В результате Второй мировой войны из нашей страны безвозвратно уехали около 358 тысяч людей, это было 18 % от общего населения Латвии. Взамен к нам приехали порядка 350 тысяч из России и других республик СССР. Плюс к тому именно в Латвии находился штаб Прибалтийского военного округа СССР, в котором находились порядка 170 тысяч военнослужащих Советской армии. В результате количество латышей снизилось с довоенных 75 % от общего населения Латвии до 52 % в 1990 году. В Риге латыши вообще стали меньшинством (снижение с 63 % перед войной до 36 % в 1990 году). Русскоязычных в Латвии вплоть до 1990 года становилось все больше, сказывалась политика русификации населения. В Риге русскоговорящих до сих пор больше, чем носителей латышского.

– То есть Рига – русский город?

– Ну нет, так нельзя говорить. Рига – столица Латвии.

– Но русскоязычный?

– В Риге сейчас примерно 44 % латышей и 56 % жителей других национальностей (37 % – русских). Если считать, что все эти 56 % считают себя русскоговорящими, тогда ваш вопрос закономерный. И это объективная причина, почему проблема латышского языка, поднятая еще в начале 1990-х, актуальна по сей день. С похожей проблемой у себя в странах пытаются справиться эстонцы и литовцы.

– Латвия и Балтия в целом были витриной советского режима.

– Латвия была намного больше инкорпорирована в хозяйство СССР, чем Эстония и Литва. Намного! Поэтому, когда мы ушли из Союза, мы потеряли 45 % валового продукта на человека. Эстонцы потеряли 25 % и восстановились уже в 1997 году, а мы – только в 2001-м. А в 1995 году у нас случился обширный банковский кризис, который дополнительно отодвинул наше развитие. Количество предприятий союзного подчинения в Латвии было несравнимо больше, чем у наших соседей. У нас работали флагманы экономики, начиная от завода микроавтобусов РАФ и заканчивая электроникой – это электротехнический завод ВЭФ, это «Радиотехника», это завод «Коммутатор» (который в основном работал на военную промышленность) и так далее. И надо понимать, что в Латвии все это оказалось не случайно: в 1912 году Рига была третьим городом царской России по количеству промышленных рабочих.

– То есть пролетарским центром?

– Да. Потому что крепостное право у нас формально отменили раньше, чем в России. В Курляндии – в 1817 году, в Лифляндской губернии – в 1819-м, а в остальной России – только в 1861-м. И социал-демократическая партия Латвии в начале была больше, чем российская. Оттуда вышли все латышские члены большевистского Политбюро, и в первых руководящих структурах советской власти было много латышей.

– И латышские стрелки, и ВЧК.

– Именно. К 1913 году, который был лучшим по экономике довоенным годом царской России, в Риге построили шесть самых больших заводов Европы по разным направлениям – в том числе вагоностроительный, по производству резины и стройматериалов. Конечно, после начала Первой мировой все изменилось; был царский приказ об эвакуации. Уехали инженеры – в основном они были немцами и русскими. Эвакуировали больше 80 % оборудования заводов. В итоге в 1920 году уже в независимой Латвии объем промышленности упал по сравнению с 1913-м в пять раз. В 1939 году, который был экономически наилучшим для правительства [Карлиса] Улманиса (управлял Латвией в 1918–1940 годах. – Прим. ред.), объем промышленности у нас все еще составлял только 68 % от уровня 1913 года. Во время войны с Гитлером Рига не была разрушена, в отличие, например, от Таллинна, Киева, Москвы, Ленинграда, Минска. У нас сохранилась промышленная инфраструктура, поэтому когда Советский Союз по репарациям получил промышленное оборудование из Германии, то обнаружилось, что подходящее место для его размещения и установки есть именно в Риге. Но населения, которое могло бы работать на этих заводах, у нас явно не хватало, так что рабочих стали ввозить из остального Союза.

Промышленность Латвийской ССР была в конце технологической цепи производства: у нас осуществлялись обработка и сборка продукции, так как у Латвии не было достаточно энергетических и сырьевых ресурсов для первых стадий. В Латвии вплоть до 1990 года существовали 89 больших всесоюзных и межреспубликанских предприятий и только 12 местных. Поэтому, когда рухнул Союз и порвались все кооперационные связи как с поставщиками сырья, так и с покупателями продукции из СССР, промышленность Латвийской ССР практически перестала существовать. Вот почему конфронтация между сторонниками и противниками государственной независимости Латвии внутри страны была намного серьезней, чем в Литве и Эстонии, – у нас даже Компартия была разделена на две части. И первое время в стране существовало как бы двоевластие. Часть Компартии Латвийской ССР под руководством [Альфреда] Рубикса (в 1990–1991 годах – член Политбюро ЦК КПСС и первый секретарь ЦК КПЛ. – Прим. ред.), отдельные местные советы в Даугавпилсе, часть прокуратуры, КГБ Латвийской ССР, ОМОН, который представлял значительную силу, и, конечно, руководство Прибалтийского военного округа полностью отказались признать выбранный в мае 1990 года Верховный совет Латвии, который принял 4 мая Декларацию о независимости. С другой стороны было правительство под моим руководством.

– Противостояние имело место в 1990-м?

– Конфронтация в разных формах проявлялась вплоть до провала путча ГКЧП. Пиком был январь 1991 года, когда в защиту Верховного совета и правительства народ воздвиг баррикады и когда в результате вооруженного нападения ОМОН на МВД Латвии были убиты наши люди – полицейские и журналисты. Фактически Латвия стала полностью независимой после ухода Советской армии (завершился 31 августа 1994 года. – Прим. ред.).

– Вы как-то взаимодействовали с Литвой и Эстонией в процессе обретения независимости?

– Очень тесно – как на уровне народных движений, так и на уровне демократически избранных парламентов и правительств. Мы, например, вместе участвовали в «Балтийском пути», когда сотни тысяч людей выстроились в цепь на пути Таллинн – Рига – Вильнюс. Но вообще могу сказать, что у тех же эстонцев другой характер. Если латыши всегда были ориентированы на социал-демократию и очень требовательны к государственным структурам, то эстонцы ни на кого не надеются, много берут на себя и много делают сами. Когда они принимают решение, это окончательно. А мы много говорим, мучаемся. Поэтому у них и реформы прошли намного быстрее.

– То есть это разница в социальной психологии?

– Нет, у нас просто немного разные ситуации. Например, в Литве однородный национальный состав, поэтому они легко смогли предоставить гражданство сразу всем жителям уже в 1990 году. А мы с эстонцами – нет.

– И отношение Народного фронта Латвии к проекту горбачевского Союзного договора было более лояльным, чем у Литвы и Эстонии.

– Да. Изначально в первой программе Народного фронта Латвии так и было записано: мы хотим добиться Союзного договора с предоставлением экономических и политических свобод. Потом была идея создания конфедерации. И только 31 мая 1989 года, когда мы вдвоем с Юрисом Розенвалдсом – он был председателем политического комитета НФЛ, а я его заместителем – написали проект обращения Народного фронта к своим группам, который был принят на правлении и потом в Думе НФЛ. Там говорилось, что НФЛ переходит на новую стадию политической борьбы и отныне мы будем добиваться абсолютной независимости Латвии.