Историк утверждает, что можно найти «много аналогий между жизнью исторического Остапа Гоголя и литературного Тараса Бульбы. И тот, и другой были полковниками Войска Запорожского. Имели двух сыновей примерно одного возраста»[347]. Правда, сыновья О. Гоголя «учились в высшем учебном заведении во Львове», а не в Киеве, но есть и прямая аналогия с судьбой сыновей Бульбы: «один из них (тоже старший) гибнет в 1671 году от рук жолнеров при обороне Могилева, а второй вскоре, в 1674 году, переходит на сторону поляков, убивших его брата. Именно убегая от польской погони из Могилева, во время переправы через Днестр старый подольский полковник Остап едва не погиб» (параллель с бегством от «ляхов» Тараса Бульбы очевидна). Все это позволяет ученому заявить, что прототипом Тараса Бульбы «был не кто иной, как далекий родственник Николая Гоголя», сподвижник Б. Хмельницкого, И. Выговского, П. Дорошенко, гетман Правобережной Украины (1675–1678) Евстафий/Остап Гоголь, родившийся в начале XVII в. в небольшом подольском селе Гоголи, «основанном православным шляхтичем с Волыни Никитой Гоголем» (то есть или по «шляхетному» рождению, или по происхождению из этого селения). Впрочем, стать Гоголем Остап мог и получив «птичье» прозвище в жизни.

Первое достоверное упоминание О. Гоголя относится ко времени, когда он служил ротмистром «панцерных» козаков польского войска в Умани перед 1648 г. Затем, после Хмельнитчины, он командовал Подольским (Могилевским) полком. Т. Чухлиб делает акцент на его участии в пресловутой битве с «московитами под Конотопом» в 1659 г., когда козацкое войско одержало победу. Но даже если так оно и было, это лишь очередной раз показывает, как, в своем упорном стремлении к независимости, козаки могли сражаться против кого угодно, иногда не различая друзей и врагов. В то же время эпизод, когда Гоголь упорно защищал г. Могилев в феврале 1660 г. от 18 тысяч поляков и примкнувших к ним татар, действительно напоминает… осаду г. Дубно запорожцами, но это никак не комментируется. Дальнейшие подвиги Е. Гоголя под турецким и польским владычеством мало чем похожи на поведение Бульбы (хотя, согласимся здесь с Т. Чухлибом, оба они были полковниками): ведь Тарас не изменяет ни родине, ни товариществу, ни вере, не держит руку султана, короля или хана, а казнит изменившего сына и отдает жизнь за веру[348].

Пока же, при всем желании, не удалось обнаружить документов, что прадед Гоголя священник Демьян Иванович Яновский был сыном Яна, внука гетмана Гоголя. И «по сути дела, никаких достоверных доказательств столь чудесного превращения не существует… Впрочем, в генеалогии многих знаменитых украинских (и только ли украинских?) родов немало подобных чудес. В случае же с автором “Тараса Бульбы” вопрос его веры в предка-гетмана намного важнее вопроса о “подлинной” генеалогии»[349]. – Ср.: «Героическая родословная Гоголя… при ее проверке на основе исторических памятников рассыпается… К сожалению, эта героическая родословная, возводящая род Гоголя к сотоварищам Тараса Бульбы – мифическая. Это генеалогический роман, сочиненный довольно неискусно дедом Гоголя <…> Родословная будущего великого писателя без сомнения начинается со священника Яна Яновского… Но героическая романтическая генеалогия, в начале которой стоит полковник Остап Гоголь, – генеалогия фантастическая. Верил ли ей Гоголь в юности, мы не знаем…»[350]

