– У вас с Москвой были отношения более лояльные, чем у Литвы?

– Да, потому что мы в отличие от литовцев двигались к выходу из Союза постепенно. Хотя было ясно, что в конце концов и мы уйдем. Но это мы в резкой форме не декларировали. Одна из причин разрушения Союза была в том, что Российская Федерация начала действовать по отношению к СССР как самостоятельный субъект. Например, закупочные цены на зерно – тогда его еще закупало правительство СССР – в Российской Федерации были примерно в 2,5 раза выше, чем в остальном Союзе. И сразу начались очень сильные трения: Ельцин – с Горбачевым, [Руслан] Хасбулатов (первый заместитель председателя Верховного совета РСФСР, а потом – председатель ВС до 1993 года. – Прим. ред.) – с Рыжковым. Я присутствовал на разных мероприятиях, где было видно: идет настоящая борьба за власть между руководителями СССР и Российской Федерации. Помню, как Назарбаев выступал категорически против свободы действий в вопросе закупки продовольствия – только 100 %-ная госзакупка, никакой свободной продажи. Я тогда выступил и сказал: «Подождите, может быть, по-другому? Надо какой-то стимул оставить производителям, давайте 20 % пустим в свободную продажу, а 80 % – по госзакупке». Но нет! Мне кажется, что Рыжков тогда начинал понимать, что мои предложения по преодолению кризиса сильно отличаются от мнений тогдашних первых секретарей союзных республик.

– А с Горбачевым удавалось найти общий язык?

– Помню, у меня была большая проблема с назначением своего министра внутренних дел Латвии. Тогда ведь можно было назначить своего главу МВД, только если Союз дает добро. После выборов, на которых Народный фронт победил, я начал как премьер выдвигать кандидатуры министров. За каждого в парламенте надо было голосовать отдельно, претендентам задавали вопросы; поначалу все шло более-менее нормально, но когда речь зашла об МВД, представители Интерфронта в парламенте открыто заявили, что не только не поддержат моего кандидата, но и поднимут настоящий бунт среди милиционеров (значительное число которых составляли русскоговорящие). Тогда еще действующий министр, оставшийся с предыдущего правительства [Бруно] Штейнбрик, отказался уходить – он раньше в КГБ работал, серьезная личность. «Милиция подо мной, а то, что вы какое-то правительство сделали, меня мало волнует», – говорил он. Я тогда пришел к нему в кабинет, а там ОМОН с автоматами, и он говорит: «Я ничего не знаю, уходите».

Чтобы решить вопрос, я поехал в Москву. Сначала поговорил с [Вадимом] Бакатиным – он тогда возглавлял союзное МВД и был не против нашего кандидата. Но не он один это решал, поэтому следующей была встреча с Лукьяновым. Он сказал: «Знаем мы вас, латышских националистов, и никогда в жизни вам этого не позволим!» Тогда я обратился к Горбачеву – подошел к нему в перерыве съезда. У него тогда не было возможности говорить со мной долго на эту тему. В итоге две недели просидел мой новый министр в Москве, но мы все-таки достигли соглашения и вернулись в Ригу вместе с заместителем Бакатина. Только тогда Штейнбрик убрался. Это был очень существенный момент. Однако впереди у нас были еще январские баррикады в 1991-м, а потом путч ГКЧП.

– Были ли у вас еще встречи с Горбачевым?

– В парламенте в Москве мы встречались довольно много. Но 12 января 1991-го на заседании Совета Федерации у нас была личная встреча, третьим на которой был Анатолий Горбунов (председатель Верховного совета Латвийской ССР. – А.Д.). В Литве уже был оцеплен парламент, начались первые столкновения. Мы тогда после заседания зашли к Горбачеву, и я говорю: «Михаил Сергеевич, вы не должны допустить кровопролития». Он мне сказал, что все под контролем. Я приехал домой, сразу отправился на заседание Президиума Верховного совета Латвии и рассказал, что мы с Горбуновым пару часов назад говорили лично и он просил не волноваться. Но по лицам я видел, что мне не верят. А потом в три часа ночи было нападение (советские десантники атаковали вильнюсский телецентр; погибли 14 человек. – А.Д.).

