Потом была нежность, как умел и мог он ее выказать в постели, осторожные, до восторженной дрожи в железных бицепсах и пальцах прикосновения к ней, и ее ответы, распалявшие до неудержимого, травмоопасного желания вонзиться и ударять, ударять, врываться снова и терзать, взрывать изнутри, но… нет, он гладил и ласкал опять и опять, целовал никогда доселе не дрожавшими при этом губами, и не хотел, чтобы это кончалось, боялся, что это кончится, но предел наступил, и от его ударов она взошла к своей предельной высоте, и он услышал… громкий стон, сдавленный выдох облегчения. Но было в этом стоне что-то… странное, какой — то оттенок то ли страдания, то ли разочарования. Впрочем, он чувствовал себя таким счастливым, что не придал этому никакого значения.

Это происходило в середине апреля 2010 года. До начала кровавых событий в Славянске оставалось два с половиной месяца.

Списки Пилюжного и Паши Суздалева были идентичны. Еще бы: те, кто пробивал по базе, одновременно получили два одинаковых приказа от двух инстанций: от управления следственного комитета и от руководства славянского МВД. Вот такой курьез, если не абсурд, сопровождал розыскные мероприятия, предпринятые по линиям силовых и теневых структур!

Аж триста девять белых «копеек» бегали, ползали или гнили по городам и весям, дорогам, просекам и гаражам Славянской области. Двадцать четыре города и городка, четырнадцать крупных поселков и сел, восемь мелких. И это еще без самого Славянска, который оба сыщика решили пока не трогать: и так уж слухи могли пойти, что белые «копейки» тормозят.

Берем провинцию. Но все равно кошмар. Если можно было бы сразу отбросить стариков, женщин и пацанов при деньгах, купивших «у соседа за гроши покататься для понта» — осталось бы всего ничего. Но доверенность мог дать кто угодно.

Оба старались не думать о сценарии, при котором «Александр Васильевич», не снимая с учета, пригнал тачку из дальних мест и поставил на глухой прикол в один из тысяч старых гаражей, чтобы только для дел. А еще оба с ужасом представляли картину: убийца специально перекрасил тачку в белый цвет накануне преступления, а потом — снова в родной: зеленый, красный, серо-буро-малиновый. Конечно, маловероятно, но тогда — безнадега полная.

Правда, у Паши было маленькое стартовое преимущество. У Паши была Марьяна, а у Марьяны — шанс обнаружить предполагаемую пассию убиенного Миклухи в районном центре Козловске, откуда она якобы явилась в мир большой продажной любви, в шумный мегаполис. А вдруг и он там, рядом?!

Паша рвался выйти на контакт со своими помощниками-конкурентами и привести все к разумному неофициальному сотрудничеству в рамках, разумеется, только розыскных мероприятий. Кудрин запретил.

— Андрей Иванович, его же могут спугнуть на раз. Представьте: кто-то дал убийце доверенность, допустим — старичок-сосед. Приходит к нему простой такой дознаватель, или гаишник, или, чего доброго, стажер… и что? Вопрос какой? Кому доверенность давал? Да не скажет, испугается. А потом кинется к убийце с тревожной информацией. И поминай как звали. Если, конечно, он еще не смылся.

— Паша прав, — согласилась Марьяна. — Надо хоть общий сценарий дознания согласовать. Иначе все насмарку…

Кудрин пообещал через час решить эту проблему. Ему самому ситуация рисовалась чудовищной и унизительной, хотя и утешал себя пословицей «Второй парашют никогда не лишний».

Вызвал через час, проинформировал.

— Сошлись вот на каком методе… Будем брать на испуг — другого выхода нет. Приходит сотрудник по месту жительства, удостоверяется, что «копейка» физически есть и на ходу. Если да, заявляет: «Пришла ориентировка из Славянска. Нашелся свидетель, видел, как на вашей машине в первой декаде июля, — это поближе по срокам к убийству Голышевой, ясно? — сбили женщину и уехали. По описанию, за рулем сидели не вы. К вам претензий нет (это чтобы сразу успокоить). Виноват тот, кто вел по доверенности». Если попал в точку и доверенность выдавалась — кому, когда, фоторобот? Ну, дальше по реакции, по обстоятельствам… Лучшего ничего не придумали.

На том и сошлись.

Кадык вблюбился. Как никогда в жизни.

Прошло три дня, и он сказал это себе, себя же стесняясь. Она осталась в его квартирке, убирала, вкусно и споро готовила из того, что он приносил из магазина, листала старые журналы и потрепанные детективы, смотрела по телевизору фильмы прежних лет по дневным программам и ждала его. Когда Кадык приходил из школы от своих оболтусов, Ася встречала его уже слегка пьяной. Выпивка и курево всегда под рукой — таково было ее первое и последнее пока условие в ответ на его «оставайся!»

Они почти не говорили друг с другом — так, ничего не значащая болтовня, хиханьки-хаханьки. Ужинали, выпивали бутылку водки. Ему — как слону дробинка, для нее — в самый раз, чтобы дойти до кондиции, требуемой организмом. Больше он ей мягко не позволял, догадываясь, что пьет болезненно, но она, как ни странно, и не особо просила, ей было хорошо, язык заплетался, веки полузакрыты, блуждающая, рассеянная улыбка и, в какой-то момент, властный порыв к сексу и его немедленный отзыв. В этот миг он понимал отчетливо, что провел день в подсознательном ожидании, предвкушении, даже в мечтах об этом первом порыве и невероятном, то зверином, то нежном слиянии с ее маленьким телом, плотью, всем ее существом.

Потом он слышал ее прерывистый, избавительный и какой-то мучительный стон — слышал, если не заглушал своим стоном, скорее рыком, непривычно для себя самого зычным и продолжительным.

Потом она начинала плакать. Навзрыд, как сильно обиженный ребенок. Он утешал ее как умел, неловко, но искренне, гладя по головке, бормоча какие-то банальные слова. И она успокаивалась. Он вытирал ей слезы — и все… Она засыпала через минуту, ночью ничего не повторялось — засыпала глубоко, по-детски и просыпалась только утром, когда оба хотели еще раз перед разлукой на целый день. И было так же сладко, и она плакала и засыпала, а он уходил на кухню, завтракал и тихо закрывал за собою дверь.

На шестой день наступила суббота, и Кадык не работал.