А потому можно говорить о предположительном родстве Яновских с Гоголями, как и об отражении в образе Тараса Бульбы (и других героев), в обстоятельствах жизни его и его семьи некоторых черт Евстафия Гоголя и его сыновей, их семейных отношений. Лазаревский полагал, что имена Остапа и Андрия Гоголь считал родовыми, сопоставив Дворянскую грамоту с историческими источниками[351]. Но каковы обстоятельства ее появления в 1784 г.? – Если бы тогда А. Д. Гоголь не подтвердил, как другие украинские дворяне, «шляхетного» происхождения, поместье – приданое его жены Татьяны, единственной дочери Лизогубов, – могло бы затем отойти государству или перейти в другие руки (как было с имением тестя), а не единственному сыну Яновских Василию, в чью честь было названо. Служба Афанасия Демьяновича в гетманской канцелярии давала навыки «обработки» документов, да и примеры этого, наверняка, тоже были тогда перед глазами…

Так что поиски единого прототипа Бульбы надо признать некорректными, даже исходя из представленных в этом образе антиномичных литературно-исторических черт. И под стать герою – таким же «синтетическим», как мы показали выше, было противоречивое единство времени действия. Именно это обстоятельство ставило и ставит в тупик исследователей, которые говорят о нарочитой запутанности датировки и вообще об отказе от нее, объясняя это неким пренебрежением к датам или же… невнимательностью: «Гоголь легко сбивался в хронологии даже на целое столетие (то же в “Тарасе Бульбе”, где то 15-й, то 16-й, то 17-й век)…»[352] Однако Гоголь-историк на основании дат составлял сложные синхронистические таблицы[353] и преподавал, по долгу службы он требовал знания хронологии от учениц Патриотического института, а затем от студентов Санкт-Петербургского университета. Заметим: все указанные выше даты истории Украины были тогда общеизвестны и осмысливались авторами исторических романов вполне адекватно – даже Петром Голотой. И если Гоголь в своих художественно-исторических произведениях смешивал те же даты, то, надо понимать, здесь он исповедовал несколько иной принцип периодизации, передавая структуру эпохи соответственно другим литературным образам.

В черновой редакции повести все действие было датировано XV в. – концом Средневековья. Но в печатной редакции «жестоким веком» уже, видимо, названо противоречивое единство XV–XVII вв. как мифологическое время украинского Средневековья[354] и, собственно говоря, время относительно самостоятельного существования козацкого сообщества. Хмельнитчина здесь – заключительный период, время побед козачества, когда оно стало «опорой и силой» государства. Таково же обозначение этого периода в «Гайдамаке» Сомова: после песен бандуриста слушатели вспоминают «старую Гетманщину, времена Хмельницкого, времена истинно героические, когда развившаяся жизнь народа была в полном соку своем, когда закаленные в боях и взросшие на ратном поле казаки бодро и весело бились с многочисленными и разноплеменными врагами и всех их победили; когда Малороссия почувствовала сладость свободы и самобытности народной и сбросила с себя иго вероломного утеснителя, обещавшего ей равенство прав, но тяжким опытом доказавшего, что горе покоренным!»[355] В повести Гоголь обозначает и два предшествующих периода той эпохи – какими они остались в памяти народа: это время «за короля Степана» – 1570-е гг., которыми писатель принципиально ограничил историческое повествование (тогда король Стефан Баторий признал козаков серьезной военной силой и сформировал из них регулярное войско), и время религиозно-освободительной войны с поляками после Брестской унии 1596 г., когда чаша «терпения уже переполнилась» (II, 349). По многим историческим источникам известны два самых больших козацко-крестьянских восстания под предводительством гетманов Наливайко и Остраницы, которые затем попали в руки поляков и погибли за Веру, подобно св. Георгию и великомученику Евстафию. В предшествующих исторических фрагментах Гоголь, как показано выше, контаминировал образы двух гетманов, в повести же он представил относительно единым и художественное время двух восстаний. Оно воспринимается и как финал жизни заглавного героя: он, подобно козачеству в тот период, терпит поражение и погибает, но смерть его и сыновей видится искупительной жертвой во имя будущей победы Хмельнитчины, множество указаний на которую представлено в тексте.

