стран это соглашение было представлено как «наиболее разумное решение кризиса, который грозил спровоцировать всеобщую войну». «Мир в наше время!» — это то, что Чемберлен торжественно провозгласил по возвращении в Англию. Он имел в виду мир для своей страны и ее союзников, но не для Советского Союза, уничтожения которого от рук нацистов он с нетерпением ждал.

В Британии были также политики, включая горстку добросовестных членов элиты страны, которые выступали против политики умиротворения Чемберлена, например, Уинстон Черчилль. Они делали это не из симпатии к Советскому Союзу, но они не доверяли Гитлеру и опасались, что умиротворение может быть контрпродуктивным в двух отношениях. Во-первых, завоевание Советского Союза обеспечило бы нацистскую Германию практически неограниченным сырьем, включая нефть, плодородные земли и другие богатства, и, таким образом, позволило бы Рейху установить на европейском континенте гегемонию, которая представляла бы большую опасность для Великобритании, чем когда-то представлял Наполеон. Во-вторых, вполне возможно, что сила нацистской Германии и слабость Советского Союза были переоценены, так что антисоветский крестовый поход Гитлера мог фактически привести к советской победе, что привело бы потенциально к «большевизации» Германии и, возможно, всей Европы. Именно поэтому Черчилль был крайне критичен по отношению к соглашению, заключенному в Мюнхене. Он, якобы, заметил, что в баварской столице Чемберлен мог выбирать между бесчестьем и войной, и он выбрал бесчестье, но с бесчестьем он также получит и войну. С его «миром в наше время» Чемберлен действительно совершил прискорбную ошибку. Всего лишь год спустя, в 1939 году, его страна оказалась втянутой в войну против нацистской Германии, которая, благодаря скандальному Мюнхенскому пакту, стала еще более грозным противником.

Главной причиной провала переговоров между англофранцузским дуэтом и Советами было молчаливое нежелание умиротворителей заключить антигитлеровское соглашение. Вспомогательным фактором был отказ правительства в Варшаве разрешить присутствие советских войск на польской территории в случае войны против Германии. Это дало Чемберлену и Даладье предлог не заключать соглашения с Советами, — предлог, необходимый для удовлетворения общественного мнения. (Но были придуманы и другие оправдания, например, предполагаемая слабость Красной Армии, которая, якобы, делала Советский Союз бесполезным союзником.)

Что касается роли, которую сыграло польское правительство в этой драме, то существуют некоторые серьезные недоразумения. Давайте рассмотрим их тщательней.

Прежде всего, следует учитывать, что межвоенная Польша не была демократической страной, отнюдь нет. После ее повторного рождения в конце Первой мировой войны в качестве титульной демократии прошло не так много времени, прежде чем страна оказалась управляемой железной рукой военного диктатора, генерала Юзефа Пилсудского от имени гибридной элиты, представляющей аристократию, католическую церковь и буржуазию. Этот далеко не демократический режим продолжал править после смерти генерала в 1935 году, под руководством «полковников Пилсудского», чьим «первым среди равных» был Юзеф Бек, министр иностранных дел. Его внешняя политика не выражала теплых чувств к Германии, которая потеряла часть своей территории в пользу нового польского государства, включая «коридор», отделявший немецкий регион Восточной Пруссии от остальной части Рейха; а еще были трения с Берлином из-за важного Балтийского морского порта Гданьск (Данциг), объявленного Версальским договором независимым городом-государством, но на который претендовали как Польша, так и Германия.

Отношение Польши к своему восточному соседу, Советскому Союзу, было еще более враждебным. Пилсудский и другие польские националисты мечтали о возвращении Великой польско-литовской империи 17-го и 18-го веков, простиравшейся от Балтики до Черного моря. И он воспользовался революцией и последующей гражданской войной в России, чтобы захватить огромный кусок территории бывшей царской империи во время русско-польской войны 1919–1921 годов. Эта территория, получившая довольно неточное название «Восточная Польша», простиралась на несколько сотен километров к востоку от знаменитой линии Керзона, которая должна была стать восточной границей нового польского государства, по крайней мере, по мнению западных держав, бывших крестными отцами новой Польши в конце Великой войны. Этот регион был, по существу, заселен белорусами и украинцами, но в последующие годы Варшава должна была «полонизировать» его как можно больше, привлекая польских поселенцев. Пламя польской враждебности по отношению к Советскому Союзу было также раздуто тем фактом, что Советы сочувствовали коммунистам и другим угнетенным, которые выступали против «патрицианского» режима в самой Польше. Наконец, польская элита приняла концепцию «иудео-большевизма», представление о том, что коммунизм и все другие формы марксизма были частью «гнусного еврейского заговора», и что Советский Союз, продукт большевизма и поэтому, предположительно, «еврейской революционной схемы», не представлял собой ничего, кроме «России, управляемой евреями».

