Я хотела хоть однажды понять себя.

Пока я разбиралась с этой зародившейся внутри потребностью, Коссал, ни разу еще не отпускавший взгляда созданий после их появления из зарослей, повернулся к Эле. Он поразил меня, улыбнувшись и отвесив ей глубокий, строгий поклон. Это могло показаться смешным – голый старик сгибается вдвое, жарясь на полуденном солнце, – но ему удалось и тогда сохранить изящество и даже элегантность. Так мог бы держаться молодой военный на балу – ослепленный красотой Элы, смиривший свою воинственность ради галантности. Он выпрямился и, не отпуская ее взгляда, указал на Трех:

– Эла Тимарна, жрица Ананшаэля, вторая, величайшая и последняя любовь моей жизни, не откажешься ли составить мне пару в этом танце?

Мой позвоночник прошил озноб. Не от явления Трех, или не только от него. Тут было иное, большее. Вглядываясь в жрицу и жреца, я ощутила в теле дрожь – зарождение новой ноты, которой не знала названия.

Эла с улыбкой шагнула вперед, обняла Коссала за шею плоской стороной своего серпа, подтянула к себе и приникла губами к его губам. На пути к югу я десятки раз видела, как они целуются – невинно клюют губами в затылок, смешливо чмокают в щеку. Здесь было совсем другое. Они надолго замерли – жрец и жрица, закрыв глаза, без объятий (руки заняты оружием), – слившись телами. При этом зрелище что-то во мне шевельнулось, заныло, словно пробудился к жизни какой-то орган, о существовании которого я прежде не подозревала.

Когда они наконец разделились, Эла сверкающими глазами всмотрелась в жреца.

– Любовь моя, – помолчав, сказала она.

– Правда? – вскинул бровь Коссал.

– Конечно, – со смехом развела руками Эла, и ее серп подмигнул солнцу.

Меня обвивала и душила двойная цветущая лоза – удивления и ужаса. Удивления перед увиденным и ужаса, что я не успею постичь. Что-то в том, как они стояли, как глядели друг на друга, что-то в Коссале… нет, не в Коссале, в Эле… что-то в ней было, но я не могла ухватить, не могла понять до конца…

Я перевела взгляд на Рука. Тот был насторожен, готов к бою. Я снова повернулась к жрецу и жрице. Мне хотелось смотреть на них вечно, смотреть, пока не узнаю, что я вижу, но, конечно, вечности у меня не было. Еще немного, и неббарим оторвут их друг от друга. Я качнулась к ним, с языка сорвалось: «Нельзя!»

Жрецы повернулись ко мне.

– Испытание не окончено! – Я умоляла, с трудом подбирая слова. – Вы – мои свидетели. Нельзя вам сейчас умирать. Пока нельзя.

– Все служат богу, Пирр, – мягко возразил Коссал. – Даже те, кто не проходил Испытания.

– А сегодня, – добавила, подмигнув мне, Эла, – мы принесем ему великий дар.

– Я еще не готова! – воскликнула я.

Мне не полагалось испытывать таких чувств. Мой бог явился. Он ждал, терпеливо ждал в камышах, плыл под гладью воды, тихо парил на ветру. Мне полагалось бы приветствовать его, с радостью кинуться в его объятия. Я всю жизнь готовилась к священному мигу развоплощения, а теперь, когда он настал… где была моя вера?

Я не годилась в жрицы. Я, как любая простушка, рыбачка или огородница, цеплялась за последние крохи жизни, еще одну, и еще, словно жизнь можно удержать, словно она – какой-нибудь застывший кристалл в наглухо закрытой от света пещере и способна оставаться неизменной на протяжении бессчетных поколений.

– Время кончилось, – сказал Коссал.

– Нет! У меня срок до конца дня!