Вот почему Гоголь уже готов был отказаться не только от продолжения «сказок», но даже и от самих «Вечеров», сделавших его знаменитым. В письме М. П. Погодину от 1 февраля 1833 г. он раздраженно заявил: «Вы спрашиваете об “Вечерах Диканских”. Черт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу <…> Я даже позабыл, что я творец этих “Вечеров” <…> Да обрекутся они неизвестности! покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня.

Но я стою в бездействии, в неподвижности. Мелкого не хочется! великое не выдумывается!» (X, 256–257). Впрочем, за великим дело не стало. Буквально в следующем письме Гоголь признался, что слишком жаждет «современной славы» драматурга и потому «помешался на комедии», которую хотел создать, используя злободневную и разноплановую русскую проблематику: «Она (комедия. – В. Д.), когда я был в Москве, в дороге, и когда я приехал сюда, не выходила из головы моей, но до сих пор я ничего не написал. Уже и сюжет было на днях начал составляться, уже и заглавие написалось на белой толстой тетради: Владимир 3-ей степени, и сколько злости! смеху! соли!.. Но вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит <…> Но что комедия без правды и злости! Итак, за комедию не могу приняться. Примусь за Историю – передо мною движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и – история к черту. – И вот почему я сижу при лени мыслей»[369] (Х, 262–263). То есть историческую «правду и злость», охват, актуальность будущей комедии автор связывал с драматизмом (и несомненным комизмом!) осмысления русского прошлого. Последние фразы позволяют предположить, что Гоголь драматизировал историю, понимая ее как своего рода «Божественную комедию» (и/или трагикомическую «бессмыслицу жизни» – как будет потом в «Мертвых душах»), и этот принцип предопределял сатирическое изображение современности. Впрочем, у молодого писателя были и другие веские причины для пессимизма…

Столичная жизнь принесла Гоголю не только славу. Летом 1832 г. он заболел и сначала, по дороге на родину, будучи в Москве, обратился к известному врачу, профессору Московского университета И. Е. Дедьковскому[370], а затем, вернувшись в Петербург, – к лейб-медику, профессору терапии С. Ф. Гаевскому[371]. Следующую зиму он, по своим словам, «отхватал» в тонкой шинели, да и новая квартира – «чердак» в доме Демут-Малиновского – оказалась весьма холодной, после чего состояние его здоровья всерьез обеспокоило друзей, Пушкина и Жуковского.

Позднее, в <Авторской исповеди> (1847), Гоголь будет связывать начало своего «писательства» именно с «болезненным состоянием» и потребностью от него отвлечься: «Ни я сам, ни сотоварищи мои, упражнявшиеся также вместе со мной в сочинениях, не думали, что мне придется быть писателем комическим и сатирическим… несмотря на мой меланхолический от природы характер <…> Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза <…> Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя веселость эта исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство», – и тут же приведено воспоминание, как Пушкин в беседе «начал… представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано…» (VIII, 439). Надо полагать, упомянутая таким образом болезнь изначально воспринималась Гоголем в то время, прежде всего, как унаследованная от отца, а следовательно – смертельно опасная![372] куда серьезнее, нежели просто «геморроиды» (о которых он в 1831 г. написал матери шутливо: мол, у всех здесь они есть, вот и у меня появились. – Х, 193). И эта, почти не учитываемая исследователями, негативная сторона жизни 23-летнего писателя в Петербурге, несомненно, отразилась на его характере и сочинениях. Советы врачей, а потом и друзей убеждали Гоголя в том, что ему как можно скорее нужно сменить климат и покинуть столицу. Но делать это, не упрочив своего положения и хоть как-то не обеспечив будущего, было бы неразумно… Следовало спешить! В письме к Погодину от 8 мая 1833 г. из Петербурга Гоголь откровенно и трезво сказал: «Я не иначе надеюсь отсюда вырваться, как только тогда, когда зашибу деньгу большую. А это не иначе может сделаться, как по написании увесистой вещи. А начало к этому ужо сделано. Не знаю, как пойдет дальше» (Х, 268).

