Через несколько дней нас вызвал подполковник и предупредил о прибытии первого десятка солдат, которых следует разместить в казарме и устроить на довольствие. Прикомандированные к нам три сержанта срочной службы участвовали в повседневной жизни прибывающих солдат. Мы осуществляли общее руководство.

Я повторно посетил военторг и опять имел беседу с продавщицей, но на сей раз, кроме покупки кожаного пальто, услышал имя собеседницы: Алла. Мы познакомились и даже начали встречаться. Алла рассказала мне о её неудачном замужестве, состряпанном её родителями во время отпуска её бывшего мужа, офицера оккупационных войск в Германии. Она быстро вышла замуж, но спустя полтора года супруг её оставил и, вернувшись для продолжения службы в Союзе, оформил развод. К счастью, детей у них не было. Алла рассказала мне о том, что происходило у них в семье, и мне почему-то стало жалко её.

Встречались мы довольно часто и всегда находили о чём говорить. Алла была очень приятным собеседником, но не более того. В откровенной беседе она однажды сказала, что наши текущие отношения не смогут перерасти в нечто большее. И если я, мол, преследую цель сексуального сближения, то это напрасно, ибо второй травмы она не перенесёт, не желает этого. Что ж, меня такой откровенный разговор вполне устраивал. Всё встало на свои места. Мы частенько встречались по вечерам, но встречи эти носили явно товарищеский характер.

Почти каждую неделю поступала к нам группа солдат, и, конечно, становилось тяжелее работать. Каждый поступающий к нам не имел о нас никакой информации, зато мы имели о каждом полную информацию, изложенную в личном деле. С каждым в отдельности приходилось беседовать, разъяснять ему и требовать от него. С моим жизненным опытом мне было намного легче определить, кто чем дышит, и, соответственно, принимать то или иное решение. Прибывшим солдатам было совсем нелегко, ибо они в одно мгновение теряли свободу, предоставленную им высоким начальством, которое обслуживали. Этой свободой пользовались они при совершении преступлений, выраженных в воровстве, грабежах, насилии, а иногда и в убийствах. Среди солдат начали проявляться недовольства, и некоторые даже имели попытки выйти на волю, прогуляться. Казарма для них была заключением в клетку.

Я пытался заглянуть в корни происходящего и пришёл к выводу, что не солдат надо винить за их проступки, а высоких командиров, сделавших своих подчинённых преступниками. Не соблюдая уставы, написанные для всех военнослужащих без исключения, они, начальники, сами того не желая, создавали условия для совершения разного рода преступлений.

Каждый солдат, призвавшись в армию, проходил курс молодого бойца, изучал уставы армейской службы и давал торжественную клятву свято охранять законы воинской жизни. А что же на самом деле произошло с солдатом и что привело его к нарушению устава, так это уже режим работы начальника, за которым закреплён солдат. Это мог быть и повар, и шофёр, и парикмахер, и другие из числа прислуживающего персонала. Солдат поневоле выходил из-под контроля непосредственного командира и попадал в прямую зависимость от распорядка дня начальства. Так, когда по распорядку дня в подразделении, где числится солдат, отдых – у начальства работа; когда у солдат по распорядку дня ночной сон – он работает, так как начальник работает. Получается, что солдат отдыхает в то время, когда другие работают, и наоборот. Когда не соблюдается порядок, ему на замену спешит беспорядок. Это и есть то, что позволяет думать о разного рода преступлениях, а затем и делать их. Говорить за всех солдат, делать общий вывод, конечно же, нельзя. Есть разные люди по своему мышлению, те, кто похитрее, всегда могли использовать подходящий момент для достижения своих целей, а цели у каждого из них были разные. Мне было жаль смотреть на солдат-преступников. Они ведь в основе своей пришли в армию с совсем другими намерениями, а превратились в непокорных, в преступников. Но, ко всему прочему, солдата даже не могли наказать, ибо начальник тогда остался бы без прислуги. Вот так наслаивались друг на друга условия для совершения нарушений и преступлений. Требовать от солдата, который ничего не получает, нельзя и бессмысленно.

Вот что рассказал мне один солдат – личный повар одного из генералов. Он как повар с первых дней работы практически не придерживался армейских порядков: работал днём, работал ночью, обслуживал различные встречи на высоком уровне. Никогда вовремя не ложился спать и не вставал с постели. Солдат не знал, что такое коллектив и что такое командир. Он был отдан самому себе, как говорится, сам пан, сам хозяин. Естественно, что, когда от такого солдата начинают требовать, он противится. «Не требуйте от меня, – просил он. – Я ночью не спал, устал и хочу спать». Такое неповиновение влечёт за собой, как правило, наказание, но наказать его командир не может – некем заменить. Товарищ генерал останется без обеда. Командир соглашается с фактом попустительства и становится безразличным ко всему происходящему, а солдат будет делать то, что он пожелает, что найдёт для себя правильным. Беда в том, что система эта будет продолжаться и далее. Придут новые солдаты, заменив старых, и их ожидает такая же участь. И их тоже когда-нибудь заменят как нарушителей и преступников.

