И не стоит забывать, что сам НФЛ зарождался с экологических требований широкой общественности, с требований защиты латышского языка, с выступлений против иммиграции. К примеру, Клуб защиты окружающей среды, одна из организаций, входивших в Народный фронт, выступала против строительства метро в Риге. Кто его знает, как бы было с этим метро. Но в ситуации Советского Союза конца 1980-х – экономической, финансовой, инфляционной и так далее – самым страшным было бы разрыть город и в итоге вообще ничего не построить. К тому же старая Рига – это действительно очень старый город, где здания и церкви держатся на деревянных сваях, по сути находящихся в воде. Начнете копать, выкачивать грунтовую воду – и все эти дома могут остаться без оснований. В конце концов, даже без метро сегодня у нас нет особых пробок. Правда, в значительной мере это оттого, что после 1990 года (особенно в нулевые) из Латвии уехало около 24 % населения – в основном на работу в более богатые страны Европейского союза.

– В Латвии Народный фронт объединял в основном латышей…

– Русские тоже были, и мы очень хотели увеличить их количество. Но проблема в том, что против НФЛ быстро выступила организация-антипод – Интерфронт. Русские люди, особенно те, которые приехали в Латвию после войны из других республик, считали, что здесь всегда должен быть Советский Союз, поэтому Интерфронт сразу оттянул к себе значительное количество русского населения. Не потому, что эти люди хотели продолжения власти Компартии или надеялись сохранить фиксированные цены и государственную экономику – просто они не представляли свою жизнь вне СССР.

– Насколько серьезным был конфликт между латышами и русскими? Друзья разрывали отношения, рушились семьи?

– Я не думаю, что мы дошли до этого на бытовом уровне. Тогда бы мы оказались как Молдавия или Средняя Азия, откуда почти все русские вынуждены были уехать. Мы – НФЛ, а позже Верховный совет и правительство – делали все, чтобы конфликтов не случалось. Конечно, это наше общее достижение – латышей, русских и всех остальных жителей Латвии. У нас и сейчас могут быть разные взгляды на политическую, экономическую или социальную ситуацию в стране, но нам удается находить демократические и рациональные решения для совместной жизни и работы. Спасает наше либеральное отношение к человеку и всем видам его деятельности. Политической проблемы с негражданами (жители Латвии, не имеющие гражданства с момента распада СССР; на 2018 год 65 % неграждан – русские. – Прим. ред.) я еще коснусь, но свобода высказывания у нас есть, а цензуры нет. Вы можете говорить, писать, слушать что угодно. Вы можете свободно создавать свои политические организации, партии и участвовать в выборах, бороться за прохождение во власть. И это ценно.

Второй важный момент – свобода экономической деятельности в Латвии: если вы начинаете свой бизнес, вы не столкнетесь ни с административным, ни с любым другим видом рэкета. И третье: после вступления в Европейский союз у наших жителей появилось чувство другого, 500-миллионного масштаба общества. И у граждан, и у неграждан с 2007 года одинаковая свобода перемещения по всему ЕС.

– Вы хотите сказать, что ситуация с негражданами в Латвии сегодня потеряла свою остроту?

– Сейчас гражданство можно получить натурализовавшись. То есть если вы закончили здесь школу – неважно, русскую или латышскую, – вы становитесь гражданином. А для более старшего поколения есть специальный экзамен.

– И тем не менее значительное число людей остается негражданами.

– Когда в 2004 году мы вступили в Евросоюз, очень важно было натурализоваться, потому что тогда прав у граждан Евросоюза было больше, чем у неграждан (речь о возможности путешествовать, работать и учиться за рубежом). В 2007 году всех уравняли. При этом если вы гражданин, вам нужна виза для поездки в Россию, а если негражданин – нет. Поэтому, если рассуждать исключительно прагматически, то мотивация для натурализации становится более низкой: если я негражданин, то могу ездить и на запад, и на восток, а если гражданин, то в Россию или Белоруссию, где живут мои друзья и родственники, мне попасть будет сложнее. В результате натурализация упала с 20 тысяч в 2006 году до одной тысячи случаев в год в настоящее время.

– Давайте вернемся в 1990–1991 годы. Как складывались ваши отношения с Горбачевым, с союзным центром и с Ельциным?

– Меня выбрали председателем Совета министров [Латвии] в мае 1990 года как представителя большинства в парламенте от Народного фронта. Ситуация была тяжелейшая. Контактов с руководством СССР у меня не было вообще. Предыдущее правительство, которое целиком состояло из коммунистов, полностью ушло, не оставив ничего.