Вероятнее всего, речь шла о научно-поэтическом варианте украинской истории. Ее набросками, своеобразным итогом «Вечеров», Гоголь на рубеже 18321833 гг. открыл новую тетрадь, явно предназначая всю ее для этой работы, хотя через некоторое время поместил на соседнюю страницу начало петербургской повести «Нос», затем в той же тетради работал над повестями будущего «Миргорода», а первые исторические записи в ней стали основой статьи «Взгляд на составление Малороссии»[373]. Попытки объяснить историю Украины географией привели в начале 1833 г. к проекту «всеохватного» учебного историко-географического пособия «Земля и Люди»[374], явно предназначавшегося для Патриотического института. Но вскоре Гоголь охладел к этой затее и вернулся к малороссийской теме, совмещая работу над историческим романом («Гетьман», по мнению В. П. Казарина[375]) и сбор материалов по украинской истории. Параллельно он обдумывал комедию о нравах современной России по двум направлениям: это столично-чиновничий сюжет «Владимира 3-ей степени» и провинциально-свадебный сюжет «Женихов» (будущей «Женитьбы»), восходящий к повести М. П. Погодина «Невеста на ярмарке» (1827–1828). Кроме того, были в работе записки молодого петербургского художника или музыканта, обитателя чердака, которые, видимо, имели автобиографический характер и предназначались для совместного с В. Ф. Одоевским и А. С. Пушкиным издания альманаха (см. ниже, на с. 211). Такие записки художника могли со– и/или противопоставляться с пошлой фантасмагорией будущего «Носа».

Осенью Гоголь напишет Погодину: «Какой ужасный для меня этот 1833-й год! Боже, сколько кризисов! настанет ли для меня благодетельная реставрация после этих разрушительных революций? – Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство: быть недовольну самим собою. О, не знай его! <…> Человек, в которого вселилось это ад-чувство, весь превращается в злость, он один составляет оппозицию против всего, он ужасно издевается над собственным бессилием. Боже, да будет все это к добру!» (Х, 277).

Приходит время исполнить обещанное А. Ф. Смирдину: что-нибудь отдать в его альманах «Новоселье» и его новый журнал «Библиотека для Чтения» (материал для них уже собирали), – да и московскому альманаху «Денница» давно обещана новая вещь… Тогда же Гоголь узнает, что на следующий год будет открыт Киевский университет Св. Владимира и, чтобы занять там кафедру всеобщей истории, ему нужна репутация серьезного ученого, подкрепленная хоть какими-то печатными трудами. Начинается лихорадочная работа, из-за которой он отказывается что-либо еще помещать в альманахи. Но вот парадокс: чем больше Гоголь занят необходимыми разысканиями, летописями, учеными трудами (и чем больше ему недостает материала!), тем сильнее разгораются фантазия и творческое нетерпение. Факты и вымысел, чувственное и логическое, исторически непреложное и возможные его варианты перемешиваются, обнаруживая внутренние связи, вступают в противоречивое взаимодействие. Так, наряду со штудиями по истории мира и народов, Гоголь начинает силой своего воображения дорисовывать картины и прошлого – украинского мира, и нынешнего – петербургского, стараясь пластическими словесными образами передать саму жизнь, которая порождает, дает силу или губит, смешивает эпохи, искусства, науки, – жизнь, известную ему как субъекту истории и художнику-историку своего народа. При этом он явно стремится раздвинуть рамки отрывочно изображаемых миров как можно более «вширь» – до истории человечества, чтобы преодолеть прежнюю национальную ограниченность «Вечеров».

