вместе с тем и объектами модернизации», в том, как людям удается «вцепиться в модерный мир и устроиться в нем, как дома»[487]. Я не уверен, что этого можно добиться на основе какой-либо конкретной программы, поскольку контроль над капитализмом распределен между различными группами неравномерно и зависит от глобального разделения институциональной власти. Но борьба за то, чтобы сделать капиталистическую модерность удобной для себя, найти в ней чувство общности, быть в ней, говоря словами Бермана, как дома, – это продолжающийся, непрерывный процесс для каждого. Как бы мы сегодня ни критиковали метафизику, процесс воспроизводства для себя метафизических идентичностей – по отдельности и коллективно – остается характерной чертой этой борьбы. И борьба эта ни в коем случае не проста. Как напоминает философ Дж. Л. Мехта, «апроприация того, что принадлежит нам и только нам, происходит только как возвращение домой из путешествия к чему-то чуждому, другому; таков закон, согласно которому „быть дома“ означает осваиваться и осваивать „дом“ [the law of being at home as a making oneself at home]»[488]. Это подразумевает вечную неполноту, незавершенность возвращения.

Представленная в этой главе история социальной практики «адда», распространенной в Калькутте в первой половине XX века, – это конкретное историческое исследование борьбы за обретение дома в эпоху модерна. Слово «адда» переводится бенгальским лингвистом Сунитикумаром Чаттопадхаем как «место» для «беззаботной беседы с приятными товарищами» или «болтовни близких друзей» (ниже я подробнее остановлюсь на такой взаимозаменяемости беседы и места)[489]. Грубо говоря, это практика встречи друзей для долгой, неформальной, вольной беседы.

Более точно историю «адды» можно было бы описать как историю желания – или нежелания – «адды» (desire for – or against – adda). По многим стандартам оценки в эпоху модерности, «адда» – небезупречная социальная практика: в ее современной форме в общественной жизни она по преимуществу мужская; она не обращает внимания на материальность труда при капитализме. «Адды» среднего класса обычно пренебрегают трудящимися классами. Некоторые бенгальцы считают, что эта практика способствует распространению ничем не прикрытой лености. И все-таки кажущееся постепенное исчезновение этой практики из городской жизни Калькутты в последние три-четыре десятилетия, без сомнения связанное с изменениями политэкономии города, сегодня вызывает огромное сожаление и ностальгию. Словно вместе с медленным умиранием «адды» умирает идентичность бенгальца.

Поскольку «адда» сегодня считается отмирающей практикой, то в Калькутте в последнее время наблюдался целый ряд сознательных попыток собрать и сохранить воспоминания и описания бенгальских «адд» за последнее столетие. В интернете можно найти несколько сайтов с чатами бенгальцев как из Западной Бенгалии, так и из и Бангладеш, которые называются «адда»[490]. Сборник статей «Колькатар адда» («„Адды“ Калькутты»), опубликованный к трехсотлетию Калькутты, отвечает существующему запросу. Он начинается с указания на «пугающую возможность» того, что бенгальцы вскоре забудут радость «адды», что жизнь их заполнится суетной, всепожирающей трудовой этикой[491]. Сайед Муджтаба Али, выдающийся бенгальский писатель-юморист, в связи с возможным исчезновением «адды» уже в 1970-е годы, писал: «Нельзя не согласиться, что подлинно выдающиеся „адды“ теперь все равно что мертвы, даже если кажутся нам живыми. Сколько этих пяти-, десятиэтажных строений, вырастающих сегодня в Калькутте, имеют помещения для „адды“?»[492] Даже каталог бенгальской печатной книги, сделанный Гильдией книгоиздателей Калькутты по случаю книжной ярмарки 1997 года, начинался с оплакивания утраты духа «адды» в этой профессии. Вступительная статья, в которой прослеживаются последние пятьдесят лет книгоиздательства в Калькутте, заканчивается на ностальгической и меланхолической ноте: «Дизайн обложек [бенгальских книг] изменился, равно как и художественное оформление публикаций. Теперь увеличилось разнообразие тем. Вместе с новыми писателями придут новые издатели. <…> Вернем ли мы то, что теперь уже исчезло навсегда из мира бенгальской литературы – литературные „адды“? Возможно, кому-то больно об этом думать. Но может ли быть иной путь, кроме как идти вперед, даже когда сердце наше болит?»[493].

