Смерть Барклая и ранение Багратиона искренне огорчили его, но одновременно принесли облегчение. Это послужит отличным оправданием перед царем после приказа об отступлении и сдачи Москвы. Потеря лучших командующих… Жалко генералов, но зачем лезть под пули и ядра? У вас что, подчиненных не хватает? Много раз раненый в боях, причем, два раза в голову, Кутузов с годами отказался от бравады, коей страдали большинство русских офицеров. Доблесть состоит не в том, чтобы пасть на поле боя, а заставить это сделать противника. Но вслух этого он никогда не говорил: не поняли бы. Назначив вместо Барклая и Багратиона Милорадовича и Дорохова соответственно, Кутузов терпеливо ждал темноты, которая должна была прекратить сражение. И удивился, когда в четыре часа дня к нему прискакал адъютант Милорадовича.

– Ваше светлость! – обратился он, спрыгнув с коня. – Французы прекратили огонь и выслали парламентера, который просит встречи с вами.

– Вот как? – удивился Кутузов. – Где же он?

– Следует за мной, – сказал адъютант. – Скоро будет.

Коленкур прибыл вместе с Милорадовичем – генерал не смог сдержать любопытства и пожелал услышать предложение парламентера. Кутузов принял француза на виду у всей свиты. Любопытных набежало много, и они толпились за спиной главнокомандующего, вполголоса обсуждая удивительное событие. Сухо поприветствовав бывшего французского посланника, Кутузов выслушал его и изобразил задумчивость, хотя внутренне ликовал. Измученной русской армии передышка требовалась еще больше, чем французской, к тому же это сулило меньшие потери, чему главнокомандующий от души радовался. Удастся вывезти и раненых, на что при спешном отступлении рассчитывать было трудно.

– Что ж, – ответил Кутузов на прекрасном французском. – Я сочувствую горю вашего императора, потерявшего зятя. Как христианин не могу не откликнуться на призыв к милосердию, поэтому согласен на перемирие. Сообщите об этом Бонапарту.

– А Мюрат? – спросил Коленкур. – Пленные?

– Их вам отдадут, как и тело маршала. Я распоряжусь.

Коленкур поклонился и пошел к своей лошади. Забрался в седло и сопровождении верховых горниста и знаменосца с белым флагом отправился обратно. Следом устремились адъютанты Милорадовича – проводить до линии соприкосновения войск, дабы, не дай бог, чего не вышло. Не то выпалят сдуру по парламентеру – позора не оберешься.

– Не следовало соглашаться, ваша светлость, – буркнул Милорадович, проводив взглядом процессию. – Неприятель выдохся, мы могли бы его разбить.

– Нет, Михаил Андреевич, – покачал головой Кутузов. – Бонапарт еще не пускал в дело свою гвардию, а она у него сильна. Но он просит перемирия, а это о чем говорит? – он обвел взглядом свиту. Генералы смотрели на него с недоумением. – Мы победили, господа! Заставили француза просить пардону. Виктория, господа! Не попустила антихристу матушка Богородица! Смилостивилась над рабами своими! – Кутузов перекрестился и всхлипнул.

Как любой старик он был скор на слезу, но еще лучше умел лицедействовать. Вот и сейчас следовало внушить подчиненным нужный настрой.

– Попросите духовенство отслужить молебны, – распорядился он. – Пошлите ратников собрать раненых и отнести их в гошпитали. Тех, кому помощь подана, везите в Москву.

– Почему не в Можайск? – влез Бенигсен. – Он ближе.

– Там не будет места для стольких раненых, – возразил Кутузов своему начальнику штаба. – Москва и только Москва.

«А там и далее», – подумал он, но вслух этого не сказал…