Книги
Петербург. Тени прошлого
Если инженеры-строители управляли дорожным хозяйством точно так же, как в советские времена, то повальная враждебность к пешеходам была дальним отголоском общественных установлений «царского режима». Согласно «Манифесту об экипажах и ливреях», изданному в 1775 году Екатериной II, ездить по городу на личных экипажах дозволялось только дворянам, имевшим «обер-офицерский чин» (чем выше чин, тем пышнее выезд). Это привело к стойкой уверенности, что «важные персоны» должны непременно передвигаться на колесах. В советское время дело обстояло так же. Невозможность пользоваться транспортом всегда ассоциировалась с катастрофой – революцией, блокадой[285]. До 1917 года поведение на дороге, по всем свидетельствам, было непредсказуемым: в 1912 году Ф. Е. Енакиев сетовал на низкий «“коэффициент культурности” наших возниц, не признающих скучной осторожности в передвижениях, и весьма мало заботящихся о здоровьи и даже жизни доверившихся им седоков» [Енакиев 1912:41]. Смерть Мармеладова под копытами лошадей, везущих «барскую карету», – литературный пример гибели в дорожном происшествии в 1860-е[286].
К началу XXI века даже проход по тротуару стал небезопасным. На эту территорию начали претендовать автомобили: владельцам нужно было загонять свои машины на парковки во дворах или объезжать дорожные работы[287]. Еще одна опасность – огромные сосульки, которые могут упасть с крыши в суровую зиму (в 2009 году кое-кому в городской администрации показалось, что уменьшительный суффикс лишний, и сосульки превратились в «сосули»)[288]. В лучшем случае можно просто попасть в дурацкое положение: не заметив скользкого льда на нечищеном, тускло освещенном тротуаре, упасть, а потом пытаться встать, дрыгая конечностями, как перевернутый на спину жук или овца.
Петербургские тротуары никогда не воспринимались как место, где можно гулять ради удовольствия. Охваченный горем и безумием Евгений в «Медном всаднике» и подгоняемый сознанием своей вины Раскольников у Достоевского – наглядный пример неразрывной связи между движением и страданием. В фильме Г. Данелии «Я шагаю по Москве» (1964) мы видим компанию молодых людей, которая с наслаждением исследует город пешком; в его же картине «Осенний марафон» герой лихорадочно мечется по Ленинграду, разрываясь между университетской и переводческой работой, не говоря уже о жене и любовнице. Культовый фильм А. Учителя «Прогулка» (2003) продолжил тему маниакального хождения по городу: центром внимания «дрожащей» ручной камеры становится молодая женщина, утверждающая, что она
1.16. Европа поворачивается к городу задом. Набережная Кутузова, август 2008 года
Сама конфигурация города способствует подобным настроениям. Передвижение пешком – удел одержимых ходьбой, для тех, кому не надо часто останавливаться, чтобы передохнуть, не говоря о том, чтобы перекусить. В некоторых частях города, например у Троицкого моста или на Невском, людей на велосипедах и роликах (с маниакальным упорством пробивающихся сквозь толпы народа) не меньше, чем тех, кто целенаправленно идет куда-то пешком[290]. Последним приходится лавировать, выбирая свободные клочки тротуара.
В позднесоветский период самые престижные здания не сообщались с улицей (как, например, гостиница «Ленинград» с ее стометровой парковкой, отгораживавшей вход от прохожих). Это породило такую же бездушность в престижных постсоветских застройках, вроде роскошных многоквартирных комплексов на Крестовском острове и Шпалерной улице. Смысл не в том, чтобы заманить внутрь, а, наоборот, не пустить туда. Особняки XIX века, подвергнутые дорогостоящей реконструкции ради воображаемых нужд «випов» XXI столетия, служат той же идее, но по-своему: так в окне первого этажа якобы шикарного отеля на набережной Кутузова фарфоровая Европа, уносимая быком, поворачивалась к прохожим своим пышным задом[291].
Учитывая доступность кредитов на покупку новых авто, на дорогах оказывалось все больше народу. Некоторые водители, основываясь на личных наблюдениях, утверждали, что кризис 2008 года привел к снижению количества машин[292]. Если такой эффект и был, он носил исключительно временный характер. В нефтедобывающей стране эксплуатация автомобиля обходилась достаточно дешево, чтобы компенсировать относительно высокие затраты на его покупку и дорогую страховку.
Передвижение по городу отнюдь не всегда было адской мукой. Хотя сетования на ужасы дорожного движения – неотъемлемая часть городского фольклора, на самом деле заторы не парализовывали Петербург – во всяком случае, не круглосуточно. Еще можно было представить себе, каким был город до того, как люди сели за руль, достаточно было летним субботним или воскресным утром встать раньше 10 часов или погулять по улицам в рождественские каникулы.