Мне не интересна интерпретация этой ностальгии как какой-то ошибки. Будучи мигрантом в первом поколении с навсегда искореженным домашним инстинктом, я не способен быстро определить, в какой состоянии находится архив ностальгии по «адде». На архиве строится мой анализ, смешанный с моим личным желанием – как иммигранта, живущего в Австралии или в Соединенных Штатах, – почувствовать себя дома в былой Калькутте. Подобная ностальгия может быть обращена только в будущее. Она помогает мне быть дома, живя в другом месте. Поэтому я не могу предложить поверхностной критики ностальгии[494]. Очевидная сегодня в Калькутте ностальгия по «адде» должна заместить другую, неартикулированную тревогу: как подпевать постоянно меняющейся мелодии капиталистической модернизации, сохраняя в то же время комфортное ощущение, что ты находишься дома? Во многих индийских городах сегодня заметны симптомы того, что Арджун Аппадурай выразительно назвал «урбанистическим истощением»[495]. Свое собственное модернистское лицо, которое каждый из индийских мегаполисов сумел обрести в первой половине XX века, теперь рискует быть утраченным из-за демографических изменений и – в сравнении с прошлым – большей глобализации в сфере экономики и медиа. История «адды», смешанная с желанием «адды», может стать реквиемом по практике городского модернизма, погребенной другими удовольствиями и опасностями большого города.

Соответственно, неудивительно, что в последние десятилетия бенгальские интеллектуалы в своих спорах об «адде» ненамеренно породили немало метафизических измышлений. «Адду» часто рассматривают как нечто сущностно бенгальское, как неотъемлемую часть бенгальского характера, составной элемент таких метафизических понятий как «жизнь» и «жизненная сила». Беной Шакар, социолог 1940-х годов, многие работы которого созданы в форме диалога, словно это фрагменты бесед, проведенных в «адде», говорил в 1942 году о жизненной силе «адды», которая помогла бенгальцам «сохранить и обогатить» свои природные народные инстинкты. «Нам нужна именно „адда“», – провозгласил он в одной из таких бесед[496]. В предисловии к книге «„Адды“ Калькутты» историк Ниситхранджан Рай описывает бенгальцев как «аддофилов»[497]. Бенгальский писатель Нрипендра Кришна Чаттопадхай хвалебно писал в 1970-е годы об этом институте: «Бенгальцы пользуются в мире заслуженной репутацией как лучшие умельцы в практике „адды“. Ни одна другая раса не смогла выстроить институтов, подобных „адде“, возвышающейся над идеями необходимости и полезности. Наслаждение „аддой“ – это исконный и вечный принцип жизни. Ни одному другому народу не удалось принять этот принцип в свою жизнь так, как бенгальцам». И еще через страницу добавляет: «так глубока духовная связь между „аддой“, водой и воздухом Бенгалии, что „адда“ … распространилась на [Калькуттскую] Корпорацию, офисы, государственные совещания, рауки [веранды, террасы зданий], кофейни, спортивные залы, окружные организации политических партий, школы и колледжи – повсюду. Повсюду, по капиллярам любой деятельности течет „адда“ во многих разнообразных обличьях»[498]. По подсчетам Сайеда Муджтабы Али, по степени увлеченности «аддой» мужчины Калькутты уступают только каирцам. Каирские мужчины, как восторженно пишет Али, нехотя проводят дома по шесть часов в день (с полуночи до шести утра), остальное время они предпочитают проводить на работе или в кофейнях, наслаждаясь беседой со своими друзьями-мужчинами[499].