– Иными словами, вертикаль власти до этого исключительно соответствовала шестой статье Конституции СССР.

– Абсолютно. Я сам должен был написать политическую платформу нового правительства, чтобы объяснить в первую очередь вновь избранному парламенту Латвии, что мы вообще будем делать. И никто мне в этом не помогал. Конечно, у нас была программа Народного фронта с ее экономической частью, в которой главным пунктом была приватизация, перестройка от командно-административной экономики к рыночной со всеми вытекающими аспектами. Все это было прописано в программах и у нас, и у эстонцев, и у литовцев. Вопрос был лишь в том, как это осуществить. Что нам помогло тогда и что сейчас могло бы помочь в России? Мы иначе провели приватизацию земли. Мы просто вернули ее тем, у кого большевики ее забрали в 1949-м, проводя принудительную коллективизацию (или их потомкам).

– И вы получили поддержку внутри страны и в диаспоре?

– Да. Мы в течение значительного времени восстановили более чем 600 тысяч собственников земли. В моральном смысле это было очень важным шагом, да и юридически это было более обосновано, чем продажа земли за деньги. Помню, что главным тезисом моего первого программного выступления перед парламентом была «финляндизация». Я заявил, что мы будем пытаться поддерживать отношения с Россией на том же политическом и экономическом уровне, на котором их поддерживала Финляндия.

– Но это было всего лишь заявление. Вы же сами говорите, что латвийская экономика была неразрывно связана с общесоюзной.

– Да. Но здесь я скорее имел в виду модель выживания Латвии в условиях ее ухода из СССР. 4 мая 1990 года мы приняли Декларацию о независимости, но в ней был заложен переходный период – процесс в итоге закончился принятием парламентом Латвии окончательного Акта о независимости. Это случилось 21 августа, в последние часы путча ГКЧП, когда на Домской площади еще бушевали БМП с ОМОНом. То есть больше года наше правительство обеспечивало уровень выживания, мы перестраивались и одновременно должны были начать проводить реформы, которые прокладывали дорогу к рыночной экономике. Можно было сколько угодно кричать: «Мы независимы!», но выходишь на улицу – и ничего независимого нет. Все предприятия – союзные, деньги печатаются в Москве.

Я уже в начале июня 1990 года попросил помощи у Альберта Каулса, председателя колхоза «Адажи». Он очень известный человек в Латвии и был тогда советником Горбачева и депутатом Съезда народных депутатов СССР. В июне 1990 года был Съезд КПСС (тот самый, XXVIII, последний), и я приехал в Москву – правда, неофициально, потому что даже в Компартии никогда не состоял. Каулс обещал организовать мне встречу с Николаем Ивановичем Рыжковым (тогда – председатель Совета министров СССР. – Прим. ред.). И вот я прихожу во Дворец съездов, там еще все бурлит, а мы с Каулсом за кулисами подошли к Рыжкову. Я хотел с ним познакомиться, рассказать, что мы собираемся делать. Он, конечно, представить не мог, что мы сразу уйдем из Союза. И я, конечно, ему об этих планах не рассказывал, потому что я и сам не представлял, как это реально сделать. То есть наша встреча была знакомством с новыми обстоятельствами, попыткой найти какое-то рациональное зерно, чтобы не потерять российско-латвийские экономические связи и чтобы все не рухнуло сразу.

Тогда ситуация в Союзе была тяжелейшая. Я помню, как академик [Леонид] Абалкин (ученый-экономист, академик РАН, в 1989–1991 годах – заместитель председателя Совета министров СССР. – Прим. ред.) конкурировал с Явлинским. Явлинский со своими «500 днями» выступил в парламенте, а Абалкин спросил: «Все, что вы сказали, хорошо, но как нам выжить в 1991-м?» А Рыжков так и сказал: «Нас просто [из правительства] выгонят, потому что на севере нечего кушать». Там вообще, говорит, одна репка стоит три – пять рублей. В этот момент вступили те, кто с юга СССР: «У нас овощей навалом, но как их переправить на север? Самолетами?» Ясно было, что в стране все идет вразнос. И, конечно, Рыжков надеялся найти с нами, новыми руководителями балтийских республик, хоть какой-то общий язык. Раньше-то он имел дело только с первыми секретарями ЦК республик, а тут появились мы – люди, у которых другой взгляд на экономику и политику.