Передвижение на автомобилях не только обрекает людей на зомбовидное существование в пробках или заставляет мчаться, ничего не видя вокруг. Построенный с расчетом, чтобы им можно было любоваться из экипажа, город открывает водителям и пассажирам свои лучшие виды. Езда на машине питает и творческое воображение. Елена Шварц в замечательном стихотворении «Автомобильное» (1995) воспевает «канареечный цвет» ночных машин в ряду городских красот, которые видит по пути, прыгнув в «древний двигательный сон» [Шварц 2002,1: 333]. На бытовом же уровне важным сдвигом стали резко возросшие тиражи карт: они способствовали не только культуре свободы информации, но и умению добираться до нужного места. Нужно было хорошо знать план города: ведь уже нельзя было рассчитывать на то, чтобы, приехав в точку А и покружив там, самостоятельно отыскать точку Б: это грозило тремя-четырьмя дополнительными пробками. Тем, кто пользовался общественным транспортом, надо было знать не только про автобусы и трамваи, но и про маршрутки. Теперь уже иностранцам приходилось довольствоваться приблизительной топографией туристических схем, совершая традиционный путь от Медного всадника к Зимнему дворцу и от Петропавловской крепости к Кунсткамере[293].
Справедливости ради надо сказать, что в конце 2000-х в городе появились симпатичные и довольно подробные микротопо-графические путеводители типа «Вы находитесь здесь»; они размещаются на стойках рядом с основными достопримечательностями. Но эти карты могут сыграть с приезжим злую шутку: в 2007 году на карте рядом с Екатерининским институтом на Фонтанке было представлено очень точное изображение… местности на Васильевском острове в трех с лишним километрах к западу[294].
По мнению некоторых, рост объемов нового строительства, равно как и увеличение транспортных потоков, свидетельствовали о том, что город перестает быть провинциальным и становится все более «оживленным» (в положительном смысле). В постсоветский период основные магистрали действительно ожили, к тому же теперь они намного ярче освещены. В преддверии Нового года на больших площадях водружаются гигантские праздничные елки, появляется цветная подсветка. Украшать стали даже общественный транспорт – так, в преддверии 2008 года трамвай № 6 переливался голубыми, белыми и красными огоньками. Кто-то может и фыркнуть: мол, тоже мне, Лас-Вегас; но многие – возможно, и большинство – радовались тому, что город перестает быть таким тусклым[295].
1.17 Конечная. Невский район, апрель 2010 года
Однако некоторые отдельно взятые районы постсоветское «оживление» обошло стороной. В районе Волково тишину и покой обеспечивало огромное кладбище – оно не только превращало всю округу в зону молчания, но и препятствовало рациональному планированию близлежащих дорог. Малоэтажные дома – неоклассицизм в самом непритязательном варианте, как где-нибудь в центральной части Ирландии, – по-прежнему были погружены в безвременье провинциальной тишины. Столь любезная сердцам писателей (особенно Пушкина и Блока) Коломна[296], протянувшаяся вдоль канала Грибоедова от Сенной площади до верфей и пересекаемая лишь второстепенными сквозными маршрутами, казалась чудесным заповедником, хотя грандиозные проекты по преобразованию этого района, особенно реконструкция Новой Голландии, угрожали превратить тихий уголок в ту разновидность «культурного центра», без которой, как считали некоторые, не может обойтись ни один «мировой город». Отсюда же еще один уцелевший, трамвай № 3, один из старейших городских маршрутов, продирался через вечно запруженную машинами Садовую, через Невский, чтобы спустя несколько часов (это не преувеличение) с лязгом добраться наконец до Финляндского вокзала.
Глава 2
Дом построить на Неве
Не между хижинами и дворцами располагается шкала благ, но между комнатой в коммунальной квартире и отдельной квартирой из трех комнат.