Фамилия этого солдата была Шишкевич. Невысокого роста, симпатичный на лицо, очень подвижный и совсем неглупый. Он был предводителем группы солдат-нарушителей, совершивших немало преступлений. Ближайшим его другом был Горбачёв. Высокий ростом, круглолицый, с усиками, он очень походил на гусара. Злым мне видеть его не приходилось, но улыбка его чего-то да стоила. Эта группа состояла из пяти человек, и я заметил их влияние на других солдат. С ними я решил поговорить поближе и по возможности привлечь их к наведению порядка. Как это сделать, следовало продумать. Евгений Шишкевич не переставал крутиться у меня в голове.

Три сержанта и старшина постоянно находились в казарме вместе с солдатами. Ночью казарма охранялась сторожевым постом, и всё-таки попытки солдат убежать были. Мне необходимо было что-то придумать, дабы сохранить количественный состав в гарнизоне и в дороге. Я не мог допустить того, чтобы хоть один из них убежал. Было много вариантов, но остановился я на одном – на Евгении Шишкевиче. Он был способен сделать то, что заставило бы непокорных солдат стать покорными.

В беседе он рассказал мне историю своей жизни. Он рано покинул родительский дом и пошёл по стопам старшего брата, который в ту пору отбывал тюремное заключение. Женя стал воровать. Отец и мать не выходили из запоев, и парень был отдан сам себе. Таким его призвали в армию, послали на курс поваров, который он с успехом закончил. Ну а далее – Германия. Заметив способности Шишкевича, закрепили его за генералом. Я объяснил ему нашу задачу, рассказал о том, что есть несколько мест распределения и передачи солдат, и даже перечислил эти места. Когда я назвал север страны, Шишкевич встрепенулся и стал просить меня не посылать его туда, так он страшно боится морозов. Мне это очень понравилось, и я стал развивать разговор дальше, обещая Жене приложить максимум усилий, чтобы он остался на Украине, но при одном условии, что он поможет нам, командирам, в наведении порядка среди солдат и предупредит любые их попытки сбежать. Он обещал мне сделать это, и я ему поверил. Я был, по словам Жени, первым, кому он так откровенно рассказал о своей жизни.

Весь состав командиров собрался у нас в комнате, и я рассказал о разговоре с Шишкевичем. Они обязаны были знать, иначе это могло бы привести к конфронтации между сержантами и солдатами.

– Ни слова о распределении, – предупредил я сержантов.

За стенами казармы шла интенсивная подготовка к отъезду: готовили транспорт и сопровождение автоколонны до погрузки на поезд. Об этом мы знали, но никому не говорили.

Так пробежали четыре с половиной месяца. Оставалось нам теперь самое трудное – привезти солдат в целости и сохранности.

С Виктором мы несколько раз делали вылазки в город и благополучно возвращались в гарнизон. Но однажды, это было в одну из суббот, мы посетили кафе-ресторан. Уселись за столик, покрытый скатертью, и ждали официантку. Я нащупал под скатёркой какой-то предмет. Поднял скатерть и увидел часы с браслетом. Вроде как золотые. В это время подошла девушка и спросила, что будем заказывать. Я показал ей часы, и она объяснила, что вчера один офицер оставил эти часы в стакане. Он был очень пьян. Придёт, мол, и заберёт. Я обомлел, глядя на Витю. «Ну-ну», – подумал я. У нас в стране с руки снимают, чтобы украсть, а тут снятые никто не берёт.

Мы порядком выпили, покушали, и всё было бы хорошо, если бы не злополучное пиво после водки. Мы вырубились. Я очнулся утром в мягкой постели, голова раскалывается от боли. Никак не мог понять, что со мной происходит и где я нахожусь. Подошла ко мне девушка со стаканом холодной воды. Вспомнил о Вите.

– Майн фройд? – спросил я.

– Ганц гут, ганц гут, – показала она жестом рук: мол, он спит.

Я стал одеваться, сидя на стуле, и, когда попытался надеть обувь, голова моя закружилась, я упал. Встал, надел и зашнуровал ботинки, умылся, подставив голову под струю холодной воды. Стало легче. В чужой стране, в чужом доме, в чужой постели, пьяный в доску – всё это было для меня совершенно незнакомо. В такие ситуации я никогда не попадал.

Меня пригласили в столовую. На столе была обильная пища, но я положил себе в тарелку только квашеную капусту и солёный огурец. Я хотел откусить от огурца, но в этот момент мужская рука из-за спины поставила на стол передо мной рюмку. Мужчина с улыбкой на лице наполнил её шнапсом, ласково похлопал меня по плечу и проговорил: «Тринк, тринк». Я выпил, хотя никогда ранее не похмелялся. Закусил хрупким огурцом. Сначала я почувствовал дурман, потом опьянел, но головная боль исчезла, вернулось равновесие. Мне захотелось разбудить Виктора, и я зашёл к нему в комнату. Разбудить его было нелегко, но я это сделал. Он мне и рассказал, как я отключился, как меня тащили. Короче, Виктор сравнил меня тогда с полотенцем, ибо стоять на ногах я был не в состоянии. Привёз нас в дом брат официантки, приехавший за сестрой. Вот так я очутился в немецком доме.