Жизнь в закуточке

Дискуссии в Ленпроекте и ленинградских газетах 1960-х и 1970-х не оставляют сомнений в важности «уюта» как цели планирования и предмета пропаганды того времени. В послесталинскую эпоху много писали и говорили о новосельях, о том, что обретение новой семейной квартиры – ключевой момент в жизни советского горожанина[365]. В то же время сам процесс создания домашнего уюта в официальных источниках подробно не освещался; узнать о нем можно только из устных рассказов и иных форм личных воспоминаний.

Лирические воспоминания, скажем, о еде[366], которые часто можно встретить в интервью или в интернете, контрастируют с куда менее ностальгическими рассказами об обустройстве жилья. Одна женщина вспоминает, каким потрясением стал для нее новый дом в Купчине рядом с «болотом» после добротного и довольно красивого здания близ Обводного канала, где находилась ее прежняя коммуналка: «Дали отдельную квартиру. Хотя по метражу она действительно больше, чем та, естественно. Но это была отдельная квартира очень маленькая. Ну, вот вернее, маленькая кухня, маленький коридор, низкие потолки. Совершенный шок»[367].

Похожими воспоминаниями делится и другая респондентка:

Правда, она здесь описывает тип планировки «распашонка», который в начале 1960-х уже устарел[369]. В более поздних проектах двери открывались в прихожую, а минимальный размер комнат увеличился. В то же время метраж всегда был ограничен: в 1970-е, по решению главы комитета Ленсовета, отвечавшего за распределение жилья, на одного человека должно было приходиться 8,6 кв. м жилья [Лучутенков 1969]. При высоте потолков в 2,4 м тем, кто привык к высоким потолкам некоторых дореволюционных ленинградских коммуналок, новые квартиры могли казаться особенно тесными[370].

2.2. План двухкомнатной квартиры, стандартная развертка (1987 год, аналогичные проекты использовались с конца 1960-х и далее). Из коллекции автора

С этим хозяева квартир ничего поделать не могли: менять расположение комнат в квартире путем «перепланировки» (т. е. сноса стен или даже перемещения дверного проема) было запрещено. Выбор отделки, доступный среднему владельцу квартиры, тоже был ограничен. Паркет – только одного типа, линолеум – только одного вида, обшивка потолка – один вариант, сантехника – одинаковая, кухонные шкафчики, даже обои и краска по одному стандарту. Не все, конечно, было так плохо – размерам встроенных чуланов и шкафов в квартирах послесталинских лет могли позавидовать обитатели среднестатистического британского жилища[371]. Прилагались большие усилия по проектированию «малогабаритной» мебели, которая могла бы поместиться в эти новые квартиры[372]. Но типовой проект оставался типовым: новые жильцы не могли сами выбирать места и размеры кладовок или материалы для отделки.

Даже при сильном желании изменить что-либо было непросто. Стройматериалы можно было только «достать» через знакомых и служебные связи[373]. Без таких связей приобрести сантехнику, например, было крайне трудно. Соответственно, и фантазия новоселов не отличалась буйством. «Советский ремонт состоял из двух вещей, – вспоминала одна моя подруга, – новые обои и новая краска»[374].

Еще один предмет декора, который жильцы могли или должны были выбирать сами, – это шторы и занавески[375]. В таком крупном центре текстильного производства, как Ленинград, материалы для штор и обивки были доступны в специализированных магазинах «Ткани» или в соответствующих отделах различных универмагов. То, что там продавалось, было приличного качества, но расцветки, как правило, глаз особенно не радовали – ограниченная цветовая палитра и узоры соответствовали принципам «хорошего вкуса» по-советски: мелкий, скорее геометрически стилизованный, чем предметный рисунок. Из цветов преобладали коричневый и бежевый. Обои тоже больше походили на выцветшие страницы романа, зачитанного еще в XIX веке. Если в планировке послесталинских квартир преобладала чистая геометрия, характерная для «буржуазного шика» [Бодрийяр 2001: 16], то оттенки красок, применяемых для отделки, были совсем иного свойства[376].