При словах «петербургский стиль» иностранцам представляется нечто невероятно изысканное: неоклассический дворец с окнами на Фонтанку, анфилада просторных, элегантно обставленных комнат, соединенных двойными дверьми, расписанные вручную обои, гравюры с городскими видами XVIII века и фейерверками… Порой именно так изображают «петербургский стиль» и постсоветские глянцевые журналы[298]. Но в пресловутом XVIII веке город уже был застроен достаточно плотно, даже по современным меркам. По Генеральному плану Петербурга, созданному в 1763–1769 годах, предписывалось застраивать главные улицы каменными многоэтажными домами, поставленными вплотную друг к другу [Девятова, Куренной 1991: 33–34][299], чтобы драгоценная земля не пропадала зря. Дворцы с анфиладами составляли лишь незначительную часть общего жилого фонда. В большинстве своем горожане – даже представители культурной элиты – жили в совершенно иных условиях. С 1840-х годов типичным образцом нового здания стал многоквартирный доходный дом, предназначенный для сдачи жилья в аренду: многоэтажное здание, как правило с внутренним двором посредине, зачастую плохо освещенное, с окнами, выходившими на глухой брандмауэр[300]. Потолки на верхних этажах таких зданий были чаще всего очень низкими, а комнаты – тесными [Юхнева 2008]. Когда в 1904 году будущий композитор С. С. Прокофьев был зачислен в Петербургскую консерваторию, его семья арендовала квартиру на Садовой, в центре города. В квартире было три спальни, из которых две выходили окнами на внутренний двор, гостиная и столовая, а также кухня, небольшая ванная и туалет. Пусть по сравнению с номерами или сырыми подвалами, где обитали совсем уж нищие горожане, это были неплохие условия, семье, приехавшей из провинции, вроде Прокофьевых, привычнее было обитать в более просторном жилище[301].
Самих петербуржцев это беспокоило меньше, отчасти потому, что многие привыкли, как вспоминает Д. С. Лихачев, снимать квартиру лишь на часть года, с тем чтобы летом переехать с мебелью и всем скарбом на съемную дачу, а вернувшись осенью, снять другую квартиру [Лихачев 2006, 1: 70]. Перелетным птицам не свойственна домовитость. В период экономического подъема конца XIX – начала XX века верхний сегмент рынка жилья начал, конечно же, стремительно развиваться. Застройщики-предприниматели принялись строить многоквартирные дома нового типа, предназначенные для богатых жильцов; привычные дворы-колодцы сменились открытыми, так называемыми усадебными дворами, или «курдонёрами». Комнаты стали просторными, потолки – высокими (до четырех метров), а отделка пышной. Прибыльность обеспечивалась тем, что дома были сосредоточены в районах с относительно низкой стоимостью земли – на Петроградской стороне, которая прежде была настоящей сонной заводью, в нижнем течении Фонтанки и на границе Коломны[302]. Но большинство зданий в городе не отличалось большими размерами. Даже в 1930-е годы в Ленинграде было еще довольно много низких домов. В городе насчитывалось всего 16 девятиэтажных зданий (все в центре) и 236 восьмиэтажных; двух– и трехэтажных при этом было 17 тыс. Сохранялось немало деревянных построек, особенно на окраинах [Петроград 1916:5; Статистический… 1930:38–39].
После революции дворцы и особняки были национализированы и переданы под музеи и государственные учреждения. Парадные покои использовались как общественные места, например, актовые залы, а служебные и хозяйственные помещения превратили в жилые[303]. Условия жизни в таких местах были в лучшем случае примитивные, но сносные. Лишь быт советской элиты отдаленно напоминал дореволюционный быт высокопоставленных петербуржцев. В число этих счастливцев входили не только партийные руководители, вроде С. М. Кирова, чья шикарная квартира (оснащенная сверкающим американским холодильником) располагалась на Каменноостровском проспекте (тогда – улица Красных Зорь), но и видные деятели советской культуры. На набережной лейтенанта Шмидта один из домов в стиле классицизма принадлежал Академии наук – его стены буквально испещрены мемориальными табличками: отсюда академические «шишки» могли наслаждаться видом из высоких окон прямо на Неву[304]. Домашний быт этого общественного слоя – «юдоль науки» – описан в романе А. Битова «Пушкинский дом» (1978): «Этот милый дом был населен многочисленной профессурой: вымирающими старцами и их декан-ствующими детьми и аспирантствующими внуками с их негромкими голосами и мягким светом, льющимся на книжные шкафы и горы бумаг» [Битов 2007: 16–17][305].
В 1935 году план создания нового центра города на Международном проспекте вылился в строительство широкой улицы высотных зданий, стиль которых в значительной степени обязан архитектуре Петроградской стороны. Многие крупнейшие сооружения времен «культурной революции» (1928–1932), в том числе здание Ленсовета и дом политкаторжан, были построены по принципу домов-коммун с общими столовыми, детскими садами, прачечными и т. д., но это было лишь одно из направлений в жилищном строительстве[306]. В Ленинграде не было многоквартирных зданий, выстроенных с тем же размахом, что главные московские проекты, – таких, например, как «свадебный торт» в сталинском стиле на Котельнической набережной (1948–1952), детища Д. Н. Чечулина, А. К. Ростовского и Л. М. Гокмана, с его отделанными мрамором вестибюлями и бальным залом, не говоря уже о специализированных магазинах[307]. Но условия в элитарных квартирах все равно были значительно лучше среднестатистических: потолки в них были выше, комнаты – просторнее, и, главное, обслуживались они по высшему разряду[308].