75. Пра-бытие и «становление»[88]

Более всего исхоженная и с момента торжества плоско-поверхностного толкования перво-начала западного мышления более всего проходимая дорога к определению бытия – это противопоставление его «становлению». Отсюда одновременно является на свет интерпретация бытия как Не-Становления в смысле постоянного наличия. Бытие выражает постоянство и присутствие. Однако в то же время уже есть также двоякая возможность отношения между бытием и становлением. «Становление» выступает в качестве настройки-апробирования наощупь и в качестве организации мероприятия и в качестве отбросов-отходов бытия – так во всех расхожих вариантах платонизма. Либо же становление превосходит бытие, возвышаясь над ним – поскольку последнее – как за-«стой», стояние-в-покое – отрицает становление и, то есть, «жизнь».

На место того или иного исключения – будь то исключение становления бытием, будь то исключение бытия становлением – может заступить интерпретация, которая объединит одно и другое в единство, и это, однако, постоянно в пред-определенном с начала метафизики значении бытия и становления. Метафизика Гегеля и метафизика Ницше осуществляют противоположными и, тем самым, как раз взаимодополняющими способами вовлечение бытия в становление, не отрицая за бытием его соответствующей необходимости в рамках становления, не обращаясь также более или менее скрытно и в конце непродуманно даже к самому становлению как к подлинному «бытию». Потому что обе крайние возможности продумывают взаимопереходящее единство бытия и становления (абсолютный дух – вечное возвращение в воле к мощи), не затрагивая когда-либо уже твердо установленное первоизначальное толкование того и другого и их отношения к «мышлению» (представленность), в них завершается западная метафизика – тем хочется сказать, что человек новых времен в эпоху этого начинающегося завершения располагает, собственно, даже не держа в голове эти метафизические основные установки и их господство, всеми возможностями интерпретирования «жизни» (Ницше) и «действительности» (Гегель).

Он спасается, выбирая и множа такие интерпретации, не постигая этой смеси как таковой и даже не задаваясь вопросом об основе (или отсутствии таковой), на которой она возникла. Или, однако, человек новых времен начинает понимать, что обладает этим, и начинает излагать как основной факт, что он (т. е. «эта» жизнь, народ) есть цель для себя самого, сфера для себя самого, масштаб и мера для себя самого, и что он должен исполнить себя сам. Безусловность гегелевского Абсолюта становится основополагающим определением «жизни» Ницше, всякий раз разделенной-разрозненной на народы и расы как жизненные единства. В этом осуществляется окончательное самоисключение человека из любой связи с бытием – в смысле вы-рас-спрашивающего, достигающегося в борьбе осново-положения истины бытия. Ничто – наивысшее из произошедшего из пра-бытия и первопроизошедшее из него – не понимается, а – обезображенное посредством совершенной бездумности – оттесняется как самое пугающее из всего, что есть пугающего, просто вызывающее серьезные опасения – умалчивая уже о проникновении в высаженность в ужас.

Сообразное истории пра-бытия вы-раз-мысливает не только истину пра-бытия, но и само пра-бытие как пра-исток по его сокрытейшей сущности, которая не может быть измерена никаким определением суще-бытности. Бытие выступает-проступает – если мыслить это в духе метафизики – из противопоставления становлению и само есть сущность становления. Как Первое «становится» в основе пра-бытия Ничто, на долю которого, конечно, истина выпадает совсем в последнюю очередь.

Для Гегеля «пра-бытие» и Ничто – это одно и то же – на основе и по причине его метафизического мышления, в соответствии с которым суще-бытность и она как предметность (так он понимает бытие) есть неопределенное и непосредственное всякого мнения (представления). Самотождественность-самость, то есть взаимопринадлежность Бытия и Ничто основывается для метафизики в том, что Бытие равно Ничто, исходя из которого – как просто суще-бытующего в Ничто – мыслится – а именно «мыслится» в уже твердо установленном и пред-взятом опосредствовании, в рамках которого которого Бытие, равно как и Ничто, подлежат снятию. Для Гегеля Ничто оказывается в такой первой близи к Бытию и самотождественности с ним, потому что оно само в пределах абсолютной действительности должно быть последним остатком ранее демонтировавшегося – того, что как раз еще должно было быть признано против Не-Бытия, а именно – начало, которое есть желаемый в себе конец самого Абсолютного – чтобы начало, скажем, не выступало как начало-исток, а начиналось в своем саморазворачивании-саморазвитии из непосредственного, чтобы могло бы быть выходом, начиналось бы на манер того «становления», которому с абсолютностью мышления уже приходится становится опосредствованием опосредствования. Ничто и само отрицание и негативное, которое Гегель оценивает столь существенно, на самом деле не воспринимаются серьезно, а только робко-просительно допускается и представляется, чтобы осуществить опосредование себя самого в его наипустейшей форме и на пустоте этого фона развернуть триумф его становления.

