Щелчок рассудил здраво. Промолчим — хана железно. Расколемся — шанс. А вдруг пофартит?

Щелчок кивками головы показал, чтобы вышли быки. Они вышли.

— Только тебе! — прошамкал Щелчок, спуская изо рта кровавую струйку слюны.

Пилюжный жестом попросил выйти и сопровождающего.

Щелчок назвал.

Пилюжный предполагал что-то подобное. «Ну лады, Панин так Панин. Да здравствуют российские стражи порядка! Мир и покой в каждый дом! Что ж, поработаем с Паниным. А вдруг…»

— Как же прокол-то вышел?

— У него и спроси! — огрызнулся Рупь, блеснув несколько более внятной артикуляцией, чем его брат.

Пилюжный достал маленькую фотокамеру, которую всегда носил с собой на всякий случай, запечатлел с помощью вспышки вдохновенные лица домушников в профиль и анфас. Потом еще раз заверил, что слово сдержит и, дав соответствующие указания сопровождавшему его человеку Игоря Тимофеевича, уехал восвояси думать.

Братьев напоили сильным снотворным не до смерти, погрузили в багажник джипа и отвезли за шестьдесят километров в бывшую избушку лесника, где в надежном погребе посадили на надежные цепи. Как и обещал Пилюжный, их отмыли, дезинфицировали и перевязали раны. Приставили охрану и стали кормить и поить по-человечески, подбрасывать какое-то чтиво, журнальчики с голыми телками, чтоб не заскучали. Выводили по очереди оправляться и подышать воздухом. На вопросы о свободе отвечали твердо: «Чуть потерпите, скоро полетите на волю быстрее собственного визга. Мы слово сдержим».

Я устала… Куда-то уходит… Ударь меня… Сильней! Поцелуй меня… сюда, сюда… еще сюда… опять хочу, безумно, тебя, сделай это… убери его, он не нужен, покажи еще… и эту… так же хочу… ну все, край, край, все будет, все, как ждешь, ну войди же, пожалуйста, ну что ты хочешь еще, что?

— Анжела Рубеновна, можете называть меня Марьяна. Кем вы работаете в клубе, и с каких пор?

Они сидели в кабинете Кудрина, опрос вела Марьяна, Паша и сам шеф пока помалкивали, чувствуя, какие надежды возлагает Залесская на этот разговор, на свидетеля, приобретенного за счет подорванной печени и изнуряющего, рискованного лицедейства.

— С открытия работаю, вот уже пять лет, у истоков, можно сказать… Кем работаю? Всем работаю. Я и продюсер, и музыкальный редактор, и зам. администратора, и поди-подай, если надо, и вышибала, и базар фильтрую, как у нас в шоу-бизнесе говорят, — у нас ведь бандитская терминология нормально прижилась, все ею пользуются, для понтов. В общем, Фигаро здесь, Фигаро там…

— Анжела Рубеновна, вы забыли упомянуть еще одну функцию, которую вы на себя взвалили не без пользы для собственного кармана. Я имею в виду факультативные занятия сводничеством, так сказать, служба знакомств. И контингент у вас разный, в том числе и проститутки профессиональные. Так?

Это была импровизация, на которую Марьяна решилась спонтанно. Она подумала, что такой «выпад» оживит память и усилит желание собеседницы быстрее отделаться от свалившихся как снег на голову следователей.

— Уважаемая, это еще надо доказать. Но даже если я иногда знакомлю бедную девушку, заглянувшую в клуб, с достойным джентльменом и получаю за это бутылку шампанского, вы что — сводничество мне намерены пришить? А говорили — не по мою душу… Знала бы, не пошла, вызывали бы повесткой, я б адвоката прихватила.

— Успокойтесь, Анжела Рубеновна, нет у нас к вам претензий. Это я так, к слову. А есть у нас вопрос. Вы знаете этого человека?

К уже известному ей фото Миклачева в зимней шапке приложено было еще одно, в костюме, на какой-то вечеринке.

— Знаю, — спокойно ответила Гукасова и без спроса закурила длинную тонкую сигарету, пустив дым в сторону Паши, не выносившего табака. — Это Толик Миклуха. Второй раз за последние сутки подсовывают фото его.