В этой начавшейся на редкость тихой ночи воины прислушивались к привычным звукам природы, вдыхая морской воздух, расслабив свои утомленные мускулы и приводя свой воспаленный мозг, в спокойное состояние. Но вдруг, кто-то тревожно крикнул, все насторожились, послышался скрежет металла.
– Чудовище уходит! – послышался удовлетворительный голос. – Я вижу его тяжелое тело. Оно отступило. Мы победили!
Викинги ликовали, послышался боевой напев гулких, хоть и утомлённых голосов. Из всей стаи чёрных дельфинов выжил лишь один. Его тело, израненное, изуродованное тело, томно ушло под воду, прочь от берега, подальше от земли, от смерти, о которой он забудет, едва заживут и зарубцуются раны. Его могучее израненное тело не могло причинить ему большей боли, чем раскрытая рана его души. Он не смог, не смог защитить самое дорогое – то, за счет чего держалась его жизнь, то, что вызовет страдания еще много веков. Человек бы запомнил опасность и не являлся бы в этот проклятый залив в будущем, но только не он, ведь он уже не человек, хоть душа его человеческая. «Лишь любящее сердце спасётся, хоть тело изменится», – это звучит для него как приговор. Он потерял своих верных друзей, своих товарищей, он не выполнил цели. Всё, что он чувствовал, – это жгучую душевную боль, которая тянула, манила, подталкивала сюда прийти, вновь и вновь, словно его душа, оставшаяся перед берегом островов, как перед непреодолимой стеной, искала возможности выполнить земную цель, несовершенную, не законченную в земной жизни.
Он существовал в оболочке морского животного, заточённый в нём, как в темнице узник, навеки, без права апелляции. В чём же была его вина? Разве может любовь иметь наказание? Теперь он находился в иной жизни, в ином теле, но по-прежнему не свободный, ибо он не мог последовать за той, кого любил. Он попал в забвение – не жизнь и не смерть, лишь существование, бездумное, бесчувственное существование, в котором изредка всплывают, словно в горячем бреду, некоторые картинки его прошлой жизни, где он был королём, воином, был любим, и любил до безумия. Миг счастья он испытал в обмен на вечное заточение во мраке, на вечное существование, пустое, безрадостное, монохромное.
Словно вобрав в себя неистовую злобу, небо посылает на землю свой небесный протест – яркая, небывалая в фьордах, молния отчаянно бьёт в скалу, расположенную между мысом острова Вагар (в том самом заливе) и островом Тиндхольмуром. Раскатистый треск и скрежет разрушающейся скалы раздаётся в заливе, ударяя по ушным барабанным перепонкам людей, напоминая им о силе неба и богов, живущих там.
– Это Тор! – крикнул кто-то. – Это он подаёт нам свой знак!
Человеческий голос гаснет в заливе, среди бушующих волн. За этой чудовищной молнией показались ещё две-три более слабые молнии, вспыхнувшие где-то вдали, за фьордом, и на миг, но достаточный, чтобы заметить, осветили огромную дыру в скале, образовавшуюся вследствие удара молнии. Теперь скала, после раскалывания её породы, походила на арку или скальные ворота, сквозь которые уплыл израненный чёрный дельфин.
С большой болью, невосполнимой потерей, узнает Натан, о смерти его племянницы, Ислы. Он прибыл на остров Вагар вместе с викингами, вернувшихся с плохими новостями на двух кораблях. Тело Сурта было поднято из моря, куда оно упало после поединка с Олафом. Его обмыли и начали готовить к захоронению. Для этого, один из кораблей переправили на остров Эйстурой, где посилились и даже обжились викинги. Корабль разобрали и перенесли на землю, выкопали яму с размером судна и, перевернув корабль дном кверху, опустили его на дно ямы так, что судно полностью окунулось в неё. Осталось лишь закопать могилу брата короля. Но с похоронами на этот раз не спешили. Дело в том, что кончина и похороны Олафа, о которой знали жители деревни, была преждевременной. Викинги вернулись с острова Колтур, где состоялся честный поединок за корону между братьями, с двумя противоположными новостями.
