Мне памятен такой случай. Осенью сорок второго года на нашем попечении оказался один из партизанских командиров – Георгий Литовский. У него было тяжелое ранение в живот. Лечили мы его больше трех месяцев, укрывая в разных деревнях, и только зимой отправили назад к партизанам.

В сорок третьем году начался массовый угон молодежи в Германию. Перед нами поставили задачу: сделать все для того, чтобы уберечь как можно больше юношей и девушек. Мы придумали такую тактику. Как только узнавали от верных людей, какая из деревень «на очереди по прочесыванию», так немедленно там «вспыхивал» тиф. Это уж была наша забота – создать видимость, что здесь бушует эпидемия. Объявлялся карантин, длившийся несколько недель. Немцы даже не приближались к этим деревням, проверку поручали медикам из военнопленных. И проверяющие ни разу нас не подвели, всегда подтверждали наличие опасного очага. Тем временем мы по ночам отправляли ребят в леса, прятали в надежных местах.

Однако гестаповская лапа дотянулась и сюда. Меня стали вызывать, допрашивать, все норовили уличить в помощи партизанам. Но фактов у них не было, на испуг брали. К этому времени я прошла азы партизанской науки, старалась держаться уверенно и спокойно.

В отряде все же встревожились, решили вывести меня из-под удара. Пришли за мной разведчики Анна Мурашка и Вася Власов, велели уходить. Приказ есть приказ, но у нас, медиков, такая уж работа – раненых и больных не оставишь. Трижды напоминали мне об опасности. Я же смогла со спокойным сердцем оставить медпункт только после того, как обеспечила надежный уход за своими подопечными.

Хорошо мне работалось в отряде. После всего пережитого здесь кругом были свои, не надо было опасаться провокаторов, полицаев, гестаповцев. И замечательную медицинскую школу прошла я под руководством Александра Алексеевича Знаменского.

Есть такое выражение – ходить по острию ножа. Что это такое, подпольщики знают, наверное, лучше других. Жестокой была расплата, когда этим мужественным людям не удавалось выйти из-под удара. Я хочу привести здесь небольшой отрывок из воспоминаний учительницы Клавдии Ивановны Простак. Как подпольщица, она в годы оккупации выполняла задания 3-й партизанской бригады имени Героя Советского Союза А. В. Германа, но не раз передавала разведданные и нам. Делала она это через Марию Орлову, с которой познакомилась еще до войны.

Клаву Простак полицаи схватили, когда она собирала сведения о строительстве укреплений на границе с Эстонией. Случилось это в сентябре 1943 года. И начались ее мытарства. Вот что она пишет об этом:

«Привезли нас с моей напарницей Аней Ивановой в один из эстонских концлагерей. В поле, на окраине небольшого городка, несколько бараков, обнесенных колючей проволокой. На нарах прелая солома с мышиными гнездами. Кормили супом из картофельных очистков. Аня заболела дизентерией. Единственным лекарством, которым я ее лечила, был отвар из конского щавеля. Продержали здесь нас недолго, перевезли в Ригу. Поместили в здание бывшего пивоваренного завода. Новый, сорок четвертый год встречали в промерзших цехах.

Предатели из РОА приходили агитировать нас, зазывали на службу к фашистам. Применяли разные формы вербовки. Пришла однажды молодая холеная девица в сержантских погонах. Говорит, что добровольно перешла на сторону немцев, и принялась нахваливать нынешнее житье. Едва унесла от нас ноги. Хоть мы были и слабые, но распушили эту мерзавку как следует.

Попробовали организовать побег. Выбрали пятерку самых крепких. Копили для них хлеб, подбирали теплую одежду. Все это делалось непросто. Ведь каждый вечер охрана выстраивала нас на улице и проводила перекличку. Потом заходила в бараки и пересчитывала больных. Но несколько человек из строя ухитрялись проскользнуть в отдаленную комнату, и их считали по второму разу вместе с лежачими. Так что убежавших обнаружили не сразу. С одной из бежавших женщин я и ныне переписываюсь. Анна Ивановна Голубева живет сейчас в Риге.

В январе нас переправили в Восточную Пруссию, в лагерь. Поместили в огромный холодный барак с земляным полом – он отапливался двумя печками-буржуйками. Бараков было несколько. Друг от друга они были отделены колючей проволокой, а то и рвом. Люди, словно тени, едва ходили, поддерживая друг друга. Но это, оказывается, еще не самое страшное.

Вскоре мы попали в Равенсбрюк. Там лагерь был обнесен высокой стеной. Поверх ее колючая проволока под током, ночью прожекторы. В первое же утро услышали сирену и, честно говоря, обрадовались. Пускай наши бомбят как следует! Оказалось, это сигнал подъема,

Остригли нас наголо, выкупали под ледяным душем, выдали полосатые робы. На ноги – деревянные колодки. Поселили в барак № 32. На левом рукаве – буква «Р», что означало – русский. На левой стороне полосатого пиджака, который мы называли яком, – номер. Он у меня был 29542. Выкликали только по номеру. Здесь, в так называемом карантине, работали семь недель.

Рядом, на окраине лагеря, день и ночь дымил крематорий. Работы ему хватало. Транспорты с заключенными прибывали часто – с Украины, из Белоруссии, Польши.

В мае сорок четвертого перевезли нас в лагерь Нойбранденбург. Строительство вели прямо в лесу. Рыли котлованы под цеха – видимо, хотели замаскировать какое-то военное предприятие. Делали это вручную, пользовались только лебедкой. Распорядок дня такой: в шесть утра по сирене подъем, в шесть тридцать – построение в любую погоду на улице, в семь – начало работы, в девять охрана завтракает, а у нас пятнадцать минут отдыха. В час дня – обед: миска баланды из сушеной брюквы с отрубями. Опять работа до семи вечера. В восемь вечера – ужин: кусок хлеба и крупяная похлебка.

Голодали страшно, ели траву, листья, черпали воду из сточной ямы, кипятили ее и пили. Бани не было. На костре грели воду, сыпали туда золу. Этой «мыльной» водой мылись сами и в ней стирали свои робы, иначе зажрут паразиты.

Для тех, кто был не в состоянии работать, путь один – в крематорий. Били нас, наказывали жестоко. Некоторые не выдерживали, бросались на проволоку, по которой шел ток, вешались.

Этот кошмар продолжался до 30 апреля 1945 года, когда нас освободили советские войска.

Помню своих подруг по лагерю: Машу Балюру из Донецка, Катю Павлову, Олю Мартынову – они наши, псковские, Клаву из Ржева, фамилию забыла…»

Трудно читать эти страницы, – столько в них человеческой боли и такая духовная сила.