– Присаживайтесь, господа! – сказала Анна. – Сейчас подадут закуски.

Виллие и его спутник подождали, пока лакей поможет графине устроиться за столом, после чего сели. Подошедший Тихон поставил на стол фарфоровый судок и снял крышку.

– Яйца пашот в соусе голандез, – объявил, глядя на Анну.

Та кивнула. Рукой в белой перчатке Тихон ловко взял ее блюдо и, зачерпнув серебряной ложкой, положил в него два сваренных в кипятке яйца, после чего полил их соусом. Поставив кушанье перед хозяйкой, проделал то же для Виллие. А вот поручик к удивлению лакея отказался.

– Каша гречневая есть? – спросил Тихона. – С маслом и ржаным хлебом?

– Не готовили, – ответил удивленный лакей.

– На кухне спроси, – пожал плечами подпоручик. – Полагаю, найдется.

Тихон посмотрел на хозяйку, та кивнула, и лакей убежал. Обратно вернулся с блюдом истекающей паром каши. Поставив его перед офицером, выложил на тарелку рядом ломоть ржаного хлеба.

– Еще горячий, – довольно сказал подпоручик, потрогав хлеб. На руках его не было перчаток, что уязвило графиню. Как есть бурбон! Руцкий же отломил от ломтя кусочек и, бросив тот в рот, добавил. – Духовитый. Приятного аппетита, ваше сиятельство, и вам, ваше превосходительство!

После чего взял ложку и погрузил ее в кашу. Ел он быстро, но аккуратно. Левой рукой отламывал от ломтя кусочки, бросал их в рот и заедал кашей. «Какой он княжич! – подумала Анна с разочарованием. – Отказаться от изысканного блюда ради какой-то солдатской каши…»

Завтрак проходил в молчании. Небольшой обеденный зал был полон постояльцами, чистой публикой – дворянами, купцами и богатыми мещанами. Для простого люда имелось другое помещение. Разглядев за стоявшим отдельно столом богато одетую женщину и чиновника в генеральском мундире, вокруг которых суетился лакей в ливрее, публика затихла и держалась скромно. Слышен был только стук приборов о тарелки. Внезапно в зал вбежал молодой человек в мундире ополченского офицера и крикнул с порога:

– Господа! Ужасная новость. Только что слышал от проезжавшего курьера: наша армия оставляет Москву. Бонапарт уже на Воробьевых горах. Курьер клялся, что видел французов собственными глазами. Это что ж творится, господа? Отдаем Москву! Как же так?

Этот крик будто взорвал чинную атмосферу завтрака. Задвигались стулья, люди загомонили, некоторые вскочили.

– Это измена! – раздались крики. – Святую столицу… Как посмели?!

Внезапно общий гам прорезал густой бас:

– Это все немцы! Они продали. Еретики проклятые!

Анна пригляделась. Обладателем баса оказался священник, если судить по рясе и наперсному кресту. Высокий и тучный, он возвышался над вскочившей толпой почти на голову.

– Что им до наших святынь? – продолжил священник, глядя на притихших постояльцев. – Не люди, а перекати поле. Вчера Бонапарту служили, сегодня русскому царю, завтра снова к французам перебегут. У-у, подлые! – он погрозил кулаком.

И тут неожиданно для Анны поднялся из-за стола подпоручик. Бросив на скатерть смятую салфетку, он подошел к священнику и остановился напротив.

– Значит, немцы, батюшка? – спросил зловеще.