Он снова весело усмехнулся. Определённо, к товарищам у него был какой-то личный счёт!

Ещё разок товарищ Бродов сам попросил меня настроиться и посканировать, не связан ли с флигелем, чудом сохранившимся от разрушенной усадьбы, неупокоенный дух.

Я призналась:

— Не чувствую.

— Стало быть, легенда врёт, — заключил Николай Иванович. — Чего и следовало ожидать.

В большинстве, дома и улицы излучали чистую, светлую и тёплую энергию, поэтому, несмотря на осеннюю промозглость, создавалось ощущение, что находишься и не на улице вовсе, а в стенах большого, уютного дома.

— Ну, надо тебе ещё увидеть университет. Будешь когда-нибудь учиться в Московском университете. Пойдём через Белинку!

Мы направились напрямик, дворами к улице Белинского. Тут нам навстречу попалась женщина, с которой Николай Иванович неожиданно поздоровался. Она была примерно его лет, в белом чистом платочке, по кайме которого шёл простой набивной узор. Николай Иванович перекинулся со знакомой несколькими фразами, сумев расспросить о её новостях и не дать возможности ничего спросить о себе. Она даже обо мне не спросила — кто такая и кем ему довожусь, хоть и поглядывала с доброжелательным интересом. У старушки оба сына были в армии: один — на западе, на фронте, другой — на востоке, готовом взорваться войной в любой момент. Муж работал на заводе и получал продталоны на хороший рабочий паёк. У невестки в квартире выбило окна взрывной волной, поэтому она с матерью пока перебралась в комнату свёкров на Белинку. Ночи холодные, и уже начали подтапливать печь. Дров достали, пока всё хорошо.

У неё был непривычный для меня и явно не столичный, мягкий говор. Они с товарищем Бродовым, видимо, были давними знакомыми, хотя не близкими, общались лишь изредка и случайно, но эта пожилая женщина смотрела на Николая Ивановича тёплым, сочувственным взглядом, как будто знала о нём что-то трогательное или просто вспоминала молодым.

Бесхитростно одетая, доброжелательная, не привыкшая жаловаться и просить, старушка напомнила мне… наверное, родную деревню. Душу сильно защемило необъяснимой горечью. И ещё: до спазма в горле захотелось, чтобы сыновья вернулись к ней живыми и невредимыми.

Николай Иванович, распрощавшись со знакомой, внимательно пригляделся ко мне.

— Что с тобой, Тася? Устала?

Я встрепенулась.

— Ни капельки!

— А почему глаза красные?

Он пощупал мой лоб. Ладонь товарища Бродова была теплее моей кожи, и он успокоился.

В сквере университета было людно. Из здания библиотеки Горького молодые люди и девушки выносили ящики и связки книг, грузили на полуторки.

— Библиотеки и музеи эвакуируют в глубокий тыл, подальше от авианалётов, — пояснил Николай Иванович.

Ребята работали сосредоточенно и слаженно. От них шла такая чистая и светлая энергетика, и все, кого разглядела, показались мне красивыми. Я попыталась представить, как запросто поднимаюсь по парадной лестнице с тетрадью и учебниками. Не сумела. Не выйдет, Николай Иванович: никогда не учиться мне, начальной школы не окончившей, в Московском университете.

На Манеже работали маляры и подновляли маскировочную окраску, превращавшую его в пару низких, невзрачных строений.