При этом художественными образами персонализированы и силы, противостоящие козачеству. Так, польских солдат представляет коварный бестиальный гайдук, управляет ими французский инженер-артиллерист (рука Запада), а возглавляет не воевода и не король, чье влияние здесь показано относительным, и не упомянутые в летописях военачальники. По мысли Гоголя, такой фигурой мог быть только Н. Потоцкий, с 1646 г. пожизненно назначенный королем великим коронным гетманом. Он подавлял козацко-крестьянские восстания 1637–1638 гг. (за что получил огромные поместья на Украине), сражался с козаками Хмельницкого в 1648 г., был пленен, выдан Крымскому хану, освобожден за большой выкуп, возглавил войско в 1651 г., одержал победу над козаками и заключил Белоцерковский договор. Его деятельность отражает отношения польской шляхты и козачества.

Гоголь последовательно изображает путь козачества как часть русской и мировой истории. Само «явление» козаков после татаро-монгольского нашествия в статье «Взгляд на составление Малороссии» было датировано «концом XIII… началом XIV века» (VIII, 46), в повести же становление козачества как Воинства Православного и его появление на арене истории, видимо, отнесено к XV в. и связано с падением Византии. Так, набеги козаков на черноморское побережье Малой Азии напоминают автору и морские завоевательные походы викингов (в Западной Европе их называли норманнами, на Руси – варягами) против христианских государств Северной Европы, и военные экспедиции древнерусских князей варяжского происхождения к христианскому Царьграду. Это подтверждают звучащие в повести (особенно во 2-й ее редакции) мотивы «бешеного веселья» в бою, посмертной славы, воздаяния в горнем мире – несомненно, родственные языческим представлениям о войне и Валгалле у древних германцев[356], про которых в статье «О движении народов…» Гоголь писал: «Они жили и веселились одною войною. Они трепетали при звуке ее, как молодые, исполненные отваги тигры. Думали о том только, чтобы померяться силами и повеселиться битвой. Их мало занимала корысть или добыча. Блеснуть бы только подвигом, чтобы после пересказали его дело в песнях» (VIII, 120). Но – в отличие от древних германцев, викингов и воинов дохристианской Руси – козацкие «лыцари» борются с врагами христианства на захваченной «бусурменами»-язычниками земле Византии (подобные действия христианские государства не предпринимали со времен Крестовых походов!). Разоряя турецкие прибрежные города[357], появляясь в 1624 и 1629 гг. у Стамбула, для них по-прежнему Царь-града, козаки мстили за гибель Византии, откуда их предки приняли православие. Константинополь был ее колыбелью: здесь в 381 г. Вселенский собор принял Символ веры, запечатлевший суть православного вероучения. После разделения Римской империи в 395 г. это столица Восточной Римской, а затем Византийской империи, где в IX–XI вв. формировались богословские основы православия. Во время Крестового похода 12021204 гг. (откровенно направленного против Византии) столица была взята и разграблена католическими рыцарями-крестоносцами, что способствовало падению всего государства. Захваченный в 1453 г. город турки-османы стали называть Стамбулом (от тюрк. Исламбол – «государство мусульман»). Идея возвращения Царьграда питала «греческую» политику Российской империи: подобное завоевание означало бы торжество православия и самой России, тогда как западноевропейские государства более трех веков не могли освободить от язычников бывшую христианскую столицу.

В начале 1830-х гг. эти исторические аллюзии были как никогда актуальны. Русско-турецкая война 1828–1829 гг. началась из-за поддержки Россией национально-освободительной борьбы греков-этеристов (их вождь Ипсиланти ранее был генералом русской службы, а первым президентом Греческой республики стал бывший российский дипломат граф Каподистрия). Сначала Франция и Англия поддерживали Россию в «греческом вопросе» против турок и Австрии. Но победы русской армии и ее продвижение на Балканы обозначили реальную перспективу разрушения Оттоманской империи, а затем объединения славянских православных и неправославных народов вокруг державы-победительницы, которая таким образом вышла бы в Средиземноморье. И когда ее армия стояла у ворот Стамбула, Англия, Франция и Австрия нейтрализовали дальнейшие усилия России, разрушив Священный союз, заключенный христианскими европейскими государствами в 1815 г. Президент Каподистрия погиб в результате заговора. Запад также инспирировал, а затем поддержал Польское восстание 1830–1831 гг. И потому русское общество восприняло борьбу с польским мессианизмом как «священную войну»[358]. Этим и объясняется, почему в 1-й редакции повести «Тарас Бульба» славяне-католики фактически поставлены ниже «неверных» – турок, крымских татар и демонических персонажей – и почти не персонализированы в открытом единоборстве с козаками.

