Ранняя травма и диссоциированное горе
Горе – трудное, многосоставное переживание, которое требует множества развитых навыков. Первые детские горевания – об утерянной игрушке, друге, который переехал в другой город, умершем домашнем животном – обычно не воспринимаются родителями как что-то серьезное, и помощь в проживании горевания не оказывается даже в случаях очевидных потерь. Еще сложнее дело обстоит с потерями неочевидными, такими как потеря надежды, возможности, права на поддержку. Ребенок, который бессилен влиять на происходящее, оказывается жертвой множества потерь.
Кроме горя от потери объекта (о слишком сильных и слишком ранних таких потерях многое сказано выше, в частности в темах о депрессии и депрессивном характере), существует горе одиночества, горе ненужности, горе несоответствия, горе о том, что мама психически нездорова, горе лишения брата по мере его взросления, горе невыполненных обещаний, горе фантазий, которым не суждено осуществиться. В рассказе Драгунского «Старый мореход» герой Дениска переживает такое горе, когда знакомая его родителей обещает ему сначала выходные на даче, а потом настоящую гусарскую саблю, но это все обман, и от сильных чувств мальчику приходится спрятаться за шкаф, который, видимо, выполняет функцию контейнера для чувств. Дениске его горе помогают пережить, кроме шкафа, поддерживающие мама с папой. Если бы у него такой поддержки не было, то возможно, что переживаемое горе оказалось бы травматичным и было бы диссоциировано, особенно – если бы это были не разовые невыполненные обещания полузнакомого человека, а постоянный обман со стороны близкого окружения.
Горе от невыполненных обещаний может превращаться в стыд «я недостаточно старался», если нарушающий договоренности родитель оправдывает себя, обвиняя ребенка. Детское горе вообще часто трансформируется в какую-то интроекцию: «Я недостаточно хороший», «Я ни на что не гожусь», «Меня невозможно полюбить». В таких убеждениях есть контроль, поскольку они предполагают личную ответственность, а не бессилие. Горе одиночества, ненужности, отверженности становится виной и неврозами.
Например, родители Иды часто ссорятся, и папе не хочется возвращаться домой. Он начинает задерживаться на работе, выпивать, проводит время где-то и с кем-то еще, и Ида психологически теряет отца, потому что его теперь постоянно нет. Когда папы нет, мама начинает психовать и тревожиться и становится недоступной для отклика на нужды маленькой дочери, и Ида теряет и мать. Это горе лишения слишком велико для нее, и никто не может ей помочь ни осознать его, ни прожить, поскольку ее родители заняты войнами друг с другом. Сначала она становится тихой и послушной, поскольку думает, что если будет достаточно хороша – то мать и отец к ней вернутся, что она станет для них источником радости и утешения. По мере взросления уходит в зависимости. Горькое лишение, обида и бессилие, страх повторения травмы покинутости – вокруг этих феноменов, а точнее вокруг избегания этих феноменов, организуется вся ее внутренняя жизнь.
Горевание предполагает принятие неизбежного или уже случившегося, примиряет нас с действительностью, дает свободу от того, что уже закончилось. Диссоциированное в детстве горе оставляет человеку гнев и ярость, протест, боль, страх, но забирает возможность прекратить борьбу и заняться чем-то новым.
Папа у Карины – с расстройством личности. В детстве ей этого осознать и погоревать о том, что ее отец никогда не будет нормальным, не дали: во-первых, никто не обладал нужными знаниями, а во-вторых, мама придумывала вполне правдоподобные объяснения. Например, скандалил папа потому, что у него сложная работа. Пил – потому что творческий человек, гений, им всегда сложно. Не обращал на дочь внимания или критиковал ее, потому что «ты сама, Карина, не в правильное время подошла, папа у нас сложный человек, не беспокой его». Ребенком Карина принимала это, подростком негодовала, девушкой отстранилась, начала много работать и вышла замуж за человека, который казался ей хорошим, но потом повел себя совершенно неадекватно (до сих пор, шесть лет спустя после их развода, этот довольно публичный человек пишет на своих социальных страницах гадости о бывшей жене, придумывает истории, которых не было, мстит, преследует, буллит). Когда Карина рассказывает об этом, у нее странное чувство – как будто она до конца не может уложить эту историю в голове, не может прожить ее, что-то от нее ускользает.