Первая новость была плохой – погиб брат короля, Сурт – великий воин и вождь. Но вторая новость была радостной – Олаф был жив, он не погиб ночью в море, разбившись о скалы, как рассказывал Вагар, а чудом выжил. Но по непонятным причинам он исчез, никто не знал, куда он пропал. Викинги, следившие за поединком братьев, утверждали, что Олаф одержал победу и, вместе с несколькими десятками воинов, спешно отправился к острову Вагар, что бы спасти от гибели Ислу. Это случилось на закате дня, перед штормом. Натан же утверждал, что его поглотило зло, вышедшее из моря и забравшее его с собой.
– То, что он не вернулся на берег залива, – говорил священник, таинственным голосом, в котором скрывалась неуверенность, – говорит о том, что он погиб.
Викинги согласились со священником, потому что они видели это чудовище и даже смогли дать ему отпор. Правда утром, когда прибыли два корабля викингов и священник, они пришли на берег, чтобы встретить корабли, и сильно удивились, увидев на берегу, среди плескавшихся волн многочисленные изрубленные тела гринд. Боясь признаться себе в том, что они ночью боролись не с чудовищем, а с дельфинами, выбросившимися стаей на берег, они всё же признали, что этой ночью зло, облачённое в гринд, напало на людей. Некоторые предположили, что чудовище всё же было иным, но проиграв поединок, оставив свои щупальца на берегу, ускользнуло в глубину моря, а щупальца превратились в тела гринд, чтобы люди не видели истинного лика зла.
– Оно ещё вернётся, – твердили викинги. – И мы будем готовы к отражению.
В знак доказательства они показали сказочный вид, образовавшихся, благодаря небесному удару молота бога Тора, скальным воротам на выходе из залива. И люди поверили в это. И как священник ни пытался объяснить всё иначе, к нему не прислушивались. Новый бог, Христос, всё ещё не имел сильного воздействия на сознание островитян. Во что они поверили, почти не колеблясь, так это в предательство и коварство старой ведьмы, Оливии, в её могущество колдовать. Но найти её они не могли. Она так же странно и необъяснимо исчезла, как и жрец, Варг, проводивший погребение Ислы. В смерть хитрой Оливии не верили и потому её начали искать. Нашлись свидетели – мальчик-пастух, того, что ведьму видели в лодке, переправляющейся ранним утром к северным островам.
Прошло время, многие перестали искать Варга, Оливию, Олафа и его маленького сына, Сигара, также исчезнувшего бесследно в ту роковую ночь. Люди стали считать, что в ту ночь, действительно, их острова посетило зло, появившееся из глубин моря и унёсшее с собой людей. Зло разгневало бога Тора, а он предупредил людей – быть на чеку, и, в знак памяти об этом, оставил изваяние, сделанное собственным молотом – испускающий молнии богов, скальные ворота. Викинги посчитали, что это знак Тора – этим он предупреждал людей, разгневавших зло, что оно явится к острову через эти высеченные в скале ворота.