Таким образом, ужасающие читателя черты этой эпохи (свирепость и неистовство козаков, неприятие и уничтожение всего чуждого, казни невинных, «избиение младенцев», сыноубийство и под.) обусловлены историософскими взглядами писателя. Средние века, по мысли Гоголя, – это время жесточайшей борьбы христианства с язычеством, подобное ветхозаветному, и потому под Средневековьем на Украине он понимает эпоху XV–XVII вв., когда православное козачество боролось против магометанства, с одной стороны, а с другой – защищалось от католичества, униатства и протестантизма. На этом пути были колебания, было предательство (такова измена Андрия, напоминающая библейскую историю обольщения Олоферна Иудифью[359]). Конец этому положило воссоединение с единоверцами, которое многие затем пытались подвергнуть ревизии, а то и разрушить. К сожалению, попытка гетмана Мазепы сделать это оказалась не последней.

По Гоголю, «великая истина» состоит в том, что в истории «в общей массе всего человечества душа всегда торжествует над телом» (VIII, 24). Но если во времена Авраама человек во имя Веры порывал с природой, с кровными, семейными узами, то в конце Средневековья он уступает своей греховной природе (чёрту). Перекличка времен подчеркнута и тем, что евреи – мелкие торговцы в Сечи, арендаторы, жители варшавского гетто – носят библейские имена: Шлема и Шмуль – уменьшительные от имен легендарного царя Соломона и пророка Самуила, последнего судии народа Израильского; Янкель – от Иакова, сына Исаака и Ревеки, которого Яхве впервые назвал Израилем[360] (о лестнице Иакова в связи с Андрием см. выше, на с. 129); Мардохай – от героя Мардохея[361] (благодаря ему и его племяннице Есфири, иудеи, находившиеся под властью царя Артаксеркса, были спасены от гибели и отомстили своим врагам). Показанные в повести потомки библейских героев живут мелкими, корыстными, в конечном счете – чужими интересами потому, что они лишены своей земли, основы естественной жизни народа, а изображение варшавского гетто, его обитателей и «внутренности» их домов напоминает картины «грязного ада» в «Энеиде» И. П. Котляревского. А на этом фоне настоящими героями, подобными библейским (и такими же неистовыми, жестокими, кровожадными!), предстают защитники Украины и Веры – Тарас и Остап Бульба и запорожцы, олицетворяющие Козачество!

Очевидно, типичность, символизм и «синтетичность» этих образов в повести «Тарас Бульба» обусловлена множеством исторических, мифологических и литературных связей. Это же определяет со- и противопоставление типов: семья Бульбы (Тарас – жена – сыновья Остап и Андрий) – запорожцы (отдельные козаки – их группы – кошевой) – враги («татарва», «ляхи», толпа и люди из толпы – панночка – ее брат – служанка-татарка – французский инженер – усатый гайдук – палач и др.), – чьи отношения характерны для того времени. И когда автор «высвечивает» из массы какое-то лицо – этот тип не имеет имени (пьяный, пляшущий, довбиш – «единица массы» в разной степени индивидуализации) или носит характерное, типизирующее имя (ср., прозвища запорожцев в сцене встречи с Бульбой как судьбы их носителей).

Все это, как и рассмотренная нами «синтетичность» мифологического времени повести, определяет ее близость к эпопее, которая понимается как правдивая героическая (по)весть (песнь, дума) о самых важных, переломных, батальных моментах в жизни народа(-ов), решающих судьбу. Здесь картину народного прошлого создают герои-богатыри, что противодействуют чужому миру, дают отпор врагам (а потому независимы, строптивы, неистовы, даже демоничны). Исторические и мифологические истоки гоголевской эпопеи отчетливы: она близка преданию, волшебной сказке, рыцарскому роману, для нее также характерны патриархальные представления, когда общественные отношения изображены кровными, родовыми (козаки называют друг друга «брата– ми», братья Остап и Андрий становятся врагами), а сама Запорожская Сечь видится обращенной в прошлое национальной и социальной утопией.