Тем не менее, отношения с двумя могущественными соседями были максимально нормализованы при Пилсудском путем заключения двух договоров о ненападении, с Советским Союзом в 1932 году и с Германией вскоре после прихода Гитлера к власти, а именно в 1934 году.

После смерти Пилсудского польские лидеры продолжали мечтать о территориальной экспансии до границ квази-мифический Великой Польши из далекого прошлого. Для осуществления этой мечты, казалось, имелись многочисленные возможности на востоке, и особенно на Украине, части Советского Союза, которая заманчиво простиралась между Польшей и Черным морем. Несмотря на споры с Германией и формальный союз с Францией, которая рассчитывала на польскую помощь в случае конфликта с Германией, сначала сам Пилсудский, а затем и его преемники заигрывали с нацистским режимом в надежде на совместное завоевание советских территорий. Антисемитизм был еще одним общим знаменателем двух режимов, которые вынашивали планы избавления от своих еврейских меньшинств, например, путем их депортации в Африку.

Сближение Варшавы с Берлином отражало манию величия и наивность польских лидеров, которые считали, что их страна является великой державой такого же калибра, как Германия, которую Берлин будет уважать и рассматривать как полноправного партнера. Нацисты разжигали эту иллюзию, потому что тем самым они ослабляли союз между Польшей и Францией. Польские восточные амбиции также поощрялись Ватиканом, который ожидал значительных дивидендов от завоеваний католической Польшей в основном православной Украины, созревшей, по мнению Ватикана, для обращения в католицизм. Именно в этом контексте пропагандистская машина Геббельса в сотрудничестве с Польшей и Ватиканом создала новый миф, а именно вымысел о голоде, намеренно «организованном» Москвойна Украине; идея заключалась в том, чтобы представить будущие польские и немецкие вооруженные интервенции как «гуманитарную акцию»[32].

Знание этого исторического фона позволяет нам понять отношение польского правительства в момент переговоров об общем оборонительном фронте против нацистской Германии. Варшава препятствовала этим переговорам не из страха перед Советским Союзом, а, наоборот, из-за антисоветских устремлений и сопутствующего им сближения с нацистской Германией. В этом отношении польская элита оказалась на той же волне, что и ее британские и французские «коллеги». Таким образом, мы можем понять, почему после заключения Мюнхенского соглашения, которое позволило нацистской Германии аннексировать Судетскую область, Польша захватила часть чехословацкой территориальной «добычи», а именно город Тешен и его окрестности. Накинувшись на эту часть Чехословакии подобно гиене, как заметил Черчилль, польский режим показал свои истинные намерения — и свое соучастие в делах Гитлера.

Уступки, сделанные «архитекторами умиротворения», укрепили нацистскую Германию сильнее, чем когда-либо прежде, и сделали Гитлера более уверенным, высокомерным и требовательным. После Мюнхена он показал себя далеко не насытившимся, и в марте 1939 года нарушил Мюнхенское соглашение, оккупировав остальную часть Чехословакии. Во Франции и Англии общественность была шокирована, но правящая элита не сделала ничего, кроме как выразила надежду, что «герр Гитлер», в конце концов, станет «разумным», то есть начнет свою войну против Советского Союза. Гитлер всегда намеревался сделать это, но, прежде чем потакать британским и французским умиротворителям, он хотел выманить у них еще несколько уступок. В конце концов, оказалось, что они ни в чем не могут ему отказать; более того, сделав Германию намного сильнее благодаря своим прежним уступкам, были ли они в состоянии отказать ему в предположительно последней маленькой услуге, о которой он просил? Это последнее маленькое одолжение касалось Польши.