Лишь священник, преисполненный долга и божественной силой всепрощения Христа, не мог смириться с утратой. В смерть Олафа, его сына и жреца, он не сомневался, но в исчезновение и гибель, даже случайную, его сестры, Оливии, он не верил. Уж слишком много она зла в себе хранила, чтобы исчезнуть незамеченной. Натан полагал, что Оливия, будучи мстительной, и выполнявшей своё дело – месть для всей семьи Маккензи Логана, не могла бы просто так покончить с собой. Такие люди должны были перед смертью проявить себя – показать всем, что они отомстили. Месть требует, чтобы её уважали, она любит хвастаться своими подвигами, желает быть увиденной и услышанной, иначе о ней не узнают. Зло не существует само по себе, взаперти памяти, оно хочет остаться на плаву, чтобы о нём помнили. Натан, со смертью ведьмы, получил её наследие – старый дом на берегу залива, у скалы «Ведьминый палец», на востоке острова Вагар; он стал подробно и с нетерпением изучать странные и загадочные надписи на каменной плите, хранящейся в доме сестры, под сундуком, сделанные далёкими предками мужа Оливии, Робертсона. Кое-что ему удалось перевести, так как он был большим знатоком и любителем языков, законов и древних обычаев. Но остальной текст он так и не сумел осилить, потому что он был зашифрован. Ключ к загадке он не нашёл. Он решил, что этот древний текст в виде замысловатых палочек и точек, начертанных в причудливых узорах, хранит в себе одно из тех зловещих проклятий, записанных в форме какого-то старинного обычая, уходящего в стародавние языческие поклонения, возможно, злу. И это зло, пробужденное, быть может, случайно, неистовой ненавистью и местью человека – Оливии, ставшей ведьмой, пробудилось и напало на людей, забрав с собой жизнь двух влюблённых: Олафа и Ислу. Ключ, ключ к загадке, к расшифровке древних надписей он не мог найти, хоть перерыл весь скромный, но вызывающий уважение, дом Оливии. Здесь было множество рецептов, баночек с неизвестными зельями, порошки со странными надписями, но не было, ни малейшего намёка на ключ к разгадке тайны проклятия. Но может быть и не стоило ему, священнику, отошедшему от мирских дел, и посвятившему себя богослужению, ворошить прошлое, мрачные тени смертельной загадки, зловещей тайны, которая надёжно хранилась веками, передаваемая от отца к сыну, от угасающей памяти к свежим восприятиям нового поколения, старый мир уходил в небытие, передавая свой крест и тяжесть новому, молодому, не испорченному, не отягощённому этой древней ношей.
Глава 50
В вечной темноте и глубокой тишине поселился её дух. Сюда – в глубину земли, подальше от людей, жадных, шумных, от мира, где не нашлось ей места. Оливия потеряла, даже мечту, всё смыло, утонуло, растворилось, когда умер её возлюбленный, который был для неё всем. Она жила все эти годы лишь благодаря неугасаемому чувству, пробудившемуся в ней и разогревшемуся после гибели мечты – смерти Робертсона. И хоть она появлялась на людях, одаривая их хорошими предсказаниями, принимала их в своём одиноком, нелюдимом доме, её сердце давно разбилось, утонуло в реках слёз, а душа, зайдя в тупик, в каменную темницу, оказалась в забвении – не жива, не мертва.
Лишь месть её питала, лишь она давала энергию телу, порождая чёрные мысли, выуживая из тёмных закоулков той части мозга, которая подвластна злу. Живя в этом холодном тёмном мире, она согревала жизнь лишь одержимостью, не знающей покоя.