Это, разумеется, проистекает, скажем, не только из персонального способа изложения Гегеля и не только из способности его к диалектической деструкции и конструкции (они почти заслуживают восхищения как таковые), но здесь обнаруживают себя необходимости истории пра-бытия, в свете которых «бытие» Гегеля может быть только самой крайней формой внешнего выражения уже давно совершившегося опредмечивания в представлении. Это, однако, говорит о том, что вся логика как абсолютное предметное чистого самоопредмечивания духа основывается на этом внешнем выражении – и, несмотря на все его богатство, окончательно не возвращается больше никогда к пра-бытию, чтобы обрести его. Это можно пояснить и так: вся действительность и, тем самым, все бытие, как предмет абсолютного мышления, перенесено в Абсолют; сотворенность ens creatum изменилась на пути, идущем через Декарта, превратившись в предметность абсолютного мышления. «Бытие» исчезло из суще-бытующего и отступило назад в абсолютный дух как безусловно представляющее, и там обеспечивало-гарантировало себя самое как абсолютную очевидность.

Но то, что «бытие» находит абсолютную «истину» в «диалектическом» разворачивании-развитии к абсолютному понятию как свободе абсолютного духа, не означает никакого осново-полагания истины бытия в смысле изначального вы-рас-спрашивания, а обозначает только христианско-декартовское закрепление οὐσία как ἰδέα в абсолютном Я мыслю себя, как мыслящего вещи в таком мышлении.

Истина пра-бытия «решена-выбрана»» уже давно столь решительно, что она вообще не может быть поставлена под вопрос – столь же мало, как на ранних ступенях истории метафизики. «Решительный выбор решения» означает здесь: безусловный и в то же время незнаемый-неосознаваемый переход в безвыборность, в отсутствие решений, потому что в невопрошание-невопросимость истины пра-бытия.

Абсолютное знание, которое завершается в гегелевской логике, есть – как знание суще-бытности суще-бытующего – в целом полная невозможность знать пра-бытие, потому что абсолютная очевидность относительно бытия как представимость-представленность исключает всякую возможность иной необходимости вопрошания и возможности знать.

Но, однако, между тем, это ошибочное мнение превратилось в банальность: будто бы философия Гегеля вообще «не оказала воздействия» (кроме как на его «школу»). Что здесь вообще подразумевается под «воздействием», если допустить, что вообще, употребляя слово, еще что-то думают при этом?

Влияние мышления какого-то мыслителя на какую то «школу» – это самое безразличное из всего, что может ему встретиться. «Влияние» метафизики Гегеля, я бы сказал, становящееся все более незаметным и несознаваемым превалирование той абсолютной безвопросности бытия, заключается не в чем меньшем, как в покинутости бытием суще-бытующего, которое, надев маску «позитивизма», выдает себя за окончательно достигнутую близость к «жизни» и к «действительности» и позволяет человеку нового времени в качестве его наибольшего открытия открыть его собственную «сущность» – а именно то, что наивысшим достижением является то, чтобы «жизнь» сделать «переживанием» и все возможности переживания сделать всесторонне доступными равным образом всем, чтобы, тем самым, посредством этой всеобщности «переживания» обнаружить и воплотить в действительность «эту жизнь» как безусловную целостность. В той мере, в какой здесь господствует безусловность «жизни», господствует Гегель; в той мере, в какой эта жизнь становится очевидной себе самой как изначально сподручная, непосредственно данная под руками, господствует Декарт; в той мере, в какой суще-бытующее и действительное пересажено в пережитость (то есть, представленность и возможность изготовить промышленно и поставить), господствует Платон. Но подразумевается не исторический (historische) подсчет-калькуляция, а «влияние» – «воздействие», как предполагается, уже давно оставшемся в прошлом и застывшего в неподвижности мышления западной метафизики, которое обрушивается на нас при таком постижении смысла – как действительнейшее-действеннейшее этой бездумной жействительности переживаний. Как это должно быть – как то, что уже заранее сделало себя своей целью и приняло все целеуказания на службе по достижению этой цели, когда-либо сможет еще задаваться вопросом о том, какова цель, не впадая при этом в самоуничтожение?