С учетом того, что карнизы и крючки для занавесок были самые простые, никому и в голову не приходило оформлять окна затейливыми драпировками. В лучшем случае вешали сетчатый тюль или подобие французских штор с защипами, а по краям – простые продольные полотнища. Мебель у большинства тоже была предсказуемо одинаковой: небольшие прямоугольные «ящики», фанерованные шпоном «под красное дерево»[377].

Непритязательное, даже суровое убранство оставляло мало свободы для придания своему «дому» индивидуальных черт. Собственно, многие информанты, когда их уже в наши дни спрашивают, что они помнят об убранстве своего дома в те годы, отвечают: «все как у всех» – то же самое говорят и те, кто жил в коммуналках. При этом стандартизация не обязательно препятствовала созданию уюта. Одним из важнейших факторов превращения места в «уютное» было тепло. К 1960-м годам центральное отопление стало в Ленинграде повсеместным, заменив живописные, но капризные и трудоемкие в эксплуатации дровяные и угольные печки. Мало кто сожалел об исчезновении средств индивидуального обогрева; также и в постсоветский период неограниченно доступное тепло, регулировать уровень у себя дома можно только открывая и закрывая окна, остается одним из главнейших условий городской жизни как в Петербурге, так и по всей России[378].

«Семейные реликвии»

Новые ленинградские квартиры сильно отличались от сокровищниц коллекционеров, где все говорило о «петербургском стиле». Вещи, доставшиеся по наследству, были редкостью. Мало кто помнит хотя бы один предмет. Вот одно из исключений: «А с другой стороны стоял двухстворчатый шкаф и очень старый, еще прабабкин, письменный стол… <…> Прабабушки отца, вот. Коляска в комнату уже не влезала. Коляску складывали и оставляли в большой комнате. Потому что в коридоре тоже не было места»[379]. Стол был сработан самое раннее в начале 1900-х, но большинству такая вещь уже казалась «очень старой». Семейные реликвии были редкостью[380]. В советских городах это было нормой, с учетом того, сколько раз приходилось переезжать, как сложно было транспортировать мебель, особенно крупногабаритную, и какая опасность в кризисные времена грозила вещам, которые можно было жечь. В устной истории Ленинграда и это тоже, помимо прочего, делает блокаду символическим водоразделом: часто можно услышать, что лишь считаные вещи пережили эту катастрофу[381]. Информанты – представители последующих поколений иногда вспоминают, как вещи, не подошедшие по размеру или просто «странно» смотревшиеся в новых квартирах, попадали в государственные комиссионные магазины, где частным лицам разрешалось продавать предметы быта, заплатив небольшую комиссию. К позднесоветскому периоду из мебели сохранилось то, что еще могло служить (как тот самый «старый письменный стол»). Распространен был дух своеобразного аскетизма: «У него слово такое было – “обарахляются”. “Зачем им столько барахла? Это же не нужно! Ну, зачем им столько мебели? Когда нужно там…”»[382]. Журнальные столики, этажерки и диваны с шелковой обивкой можно было обнаружить лишь в домах истинных любителей антиквариата. Приобрести антикварные вещи в советские времена было, по сути, очень легко. Иногда, поселившись в комнате в коммуналке, можно было обнаружить там то, что принадлежало прежним жильцам. Что-то подбиралось на помойке [Гранин 1986: 21]. В комиссионках среди разнообразного хлама попадались настоящие сокровища:

Наряду с этим преимуществом нужен был еще и зоркий глаз, ведь отбора и экспертизы в магазинах не было: картины любого качества оценивались по размерам (так что ученическая копия с картины какого-нибудь русского художника-академика XIX века размером метр на два стоила в четыре раза больше, чем крошечный набросок Рубенса или Рембрандта)[384].