Глава IV. Гоголевские «Арабески»

Что же сближало для Гоголя его родную Малороссию, бедную при своем изобилии, с богатеющим «щеголем Петербургом», свирепых степных «лыцарей» – защитников православия – с чиновниками и блестящими деловыми людьми? – Вероятно, и переезд молодого провинциала с южной окраины Российской империи в ее северную столицу, и отношения центра и провинции. Такие переезды были тогда обычны: стремившиеся на север потомки козаков «наводняли Петербург ябедниками» и торговцами, служили в «палатах и присутственных местах» (II, 15), да и выше – в министерствах и при дворе, составляя в столице первое по численности и могуществу землячество. Это не было секретом. Так, в комической опере И. П. Котляревского «Москаль-чаровник» (1819) в ответ на ехидную реплику солдата, что «хохлы никуда не годятся, да голос у них хорош» (намек на происхождение «из певчих» последнего малороссийского гетмана К. Г. Разумовского), чумак Михайло с достоинством отвечал: «Ось заглянь в столицю, в одну i в другу, та заглянь в сенат, та кинься по мiнiстрах, та тодi i говори – чи годяться нашi куди, чи нi?»[362] Приехавший в столицу «нежинец» Е. Гребенка назвал ее «колонией образованных малороссиян. Все присутственные места, все академии, все университеты наполнены земляками, и при определении на службу малоросс обращает <на себя> особенное внимание»[363]. Украинцами были многие петербургские певчие, музыканты, актеры, художники, а среди них – приятели, земляки, однокашники и просто хорошие знакомые Гоголя. С начала 1830-х гг. стала очевидной и украинская культурная экспансия[364]. Она подготовила шумный театральный дебют Н. Кукольника, успех А. Венецианова и его живописной школы… Тогда эти имена – так же, как имена «всесильного» историка и критика искусств В. Григоровича, любимца публики актера М. Щепкина, да и самого Пасичника, – тоже были на слуху в столицах и в большой моде!

Рисунки Гоголя в рукописи «Арабесок»

Отношения козацкого и петербургского в художественном мире Гоголя можно понимать и как связь прошлого и настоящего, идеала и его последующего исторического искажения, а также причины и следствия, реального и сказочного… «Пропавшая грамота» для царицы в Петербург проводит козака через загробное адское «чертово логово» в обетованный «рай» царской хаты, но и тут и там сияет «золото», обозначая, в народном понимании, «тот свет». Путешествие по Украине Екатерины Великой из Петербурга в Тавриду и обратно будет памятно не только Голове: ведь Крым для России помогли завоевать козаки. В повести «Ночь перед Рождеством» запорожцы напомнят об этом императрице, которая уже решила уничтожить и Сечу, и Гетманщину, и остатки прежних вольностей козачества. А защита козаками православной веры, битвы с поляками, козацко-крестьянские волнения откровенно перекликались с недавними кровавыми событиями Польского восстания 1830–1831 гг. Тогда Петербург наполнился и теми, кто бежал от ужасов войны, от нее пострадал, и теми, кто приехал просить за своих близких, участвовавших в восстании. То есть, и в самой столице в какой-то мере возобновилась скрытая вражда поляков с украинцами и русскими на административном, религиозном и бытовом уровнях[365], и прежние исторические противоречия стали вновь актуальны в петербургском мире. В то время Санкт-Петербург как град Святого Петра, религиозный и культурный центр народов Российской империи, виделся «Третьим Римом», соединившим российское с греческим (византийским) и римским. Украину же представляли славянской Италией или Грецией, именуя соответственно Авзонией (как идеализированную Италию в древнеримской поэзии) или Аркадией – так называли в античных мифах счастливую страну, идиллический край хлеборобов и скотоводов Греции, где человек находился в первоначальном единстве с природой, не зная несчастий и даже смерти. Единение римского и греческого проявилось в главном православном храме столицы – Казанском соборе (1811), с «византийской» колоннадой, подобной колоннаде Ватикана перед храмом св. Петра. Кроме того, при Гоголе были завершены архитектурные ансамбли центральных площадей Санкт-Петербурга: Дворцовой, Сенатской, Михайловской и Александринской (арх. К. Росси) – в стиле классицизма, обоснованного античными образцами, «греко-римским зодчеством». И хотя Гоголь тогда не принимал и откровенно поругивал византийское влияние на архитектуру[366] – но, с его точки зрения, «Третий Рим» как мировой центр культуры обязан был стать средоточием искусства всех времен и народов. Такова идея статьи «Об архитектуре нынешнего времени» в сборнике «Арабески» (1835), соответствовавшая «универсальности» этой второй книги Гоголя, где очерки истории человечества, его искусства и наук сопровождаются «живыми» взаимосвязанными художественно-историческими примерами: отрывками, рисующими прошлое Украины и всего мира, повестями о современной жизни Петербурга.