К концу марта 1939 года Гитлер внезапно потребовал Гданьск, а также часть польской территории между Восточной Пруссией и остальной Германией. В Лондоне Чемберлен и его товарищи-архипастыри были действительно склонны снова сдаться, но оппозиция, исходящая от средств массовой информации и Палаты общин, оказалась слишком сильной, чтобы позволить этому случиться. Затем Чемберлен внезапно изменил курс, и 31 марта он официально — но совершенно нереалистично, как заметил Черчилль — пообещал Варшаве вооруженную помощь в случае немецкой агрессии против Польши. В апреле 1939 года, когда опросы общественного мнения показали то, что все уже знали, а именно, что почти девяносто процентов британского населения хотели антигитлеровского союза с Советским Союзом и Францией, Чемберлен оказался вынужден официально проявить интерес к советскому предложению договора о «коллективной безопасности» перед лицом нацистской угрозы.

На самом деле сторонники умиротворения все еще не были заинтересованы в советском предложении, и они придумывали всевозможные предлоги, чтобы избежать заключения соглашения со страной, которую они презирали, и против которой тайно плели интриги. Только в июле 1939 года они заявили о своей готовности начать переговоры, и только в начале августа с этой целью в Ленинград была направлена франко-британская делегация. В отличие от скорости, с которой годом ранее сам Чемберлен (в сопровождении Даладье) мчался на самолете в Мюнхен, на этот раз команда анонимных второстепенных чиновников была отправлена в Советский Союз на борту медленного грузового судна. Более того, когда 11 августа, проехав через Ленинград, они наконец прибыли в Москву, оказалось, что у них нет ни полномочий, ни подготовки, необходимых для таких дискуссий. К этому времени Советы уже были сыты по горло, и можно понять, почему они прервали переговоры.

Тем временем Берлин незаметно начал сближение с Москвой. Зачем? Гитлер чувствовал себя преданным Лондоном и Парижем, которые ранее делали всевозможные уступки, но теперь отказали ему в мелочах вроде Гданьска и встали на сторону Польши, и, таким образом, он столкнулся с перспективой войны против Польши, которая отказалась дать ему Гданьск, и против франкобританского дуэта. Чтобы выиграть эту войну, немецкому диктатору нужно было, чтобы Советский Союз оставался нейтральным, и за это он был готов заплатить высокую цену. С точки зрения Москвы, «увертюра» Берлина резко контрастировала с позицией западных умиротворителей, которые требовали, чтобы Советы давали обязательные обещания помощи, но сами не предлагали ничего значимого взамен. То, что началось между Германией и Советским Союзом в мае как неформальные дискуссии в контексте коммерческих переговоров без особого значения, к которым Советы первоначально не проявляли интереса, в конечном итоге переросло в серьезный диалог с участием послов двух стран и даже министров иностранных дел, а именно Иоахима фон Риббентропа и Вячеслава Молотова — последний заменил Литвинова.

Фактор, который играл второстепенную роль, но, тем не менее, его не следует недооценивать, — это тот факт, что весной 1939 года японские войска, базирующиеся в Северном Китае, вторглись на советскую территорию на Дальнем Востоке. В августе они будут разбиты и отброшены назад, но эта японская угроза поставила Москву перед перспективой вести войну на два фронта, если не будет найден способ устранить угрозу, исходящую от нацистской Германии. Москве был предложен способ нейтрализовать эту угрозу с помощью попыток Берлина, отражавших его собственное желание избежать войны на два фронта.

Однако только в августе советское руководство осознало, что англичане и французы прибыли в Москву не для того, чтобы вести добросовестные переговоры, и этот «гордиев узел» был разрублен — Советский Союз подписал пакт о ненападении с нацистской Германией 23 августа. Это соглашение было названо пактом Молотова-Риббентропа, в честь министров иностранных дел, но оно также стало известно как пакт Гитлера-Сталина. То, что такое соглашение было заключено, вряд ли стало неожиданностью: ряд политических и военных лидеров как в Англии, так и во Франции неоднократно предсказывали, что политика умиротворения Чемберлена и Даладье приведет Сталина «в объятья Гитлера».