Я не ставлю своей целью защитить метафизическую бенгальскую претензию на уникальность практики «адды» именно для Бенгалии. Традиция, по которой мужчины и женщины собираются в определенных общественных пространствах для наслаждения обществом друг друга и непринужденной беседой, разумеется, не может быть монополией какого-то одного народа. Даже само слово существует не только в бенгальском языке – оно есть и в хинди, и в урду и означает «место сбора» (так, автобусные вокзалы в Северной Индии называются «бус-адда»). Если в дискуссиях об «адде» в Бенгалии XX века и есть что-то специфически бенгальское, то это именно утверждение, что практика «адды» уникальна для Бенгалии, что она служит первичной национальной характеристикой бенгальцев до такой степени, что «бенгальский характер» не может быть даже помыслен без нее. Именно это утверждение я буду изучать в данной главе, отталкиваясь от вопроса Бермана: как человеку удается создать себе ощущение дома в условиях капиталистических городов?

Мое внимание к истории практики «адды» будет ограничено в данном случае миром и культурой литературного модернизма Бенгалии XX века. Именно этот мир, как мы увидим, в результате осознанного националистического выбора стал домом для этой практики. Калькутта когда-то была ведущим центром бенгальского литературного процесса. Это одна из причин, по которой я сосредоточусь прежде всего на городской жизни Калькутты.

Широкое признание «адды» в качестве ключевого признака бенгальского характера не означает, что бенгальские интеллектуалы были едины в своем мнении относительно ценности этой практики. Поэтому позвольте начать с того, чтобы дать представление о сути споров, которые эта практика порождала тогда и порождает до сих пор. Отправной точкой нам послужат два противоположных мнения хорошо известных в истории модерной Бенгалии культурных деятелей – критика Нирада Чаудхури и писателя Буддхадева Бозе, основателя сравнительного литературоведения в Индии.

В знаменитой книге Чаудхури «Автобиография неизвестного индийца» «адда» рассматривается как признак глубокого и давнего нездоровья бенгальского характера. Чаудхури использует слово «стадность» как для описания «адды», так и для объяснения того, что, по его мнению, не так с калькуттскими мужчинами. Он начинает с замечания, насколько древней и повсеместной является бенгальская культурная практика «адды». «Каликата камалалая», книга Бхабани Чарана Бандиопадхая, опубликованная в 1823 году и представляющая собой заметки о бенгальской общественной жизни на раннем этапе истории колониальной Калькутты, служит ему убедительным доказательством того, что распространенная бенгальская практика «утренних сплетен, полуденного периода деловой активности или сиесты, послеобеденного отдохновения и вечерней встречи за разговором, все пришли в неизменном виде» из 1820-х годов в Калькутту 1930-х[500]. Чаудури описывает расположенность бенгальцев к компаниям весьма эмоционально, и его тон выдает моральное неодобрение, с которым он взирает на такое культивирование стадности:

В осуждающем тоне Чаудхури несложно различить колониально-викторианские предрассудки. В описании Чаудхури «адда» – это, во-первых, сама праздность, она указывает на летаргию духа. «В остром противоречии с демонической энергией, заметной в спешке на рандеву, – пишет он, – медлительность самого действия поразительна». Во-вторых, практика «адды», на его взгляд, выдает недостаток индивидуальности, наличие «стадного инстинкта». Он пишет так: «Я не понимал этого поведения до 1922 года, когда впервые прочитал „Социальную психологию“ Макдугалла, где нашел ясно очерченное и должным образом подчеркнутое различение между социальным и стадным инстинктом. Усилив свой критический арсенал благодаря этой книге, я начал называть ведущих стадный образ жизни уроженцев Калькутты „быками Гальтона“, то есть быками африканского Дамараленда. Кажется, будто эти животные даже не подозревают о существовании других, но, будучи отделенными от стада, проявляют явные признаки беспокойства»[501].