– И больше вы с ним не виделись?

– Еще один раз встречались до путча ГКЧП. Он рассказывал, что глубоко изучил план Рузвельта по выходу США из экономической депрессии и что у него тоже есть такой план для СССР.

– Видимо, это была концепция нового Союзного договора?

– Да. Я ему сказал, что ничего не получится, потому что у нас другой генезис – мы не США. В США люди приехали по разным причинам со всех стран. Для них свобода была главным принципом, а мы начинали с царской «тюрьмы народов», как говорили раньше. У нас в разных частях СССР разное отношение к частной собственности, к демократии. И сейчас, спустя 26 лет, выясняется, что я был прав. И отношение это, по-видимому, разное до сих пор.

– Кроме того, сегодня не очень понятно, как могли, скажем, Туркмения и Эстония быть в одной стране.

– Могли, но, естественно, только принудительно… И я сказал Горбачеву, что не могу поддержать его план – не удастся нам все это скоординировать. Думаю, что до конца он мне, конечно, не верил, думал, что я представляю каких-то…

– Радикалов?

– Нет, он же понимал, что я не радикал, – все же я доктор наук и говорю не совсем уж несуразные вещи. Я просто объяснил, что у нас разные истории, что еще недавно у Латвии была независимость и теперь мы ее восстанавливаем. В других же республиках никогда не было государственности, и вообще непонятно, как Сталин в свое время проводил границы между республиками. Между прочим, с этим до сих пор проблемы.

– Итак, Латвия окончательно вернула независимость в 1991 году, после путча. Еще два года после этого вы были премьером.

– Да, до августа 1993 года. Было много проблем с реформированием экономики. Уже в декабре 1990 года мы начали отпускать цены, иначе не получилось бы выйти из сплошного дефицита повседневных товаров. До этого у населения были только талоны – почти на все. Пустые магазины. В связи с резким скачком цен нужно было решать вопрос компенсации. Мы отказались от индексации вкладов населения, как это происходило в России, посчитав, что это было бы губительным для бюджета страны и лишь увеличило бы инфляцию, и решили выплачивать фиксированные суммы пенсионерам и другим малообеспеченным слоям населения. Помню, что мы тогда подняли цену хлеба в 15 раз – с 22 копеек до 3–4 рублей. А цены на другие товары, например на бензин, полностью высвободили, поэтому они росли чуть ли не каждый час…

– Почему именно в 15 раз?

– Мы не смогли рассчитать точно, так как у нас не было данных о том, сколько денег на руках у населения, и рискнули. Ориентировались на то, какую компенсацию сможем выплатить малоимущим за удорожание хлеба. Когда подняли цены, увидели, что хлеб появился в магазинах и больше не пропадал.

С другой стороны, сразу отпустить цены на продовольствие, особенно на хлеб, полностью, как это сделал Гайдар, мы не решились, потому что это было бы слишком шоковым вариантом с непредсказуемыми последствиями. Я помню, как я однажды, кажется, осенью 1991 года рассказывал Ельцину – при разговоре присутствовали еще Гайдар и Бурбулис, – каким образом мы отпускали цены. Я сказал, что очень опасно пускать все на самотек и ждать, пока сойдутся спрос и предложение, потому что неизвестно, сколько времени это займет и на каком уровне все остановится. Если не предложить компенсационных механизмов, вы получите голодный бунт. Я математически обосновывал, что отпускать цены надо в две стадии: сперва фиксированно, а потом, если видим, что при фиксированной цене в магазине есть продукты, – окончательно, так как на второй стадии уже нет риска повторного большого скачка. Для классических экономистов вроде Егора Гайдара или Казимиры Прунскене, которая тогда была премьером Литвы, это выглядело любительщиной. Однако история показала, что я со своим подходом физика не ошибся.