«В объятья», вообще-то, неподходящее выражение в данном контексте. Пакт, конечно, не отражал теплых чувств между подписавшими его сторонами. Сталин даже отказался от предложения включить в текст несколько условных строчек о гипотетической дружбе между двумя народами. Между прочим, соглашение не было союзом, а было лишь пактом о ненападении. Таким образом, это было похоже на ряд других соглашений о ненападении, которые были подписаны Гитлером, для примера, с Польшей в 1934 году. Это подразумевало, что ни одна из сторон не будет нападать на другую, но будет поддерживать мирные отношения — обещание, которое каждая сторона намеревалась соблюдать, по крайней мере, пока ей это было удобно. Секретный пункт был связан с соглашением об уважении демаркации сфер влияния в Восточной Европе для каждой стороны. Эта линия демаркации соответствовала, более или менее, линии Керзона, так что «Восточная Польша» отошла к советской сфере. То, что эта теоретическая договоренность должна была означать на практике, было не слишком ясно, но пакт, конечно, не предполагал раздела или территориальной «ампутации» Польши, сопоставимой с судьбой, Чехословакии, преданной британцами и французами пактом, который был подписан ими с Гитлером в Мюнхене.

Тот факт, что Советский Союз заявил о сфере влияния за пределами своих границ, иногда описывается как свидетельство злонамеренных «экспансионистских замашек»; однако существование договоренностей и заявлений о сферах влияния, будь то односторонних, двусторонних или же многосторонних, давно уже широко применяется на практике как крупными, так и достаточно небольшими державами, и это, несомненно, направлено на то, чтобы избежать конфликта. Например, доктрина Монро, подтверждающая, что «Новый Свет и Старый Свет будут оставаться четко раздельными сферами влияния», предполагала предупредить новые трансатлантические колониальные авантюры со стороны европейских держав, которые могли бы привести к их конфликту с Соединенными Штатам. Аналогично, когда Черчилль посетил Москву в 1944 году и предложил Сталину разделить на Балканском полуострове сферы влияния, намерение состояло в избежании конфликта между их странами после окончания войны против нацистской Германии.

Гитлер теперь мог напасть на Польшу не опасаясь, что ему придется вести войну как против Советского Союза, так и против франко-британского дуэта, но германский диктатор имел причины сомневаться в том, что Лондон и Париж объявят войну. Было ясно, что без советской помощи никакой реальной помощи Польше не может быть оказано, так что для Германии не понадобится много времени, чтобы уничтожить эту страну. (Одни только полковники в Варшаве верили, что Польша сможет выдержать нападение мощной нацистской орды.) Гитлер знал, что «архитекторы умиротворения» продолжали надеяться, что рано или поздно он сможет выполнить их главные желания и уничтожить Советский Союз, так что они должны будут закрыть глаза на его агрессию против Польши. И он также был убежден, что британцы и французы, даже если бы они объявили войну Германии, не стали бы нападать на западе.

Немецкое нападение на Польшу было начато 1 сентября 1939 года. Лондон и Париж поколебались еще несколько дней, прежде чем отреагировать с заявлением о войне против нацистской Германии. Но они не напали на Рейх, пока основные его вооруженные силы были заняты захватом Польши, как того опасались некоторые германские генералы. В действительности эти «герои» объявили войну Гитлеру только потому, что общественное мнение требовало этого. Втайне они полагали, что с Польшей скоро будет покончено, так что «герр Гитлер» сможет, наконец, обратить свое внимание на Советский Союз. Война, которую они якобы вели, была «притворной войной», как было бы правильно ее назвать, представлением, в котором их войска, которые могли бы спокойно войти в Германию, вместо этого перестраивались за линией Мажино. Теперь у историков практически нет сомнений в том, что симпатизирующие Гитлеру в лагере французов, а также и среди британских верхов наверняка дали понять германскому диктатору, что он может использовать все свои военные возможности для того, чтобы покончить с Польшей, не опасаясь нападения со стороны западных держав. (Мы ссылаемся на книги Анни Лакруа-Риц «Выбор поражения. Французские элиты в 1930-х годах» и «От Мюнхена до Виши — убийство 3-ей Республики».)