Уничтожив Ислу и её ребёнка, она выполнила свою клятву, сдержала слово, данное на могиле мужа. Теперь ей осталось лишь покориться финалу, финалу земной судьбы. Она с мужеством перенесёт это. Смерть её не пугала, потому сто смерть жила параллельно с ней, она её сводная сестра. Теперь, выполнив клятву, она должна была бы успокоиться, расслабиться, но её сердце – старое, но всё ещё живое, тревожно ныло, не давая покоя, даже здесь в вечной темноте туннелей. Она не помнит, когда они были вырыты и копали ли их люди. Может это природа позаботилась, играя с землёй? Как бы там ни было, но Оливия чувствовала здесь – под землёй, покой. На самом деле, она давно была одна, одна среди живых и бойких людей – шотландцев, этих весельчаков и ценителей воя волынки. Но что же, её теперь угнетало? Почему здесь, под землёй, находясь ещё в живом, может не в человеческом, но в живом пребывании, она не могла найти себе покоя? Покойники могли получить это вечное или временное состояние души. Может быть, ей нужно отдать своё старческое, костлявое, но всё ещё подвижное тело? Между жизнью и смертью – именно так она бы назвала своё нынешнее состояние. Почему она не может переступить эту грань, эту ненавистную неопределённость? Не жива, не мертва, – наверное, так все думают, все те, кто остался там, на поверхности, кто побоялся сюда спуститься. Оливия не боялась, ей казалось, что сам страх получил материальность и растворился в темноте, ища спасения от неё. Страху она стала омерзительной, пошлой, ибо она издевалась над ним, над его сущностью. Страх не пожелал опуститься с ней в подземелье вечной темноты, сырости и одиночества. Страх мог бы появиться и выжить, если в человеке жила бы хоть одна мечта, способная поднять его, оживить. Но Оливию покинули мечты, они не выжили бы в ней так же, как человек в пустыне без воды. Эта мечта, словно живительный глоток воды, иссохла, испарилась, остались лишь трещины с размером в пропасть. Здесь даже не было эха, ибо не было от чего отразиться. Весь голос, его сила могла целиком поглотиться в бездонной пропасти отрешённости. Лишь небольшой лучик, подобно светлячку, горящему мерцающим тусклым светом, держал Оливию полуживой, не давая ей умереть, словно злой рок, терзающий плоть. Она знала, где она находилась, но не чувствовала себя. Она стала вспоминать свои последние прожитые дни на земле. И вдруг, одна из мыслей, призрачно крадущаяся в темноте, как вор, подсказала ей, что она наделена даром, даром предвидения. Оливия судорожно коснулась пальцами того места, где раньше был её глаз. Нет, не он. Она прикоснулась ко второму глазу и… не почувствовала его. Это обстоятельство не напугало её, ведь страх покинул её, презирая её слабый и бесформенный, пустой дух. Она знала, помнила, что он был, ведь она как-то запомнила последние дни, когда она упивалась горьким, но приятным нектаром мести. Она сумела погубить последних людей из семьи Маккензи Логана. Робертсон был бы доволен этой местью. Она ещё раз осторожно провела пальцами по глазу. Его не было. Что это значит? Она задалась этим вопросом. В темноте нет необходимости в зрении, и потому глаз был ей не нужен. Но ведь это не означает, что глаз отсутствует. Она почувствовала, что вместе с глазом она потеряла и свой дар – дар предвидения. Может, он ей уже не нужен? – думала Оливия. Тогда почему она не умирает? Почему продолжает свои мучения? Почему сердце, которое ни разу не подводило её, теперь ныло и сжималось, словно она что-то забыла, что-то не выполнила? Эти мысли не покидали её, они разжигали в ней проклятую, ненавидимую жизнь. Она согласна была к любым испытаниям, к любому месту ада, только бы не было неопределённости. Её она ненавидела больше жизни.
Она судорожно, всеми силами, на которую была способна, воззвала к справедливости. И вдруг, в одном из таких пребываний, обращаясь к богам, она поняла, что это щемящее, сжимающее сердце чувство невыполненного, забытого обязательства, было ничем иным, как незавершенной местью. Но по отношению к кому она допустила ошибку, слабость ума, хромоту коварства? Эта неугасающая мысль, бурлящая её мозг, словно скважину в земле, пробудила в ней желание вернуться – выйти из тьмы и сырости туннелей, и взойти на поверхность земли. Так она и поступила. Оказавшись на зелёной, мягкой, покрытой утренним инеем траве, Оливия закрыла свой единственный глаз. Ей было больно от утреннего света. Золотые лучи ослепили её. Она упала на густую траву. Благоухание цветов и трав, в купе со свежим морским воздухом, подгоняемые легким летним ветерком, наполнило её высохшие лёгкие чудесным ароматом. Вместе с этими приятными ощущениями жизни до её слуха дошли человеческие голоса. Слова людей были ей знакомы, но смысл их сочетаний был ей не понятен. Её голова провались в пустоту, мысли затуманились, и она потеряла сознание. Жизнь отвергла её, так же, как и смерть.