Во втором браке у нее есть такие же чувства: какое-то поведение ее мужа вызывает у нее ощущение плывущей реальности и чудовищной боли, которую она никак не может себе объяснить. Например, когда они начали встречаться, он был еще женат, хоть и не жил с женой вместе. Карине он говорил: «Я люблю только тебя», но одновременно встречался и с женой: Карина видела фотографии в ее соцсетях, где они сидели в ресторане, гуляли, обнявшись, встречались с общими друзьями, но он говорил, что этого не было. Карине хочется кричать что-то вроде «Ты же неадекватный!», «Так нельзя поступать!», «С тобой ничего не получится построить, потому что ты ненормальный!» – но ничего такого она не делает, потому что ей нельзя знать о психической неадекватности другого, это знание заблокировано вместе с диссоциированным горем.
Психические болезни родителей почти всегда не могут быть пережиты их детьми в детстве, поскольку вызывают слишком много чувств и требуют слишком много знаний о мире, которых в детстве попросту недостаточно. Так же диссоциируется горе такой потери, которая фактически потерей не является: например, когда физически человек остался, а эмоционально ушел (в работу, алкоголь, депрессию, к другому ребенку). В целом, чем меньше слов о том, что происходит, чем больше молчания и вранья – тем больше диссоциаций.
Диссоциация тела
Если в травме участвует тело, то оно тоже может быть диссоциировано. Вообще тело участвует в любой нашей реакции (как, например, реакция замирания или беспорядочной активности в ответ на шокирующие новости), но в случаях, когда травма наносится телу, – психика может от него отщепляться. Этот феномен присутствует в случаях физического и сексуального насилия, когда травматически экстремальными будут не только эмоции, но и ощущения.
Для того чтобы отщепить тело, психике нужно находиться в ситуации, когда бегство или драка невозможны, поскольку человек либо обездвижен, либо беспомощен. Тогда, когда остается только терпеть невыносимые ощущения, например физическую боль и страдание, психика включает анестезию и попросту перестает их ощущать (или сильно снижает интенсивность ощущений). Так перестают чувствовать боль избиений, или улетают мыслями в фантазии во время тяжелых физических нагрузок, или смотрят в потолок, замечая трещинки, пока с телом происходит сексуальное насилие. Отщепленное тело делает происходящее выносимым, помогает выжить, но имеет свою великую цену.
Тело, которого не чувствуешь, может быть использовано психикой по своему усмотрению. Одним из примеров такого использования являются самоповреждения, описанные выше в главе о тревоге. Другим – самые разнообразные сексуальные сложности.
У Евы в семье мама любила только сына, а дочери доставались недовольство и наказания, очень часто – физические. Бил Еву и брат, просто потому, что так было можно и принято. Тело Евы служило в семье сосудом для вмещения чужой агрессии, грушей для битья, и, конечно, Ева должна была сильно приглушить свои телесные ощущения, чтобы выжить.
Сейчас взрослая Ева работает врачом (это типично для травм: психика стремится к возвращению отвергнутого, и Ева бессознательно выражает свою потребность заботиться о собственном теле тем, что заботится о телах других, – это тот же механизм, по которому люди с психическими травмами становятся психологами). У нее в жизни много секса, который появился рано, но она не получает от него удовлетворения. Какое-то время она увлекалась БДСМ в роли сабмиссив, но потом вышла замуж, родила дочь и к этой компании больше не возвращается.
Секс в своем браке Ева воспринимает как только мужскую потребность. Чаще всего она его не хочет и просто уступает желанию мужа. Чаще всего это вызывает у нее болезненные ощущения: она маленькая женщина, а муж – большой мужчина, и при нехватке возбуждения у нее не хватает ни смазки, ни эластичности внутренних мышц, и секс болезненный. Поэтому она старается его избегать, кроме случаев, когда чувствует себя виноватой, – тогда она сама инициирует секс, много секса, до тех пор, пока не почувствует себя достаточно наказанной и не успокоится. Обычно это происходит после ссор: позволив себе проявить злость на мужа, она пугается и начинает бессознательно ожидать побоев, поскольку только так и происходило в ее опыте. Но ее муж – не злой человек (в отличие от большинства ее остальных партнеров, которых Ева выбирала именно потому, что их агрессивное поведение для нее совершенно нормально и даже ожидаемо), и Еве приходится наказывать себя самой. Ева описывает то, что она воспринимает как возбуждение, сексуальный зуд в таких случаях: это бурлящий низ живота, учащенное дыхание, поджатый «хвостик» – все признаки страха, который она из-за диссоциированного тела не опознает и воспринимает как сексуальное желание, поскольку ощущения расположены примерно в тех же местах.