Только тогда Гоголь открывает свое имя читателям. В начале 1834 г. газеты «Северная Пчела» и «Молва», журнал «Московский Телеграф» поместили его объявления о работе над «Историей Малороссии» (об этом шла речь выше), где Гоголь впервые назвался «автором Вечеров на хуторе близь Диканьки». Летом в предисловии к сборнику украинских песен М. Максимович сообщил о «новом историке» Украины Гоголе – авторе «Вечеров»[376]. Затем в самом конце года молодой критик В. Г. Белинский в газете «Молва» опять указал фамилию создателя «Вечеров»[377]. И наконец, в начале 1835 г. в сборнике «Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя» на обороте издательской обложки было помещено объявление: «Его же Гоголя. В непродолжительном времени выйдет продолжение Вечеров на хуторе близь Диканьки»[378], – а сборник «Миргород» появился с подзаголовком «Повести, служащие продолжением “Вечеров…”». Все это внедряло в читательское сознание имя Гоголя и должно было вызвать интерес к его произведениям.

Так в начале 1835 г. Гоголь предстал перед публикой автором «Вечеров» и двух новых книг, но, по существу, отказался от маски Пасичника, известной тогда литераторам и читателям лучше настоящей фамилии автора. Потому-то, видимо, и было отложено уже прошедшее цензуру переиздание самих «Вечеров» – ведь повторное использование «маски» существенно ограничило бы проблематику гоголевского повествования. Из захолустной Диканьки регулярность и меркантилизм наступавшей цивилизации представлялись досадным, неестественным искажением природы, и попытка увидеть многообразие действительности глазами простодушного Пасичника и его земляков наталкивалась на ряд противоречий. Сам же автор в повестях «Вечеров», по сути, не имел «своего лица»: его подменяла «субъективная атмосфера» сказа и «быстрая смена личных тонов» рассказчиков из разных социальных групп, составлявших как бы групповой портрет народа[379]. Пасичник, «гороховый панич» (сын помещика), дьячок-священнослужитель, городской житель Курочка и др., несмотря на возрастные, креативные и прочие различия, одинаково несли «мёд» совокупного и личного опыта как пчелы в своего рода улей национального сознания (распространенная в XVIII в. метафора-эмблема). Поэтому индивидуальное у них и героев их «сказок» в основном соответствовало народному характеру, а иногда, наоборот, обозначало проявление демонически разрушительного – например, у колдуна «Страшной мести». Но определенная национальная обособленность художественного мира «Вечеров» ограничивала «сферу автора» и предполагала между ним и русским читателем рассказчика-посредника, который приводил исторические факты, легенды, поверья, те или иные черты украинского быта, комментировал их, объяснял неизвестное читателю.

«Арабески», если сравнить их с «Вечерами», принципиально меняют и масштаб изображения истории и действительности (весь мир, всё искусство, весь Петербург, все средние века, вся Украина – ср., «вся Диканька»), и сам уровень освоения, осознания изображаемого, утверждая многообразие взглядов на мир, личную причастность пишущего к животрепещущим проблемам, общественную значимость его произведений. Здесь Автор – тот, кто провел изображаемое «через свою душу», соединил разные воззрения на мир и лично представил современникам, чередуя свои юношеские опыты с произведениями зрелыми, «сегодняшними», вещи художественные – с научными изысканиями, которые он тоже искусно обработал в литературном плане и тем самым обозначил масштаб таланта художника-создателя.

Эта сознательная установка автора-демиурга обозначена и отказом Гоголя от псевдонимов, включая маску Пасичника. Так, в «Арабесках» фактически раскрыты псевдонимы, под которыми появились два ранних его произведения: 0000 – «Главы из исторического романа» в «Северных Цветах на 1831 год» и Г. Янов – статьи «Мысли о географии» в № 1 «Литературной Газеты» за 1831 г. Косвенно раскрыт и псевдоним П. Глечик – под ним в том же номере «Литературной Газеты» опубликована глава «Учитель (Из малороссийской повести “Страшный кабан”)», – это прозвище героя в «Главе из исторического романа». Видимо, для Гоголя было принципиальным тогда показать свою принадлежность к пушкинскому кругу и его изданиям.