§ 1. Генезис, жанровые особенности, архитектоника сборника

Небывалый успех первой книжки «Вечеров на хуторе близ Диканьки», изданной осенью 1831 г. Пасичником Рудым Паньком, не позволил Гоголю сохранить инкогнито. Сначала его фамилия звучала лишь в пушкинском кругу, затем, когда он стал посещать салоны, – в других столичных сферах. Многие украинцы, в том числе весьма родовитые и сановные, заинтересовались именем того, кто прославил родной край. А земляки, и знакомые автора, и его соученики по Нежинской гимназии не скрывали гордости за Николая Гоголя-Яновского. 19 февраля 1832 г. автора официально представили на торжественном обеде в магазине-библиотеке А. Ф. Смирдина среди 48 известных петербургских литераторов, наравне с Пушкиным, Крыловым, Жуковским… и Гоголь, как все присутствовавшие, обязался подарить хозяину какое-нибудь свое новое творение. В марте появилась уже вторая книжка «Вечеров», умножившая известность автора как Рудого Панька или Пасичника. А летом его тепло принимали в Москве[367]. Осенью Гоголь продолжил преподавание в Патриотическом институте и занятия живописью в Академии художеств, завел новых приятелей – художников, ученых, литераторов, уверенных в его таланте, посещал балы и салоны, навещал Пушкина и Жуковского, встречался с нежинскими «однокорытниками»[368]. Но в первую очередь от него ожидали продолжения «Вечеров»… Не против был и сам автор. Так, в письме от 9 сентября 1832 г. М. П. Погодину Гоголь спрашивал, не купят ли московские книгопродавцы второе издание «Вечеров», и при этом намекал на возможность добавления своего «нового детища» (Х, 237–238), – надо понимать, новой повести в том же духе или даже новой части.

Однако шумная слава, восторженный прием в Москве, а затем на родине, видимо, исподволь меняют его самооценку. Ранг «нового историка» Малороссии, пример и влияние исторических занятий Пушкина дают Гоголю иное понимание должности историка, заставляют усердно читать историко-философские издания и европейскую классику (ее круг определяли Пушкин и Жуковский), постоянно учиться, собирая нужные сведения везде, видеть современность в зеркале прошлого и наоборот. Обработку исторического материала теперь сопровождают рисунки, отрывки, подневные записи, по-разному осмысливающие действительность. Гоголь явно проецирует на нее излюбленные романтиками всемирные историко-географические коллизии, переломные моменты истории, необычных героев, а изображая это как писатель, опробует возможности различных литературных направлений. Но все больше его привлекает «синтез» историософских сочинений, жанров фольклора, больших эпических форм литературы и создание на этой основе «исторической перспективы» образов. При этом он, видимо, изначально опирался на идеи европейской философии, западного просвещения. С точки зрения романтиков, таким и должно было быть творчество настоящего художника-ученого.