Также она склонна наказывать себя с помощью тела и за другие вещи, которые считает проступками. Например, если она позволяет себе вкусную еду – то объедается до того, что ей становится дурно, наказывая себя этими болезненными ощущениями за преступное желание испытать удовольствие. То же самое происходит, если она позволяет себе отдых: например, день безделья, скорее всего, вызовет такую тревогу, что она загрузит себе следующие две недели работой больше, чем нужно, будет работать в праздники и в выходные, будет страшно уставать физически – и снова эта телесная боль позволит ей реализовать глубоко укрепленную в ней функцию самонаказания.
Диссоциированное тело может требовать ярких ощущений, чтобы высокая интенсивность смогла пробиться через барьер диссоциаций и дать человеку почувствовать хоть что-то. Опасные развлечения, экстремальные виды спорта, работа, связанная с высочайшими физическими нагрузками и опасностью, могут быть признаками такого рода трудностей. Адреналин, страх, риск могут стать зависимостью, без которой человек ощущает бесконечную скуку (это же свойственно человеку с развивающейся депрессией: апатия и бесчувственность не прямо толкают его на что-то экстремальное, но оправдывают необычные выборы в стиле «ну а чем еще заниматься»). Временный эффект поиска адреналина может развиваться после участия в военных действиях: нагрузки, которые пережил человек на войне, как бы выжигают его нервные окончания, и до тех пор, пока они не восстановятся, ему необходима большая стимуляция для ощущения себя живым. То же можно сказать о временном развитии виктимного, опасного, провоцирующего поведения у жертвы сексуального насилия или избиения. Опасные сексуальные связи, длительные беговые марафоны, прогулки по краю высокого здания, драки могут быть частью этих же тенденций. Наркотики – тоже, но об участии травмы в формировании зависимостей будет раздел ниже.
Еще одним проявлением диссоциированного тела будет пренебрежение его потребностями: не кормить, не ухаживать, не давать отдыха, не ходить вовремя в туалет, не лечить, подвергать операциям, диетам, истощающим нагрузкам, болезненным процедурам. Кроме того, человек, не живущий в собственном теле, может быть неуклюжим – трудно верно расположить в пространстве то, чего не ощущаешь, – либо стремится занимать как можно меньше места, не дышать, не говорить громко, не занимать удобного стула, все время быть как бы съеженным, преуменьшенным в размерах, не доставлять хлопот. Такое часто видно у жертв детского насилия: эти мужчины и женщины садятся на край стула, кутаются в свитера, скрывая свои формы, говорят тихими голосами, вежливы, предупредительны, часто работают на изматывающих работах вроде ночного бармена или старшего продавца в огромном магазине, с недостатком энергии, не заполняющие собой пространства ни в помещении, ни в диалоге, часто – физически маленькие, либо низкорослые, либо очень худые. Их жизнь – это чередующиеся эпизоды жизни «в норке» и эпизоды экстремальных, непонятных событий и встреч.
Варя такая: небольшого роста, много работает, говорит тихо, на собеседника смотрит выжидательно, откликаясь скорее на его желание говорить, чем предъявляя свои интересы. С ней очень просто оступиться, поскольку она не скажет, что происходит что-то для нее неприятное, да и сама этого не поймет до тех пор, пока просто не прервет отношения – переживая, но не восстанавливая важные для себя связи, потому что для такого восстановления нужен откровенный разговор, а Варя не знает, что было не так. Она росла в неблагополучном районе, и девочки из других дворов били ее до тех пор, пока она не стала частью их компании, а в подростковом возрасте ее и еще двух ее подружек вывез в лес мужчина, которого они остановили на дороге, и по очереди изнасиловал. У Вари к тому времени опыт секса уже был, и потому она считает этот эпизод не особо травматичным: что-то вроде «ладно я, но Надюха вообще была девственницей, она теперь спилась».