Безусловность «переживаемой» «жизни» означает назначение «становления» подлинным «бытием» и, тем самым, в то же время закрепление безвопросности самого бытия. Ничто становится посредством этого безразличнейшей ничтожной недействительностью, которому приходится еще в большей степени быть сомнительным и стоящим под вопросом, чем бытию, если при калькуляции и и подбивании итогов «переживания» всякий раз еще вообще «стоит» уделять даже хотя бы беглое внимание вопросу о «Ничто».

Бытие и Ничто и Становление – это всего лишь имена-названия Без-вопросного и Пустого. Метафизика посредством придания им завершенного вида сама сделала себя излишней, что не может означать, что она погрузилась в бессилие; скорее, ее сила теперь – самая не принимаемая во внимание, само собой разумеющаяся очевидность в море самоочевидностей, которое переполняет «переживание» и подбивает его мнить, что оно само и есть море и Безусловное. Не то, чтобы были утрачены все цели – осознано Существенное начинающегося завершения современности, и эпоха уверилась в том, что «эту» цель нужно найти в самой «жизни» – и, тем самым, обрела свою собственную вечность, в которой бытие и становление позволяют отождествлять себя и меняться – одно на другое, где «становящееся» свидетельствует в пользу бытия – как его успех, где успех всего безуспешного проштамповывается, становясь отнесенным к ничтожному, и предписывает «тезисы» и «акценты-весомости», в соответствии с которыми он только и может быть рассчитан-определен сам и только и может способствовать рассчитыванию-числовому определению ему подобных. Все более насильственно и в то же время все более безобидно, все более шумно и тем более пугающе при господстве «переживания» «жизнь» откатывается назад в свою безусловность, а, тем самым, человек в неистовстве своих «дел» и «деяний» окончательно забывает, что он уже давно позабыл бытие. Забвение забвения есть наиболее сокрытый процесс очеловечивания человека. Ему соответствует то, что оно само занимается тем, что распространяет кажимость его противоположности: история (Historie) в широком смысле, которая сейчас разворачивается в культурной политике, я бы сказал, в столкновении притязаний на то, чтобы быть блюстителем и меценатом «культуры». И эти притязания – ориентированы они национально или рассчитаны интернационально – проистекают из незримого господства завершенной западной метафизики, в которой представления «культуры» в смысле едино происходящей и разрастающейся свободы всех сил творческого, созидающего духа, устремленного к единству и единению жизни и ее действительности, только и могут обрести их «обоснования» и определенность. Исторический (historische) культурный человек берет на себя таким образом исполнение роли того рока, который загоняет в забытость забвения бытия и гонит очеловечивание человека к той пропасти, которая может стать без-дно-основой для существенного преобразования-превращения человека – при условии, что он не пройдет мимо этой бездно-основности – давно уже став слепым по отношению ко всему без-основному, а уж подавно – к без-дно-основному, так как ведь за пределами Целого «жизни» Ничто уже больше нет. Наоборот, следует усматривать во всем этом лишенную тормозов силу завершенной западной метафизики и оставлять в поле зрения именно возросшую. тривиализацию – опущение в заурядность – ее сущности.

Безразличным для этого процесса, однако, выступает все то, что только относится к ученому обновлению гегельянства или историческому «занятию» Гегелем, то, что относится к «литературной» эксплуатации Ницше; ведь все это есть, конечно, позднее и далеко производное следствие воздействия метафизики в ее завершенном виде.

76. Суще-бытующее как «действительное»[89] (Бытие и действительность)

Основа того, что суще-бытующее уже давно было определено к тому, что позднее – и по сей день – стало называться «действительным», лежит в изначальном толковании бытия как присутствия и постоянства.

Толкование εἶναι как ἐντελέχεια говорит о том, что в присутствии присутствующего осуществляется присутствие, т. е. само собою и просто-напросто присутствуя.