В глазах осведомленного читателя сборник должен был совместить творчество Гоголя – автора «Вечеров», а также нескольких художественных фрагментов и статей в изданиях пушкинского круга, – с деятельностью Н. В. Гоголя-Яновского, старшего учителя истории в Патриотическом институте благородных девиц, теперь адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета, автора ученых статей в Журнале Министерства Народного Просвещения за 1834 г. Именно в «Арабесках» полнее и точнее всего оказалась отражена жизнь писателя в Петербурге с начала 1830-х гг.: мелкий чиновник в департаменте, педагог, любитель искусства, литератор, историк Украины и средневековья, просто, как его герои, житель северной столицы. Таким образом, «Разные сочинения Н. Гоголя» не только представляли различные этапы, стороны и методы познания автором действительности, но и утверждали цельность его мировосприятия, определенную последовательность творческого пути.

На страницах сборника переплелись история и современность, научное и художественное, вымысел и реальность, искусство и обыденная жизнь. Для создания столь «мозаичной» картины, очевидно, потребовались различные методы и многообразные, в том числе специальные, знания; наконец, такие планы маловероятны без универсальной мировоззренческой концепции, разработка которой, видимо, и привела к замыслу научно-художественно-публицистического сборника. Тем и объясняется «чудо» творческой эволюции, когда Гоголь, на первый взгляд, «не двигался от одного произведения к другому, но как бы в едином длящемся мгновении обнял сразу всю сумму своих художественных идеи, и затем, порывами бросаясь то к одному замыслу, то к другому, вновь возвращаясь к ранним и тут же дорабатывая новые, он предстал истории разом весь, во всем своем величии»[380].

Романтический «центростремительный» универсализм, с его естественной и неизбежной (в силу охвата различных начал) «центробежной» противоречивостью, соответствовал кругу интересов и занятий большинства писателей в эпоху, когда объектом и субъектом творчества становился романтический «художник-ученый». Подобная универсальность была, например, свойственна О. М. Сомову (о его творчестве мы говорили выше) – литературному предшественнику, вероятно, наставлявшему Гоголя, писателю и поэту А. Ф. Вельтману (1800–1870), который профессионально занимался историей, археологией, фольклористикой, а Н. А. Полевой (1796–1846), издатель журнала «Московский телеграф», почти одновременно писал «Историю русского народа», критические статьи, ультраромантические повести, исторический роман и сатирические очерки-зарисовки.

Показательна в этом плане деятельность членов шеллингианского «Общества любомудрия» (1823–1825) и близких к нему профессоров Московского университета, чьими сочинениями и переводами зачитывался юный Гоголь. «Душою» любомудров был Д. В. Веневитинов (1805–1827), поэт-философ, критик, переводчик, незаурядный музыкант, умерший в расцвете сил (подробнее о его творчестве мы будем говорить ниже). Председателя «Общества» князя В. Ф. Одоевского (1804–1869) называли «живой энциклопедией»: оригинальный писатель и философ, он был ученым-исследователем в области почти всех точных и гуманитарных наук, знатоком оккультизма, первым музыкальным критиком в России. Дипломат В. П. Титов (1807–1891) писал романтические повести и эссе. Переводчик и писатель Н. А. Мельгунов (18041867) был известным композитором, автором романсов. И. В. Киреевский (1806–1856) занимался философией, публицистикой, литературной критикой, в 1832 г. начинал издавать журнал «Европеец». Поэт, филолог, историк, собиратель украинского фольклора М. А. Максимович (1804–1873) заведовал кафедрой ботаники в Московском университете, где в то время преподавал историю его тезка – известный ученый, писатель, переводчик, драматург, издатель М. П. Погодин (1800–1875). Подчеркнем: такая разносторонность предполагала обязательное сочетание исследовательского и творческого начал, глубокое освоение всего, что узнал Человек на пути научного и художественного познания мира[381]. Исторические занятия Гоголя – так же, как А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, М. П. Погодина, М. А. Максимовича и др., – были направлены на постижение закономерностей как всемирного и общеевропейского, так и национального развития, на творческое применение этих знаний.

Гоголевский сборник показал «своеобразную универсальность и широту самого писателя» и предстал «в определенном смысле формой времени, вобрав в свою структуру важнейшие тенденции эпохи 1830-х годов: стремление к широте охвата действительности и одновременно к философской глубине осмысления происходящего; попытки создания нового синтетического метода изображения… попытку с помощью этого метода воссоздать модель мира как мгновение движущегося процесса, соединяющего в себе все сложное переплетение прошлого, настоящего и будущего»[382]. Но, определяя «Арабески» как «форму времени», следует исходить из действительных особенностей и раннего гоголевского творчества, и литературного процесса на рубеже 1820– 1830-х гг.

Одной из тенденций романтической эпохи была универсальность. Она отражала стремление авторов соединить общее и частное, конечное и бесконечное, охватить противоречивое многообразие жизни, в первую очередь – национальной. Универсальное виделось романтикам даже в составлении Российского государства, в его евроазиатской истории, географии, самобытной культуре. В своем трактате «О романтической поэзии» О. Сомов рассуждал: «Сколько разных обликов, нравов и обычаев представляется испытующему взору в одном объеме России совокупной! <…> Ни одна страна в свете не была столь богата разнообразными поверьями, преданьями и мифологиями, как Россия… Кроме сего, сколько в России племен, верующих в Магомета и служащих в области воображения узлом, связующим нас с Востоком. И так поэты русские, не выходя за пределы своей Родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока»[383].

Однако же конкретные проявления универсальности в литературе фактически были регламентированы родом и жанром произведения, творческим методом писателя, в разной степени приближаясь к идеалу и все не достигая его, в частности из-за той же регламентации. Этот путь объективно вел к сочетанию различных методов, родов, жанров, разных форм авторского повествования, а также к особой компоновке произведения или ряда произведений. И не случайно тогда как образец романтического сборника была переведена книга В. Г. Ваккенродера «Об искусстве и художниках»[384]. Универсальность – в литературном процессе вообще и творчестве отдельного автора в частности – размывала жанровые границы, делая их более подвижными, усиливала притяжение «пограничных» жанров. При этом идеалом становилась «всеобъемлющая» большая эпическая форма, и тяготение к ней авторов способствовало развитию жанров исторического романа, поэмы и особенно повести, чьи разновидности с начала 1830-х гг. заполонили большинство изданий. Расширявшийся универсальный охват явлений действительности, разнородных фактов и сведений, «взаимопроницаемость» жанров требовали и четкой философской («всеобъемлющей» и потому, увы, неминуемо схематичной) авторской концепции, и усиления личностного начала. Это отчетливо проявилось в романтических сборниках «Двойник»[385] Антония Погорельского (А. А. Перовского), гоголевских «Вечерах», «Пестрых сказках» В. Ф. Одоевского[386].

На этом фоне соединение художественных произведений со статьями в «Арабесках» обещало куда больше, нежели механическое смешение вещей различных жанров, – некое целое, каким должна стать эта «мозаика». Ведь Гоголь мог отделить художественные вещи от нехудожественных, соединить их в тематические разделы или распределить по времени создания… но этого не предусматривал ни один из планов сборника. «Арабески» характеризует четко обозначенная уже в «Предисловии», субъективная авторская позиция, объединявшая разнородные произведения в мегатекст, наделенный «сверхсмыслом». Соответствующие проблематике «Вечеров» и «Миргорода» главы украинского исторического романа, статьи о малороссийской истории и культуре устанавливали связь трех гоголевских книг.

Тем отчетливее то, что отличает «Арабески» от художественных сборников. Чтобы «объять всё» в картинах мира, Гоголь совместил не только различные области знания, методы и стили, но и произведения разных жанров, воплощавшие это многообразие, в рамках особой, довольно стройной системы, которая отражала мировоззренческую позицию автора и ее формирование. Иными словами, в целом картины мира предстают здесь всеобъемлюще-универсальными как воплощения Божьего Промысла, но вынужденно обрывочными, неполными, как в калейдоскопе, – так их увидел и воссоздал автор. Сама же книга становится моделью его творчества: в каком аспекте и в какой последовательности он запечатлел мир.