Они подсели, поздоровались, Марьяна незаметно для окружающих показала удостоверение. На Анжелу это не произвело ни малейшего впечатления. Бровью не повела, выражение лица не изменилось.
Марьяна предельно вежливо и спокойно объяснила причину, по которой хотелось бы попросить у Анжелы…
— …Рубеновны.
— …у Анжелы Рубеновны не более часа для беседы у нас, в следственном комитете.
— Нам надо расспросить вас о человеке, который не раз бывал в вашем клубе. Сразу подчеркиваю, что лично к вам у нас нет никаких претензий и через час-полтора вы сможете вернуться на работу.
Гукасова удивленно пожала плечами, вышла вместе с гостями из клуба, на ходу бросив охраннику: «Вернусь через час», и безропотно села в машину.
Марьяна слукавила насчет часа. В управлении их уже поджидал компьютерный дизайнер, готовый создать очередной фоторобот.
Федору Пилюжному пришлось ждать недолго. Каких-то четыре дня. На пятый ему позвонили и предложили забрать готовый заказ по конкретному адресу. Объяснили дорогу.
Он подъехал, с трудом разыскав нужные повороты. Территория бывшего склада военной амуниции, ныне дожидавшаяся коммерческой застройки в состоянии дикой заброшенности, захламленности и запустения, как нельзя лучше подходила для конфиденциальных встреч, разговоров и разборок. Любой толковый режиссер визжал бы от восторга, обнаружив такую натуру для съемок сюжета с криминальной подоплекой.
Его встретили у входа в какую-то подсобку, откуда несколько ступенек разбитой лестницы привели в соседнюю клетушку. В ней не было окон, только тусклая «лампочка Ильича» на проводе. Тяжелая металлическая дверь плотно закрывалась. Поэтому вопли двоих мужчин, чьи физиономии высветил фонарь сопровождающего, вряд ли могли быть услышаны кем-либо, даже если мимо случайно проходили. А вопить они просто обязаны были, судя по обилию крови и бульдожьим лицам двух тюремщиков, стоявших по бокам в позе готовности к «продолжению банкета».
Толя Маков (Щелчок) и брательник его Мишаня (Рупь) были прикованы наручниками к батарее. Они увидели вошедшего человека в маске (Пилюжный всегда страховался) и решили, что смерть их пришла. Им было больно и страшно. Их били молча, ни о чем не спрашивали. Просто били, без допроса и объяснений. Но пуще боли и ужаса донимал их безответный, изнуряющий вопрос к самим себе: по какому такому беспределу и кто ломает челюсти и крошит зубы двум правильным ворам, работающим в своем районе, авторитетам колоду не ломающим и вообще живущим по понятиям?
Вошедший не стал их добивать, пушку не доставал. Он подошел поближе, сел на подставленный одним из быков табурет и тихо, даже ласково спросил: «Пацаны, вы хотите жить и работать?»
Щелчок расквашенными губами, с трудом помогая себе еле шевелящимся языком, пролепетал:
— Че надо?
— Только одно имя, пацаны, одно имя. Кто навел на квартиру мертвой бабы?
В этот момент оба брата синхронно, как и положено погодкам, почти близнецам, мысленно прокляли тот миг, когда решили остаться в Славянске, а не смыться, как положено, к едреней фене километров так за пятьсот месячишка на три-четыре хотя бы. «Как же их вычислили-то? Ну волки голодные!»
Они молчали. Мента сдать — все равно ссучиться! Мента сдать — себя сдать. Через вохру достанут или зэку-отморозку за послабления закажут, и сами перо ему подберут надежное.
Они молчали. Человек еще тише и незлобивее произнес:
— Вы называете — кто. Вас полечат, отмоют, дадут по пятьсот долларов каждому и отпустят на все четыре стороны. Опытные и правильные люди сделают так, что названный вами человек никогда не догадается, кто его сдал. Он не успеет. Я человек воспитанный и порядочный. Мне можно верить. Мне просто нужно верить, пацаны, понимаете. Вам жить и жить. Еще много замочков неотпертых, бабок и брюлек непритыренных, телок не…ных. Имя, пацаны, и гуляй, где душа попросит.
Братья переглянулись, в полумраке едва различая окровавленные лица друг друга. Щелчок по праву старшего взял решение на себя. Он кивнул Мишане в знак того, что, мол, колемся. Тот понял.