В-третьих, «адда» означала для Чаудхури отсутствие контролируемой социальности, которой, по его мнению, может достичь только человек с развитым чувством индивидуальности. У жителей Калькутты была «адда», потому что у них «было очень мало» того, что Чаудхури понимает под термином «общественная жизнь»: «Никаких послеполуденных или вечерних приемов, званых обедов, домашних ужинов, никаких танцев – ничего, что оживляло бы их существование». И наконец, «адда», согласно Чаудхури, враждебна буржуазному чувству дома. «Мощный стадный инстинкт жителей Калькутты практически убил семейную жизнь. У них нет такого обычая, чтобы мужчина вечерами сидел со своей женой и детьми. Едва ли возможно застать их дома в любой момент, подходящий для телефонного звонка, потому что день их делится на три больших выхода – утренние блуждания в поисках ненавязчивой болтовни, дневное пребывание в конторе и систематическое пребывание в компании по вечерам». Очевидно, что Чаудхури высоко ценит и не находит в жизни своих современников в Калькутте знаменитой триады буржуазного стиля жизни дом – работа – отдых, с помощью которой многие учебники по социологии и пытаются описать модерность. Тексты Чаудхури напоминают нам, что такая триада была как минимум объектом желания, если не практики, в жизни модерной Бенгалии. Критика Чаудхури не экзогенна, он видит картину изнутри.

В тот же период, в 1950-е годы, когда Чаудхури опубликовал свое разоблачение «адды», Буддхадев Бозе написал эссе на эту же тему. Едва ли можно представить себе два более противоположных по тону текста. Два первых абзаца статьи Бозе достойны цитирования целиком, хотя бы для того, чтобы зафиксировать тонкую природу привязанности, которую испытывали многие бенгальские интеллектуалы в отношении института «адды»:

Бозе в своем тексте отчетливо говорит, что «они» в его описании – это исключительно бенгальцы. Он идет дальше и подобно Нрипенде Кришне Чаттопадхаю, которого я уже цитировал, буквально натурализует саму эту практику, видя в ней отражение мягкой аллювиальной почвы Бенгалии:

Сознательно лиричный панегирик духу «адды», созданный на противоположном по отношению к Чаудхури полюсе чувствования, – сравнительно редкое явление. В конце концов, есть и другие бенгальские слова – «гултани» или «гьяджано», – которые обыкновенно означают «бессмысленную болтовню». Они предполагают наличие критического отношения к «адде», не относящегося к модерному капиталистически-колониальному сюжету «ленивого туземца». Вполне возможно, что характерный для среднего класса упор на дисциплину, преобладающий с колониальных времен, основывается не только на викторианском понятии лени, но и на существовавших ранее представлениях о том, что такое «работа» и «праздность». Как бы то ни было, даже такие убежденные адепты «адды», как Сунитикумар Чаттопадхай и Буддхадев Бозе, упоминают, что слово «адда» никогда не было популярным среди «опекунов и родителей», которые, вероятно, связывали его как минимум с пренебрежением своими обязанностями, если не с пустой тратой времени[505]. В то же время существует достаточно оснований предполагать, что в рамках бенгальской модерности «адда» предоставляла многим людям место для самовыражения, создания определенного стиля жизни в глазах других. Успех в «адде» имел также свою культурную ценность. Знаменитого бенгальского физика Сатьендру Ната Бозе (одного из авторов статистики Бозе – Эйнштейна) современники часто уважительно называли «аддар раджа» – «король „адды“». А писателя Сайеда Муджтабу Али, который и в речи, и в текстах часто использовал стиль популярного на «адде» рассказчика, почитатели наградили шутливым титулом «адда-чакрабарти», или «император „адды“»[506]. Разнообразные линии напряжения, определяющие модерное понимание в Бенгалии термина «адда», собраны в семантический диапазон, приписываемый этому слову бенгальско-английскими словарями. Вот пример из словаря 1968 года издания: