Жилье для тех, кто не принадлежал к высшим эшелонам партийной элиты, выглядело куда проще. В требованиях открытого конкурса на строительство кирпичного или бетонного сооружения на углу улицы Красных Зорь и Песочной (ныне улица Профессора Попова), организованного в 1929-м, значились потолки высотой 2,85 м (на первых двух этажах 3 м). В трех– или четырехкомнатных квартирах общей площадью 50 (или, соответственно, 65) кв. м площадь кухни должна была составлять 7 кв. м, прихожей – как минимум 1,5 кв. м, кухня и ванная должны были быть разделены [Конкурс 1929:3–5][309]. По стандартам того времени это было немало. Во многих домах тех лет места общего пользования были организованы по «коридорному» принципу, так что удобствами пользовались несколько семей.

Жилье «коридорного» типа в советские годы оставались нормой для общежитий – низшей ступени на лестнице государственного жилья, служившей эфемерным пристанищем для приезжих. Общежития имеются практически повсюду, но некоторые районы по большей части состоят из студенческих и заводских «общаг» (например, кварталы около Технологического института или за площадью Репина). В 1970 году почти 200 тыс., или около 5 % населения города, проживало в 969 общежитиях[310]. Большинство обитателей общаг (примерно 70 %) составляли лица моложе 30 лет, и, как правило, они задерживались там ненадолго, максимум на несколько лет – хотя случалось, что люди жили в общежитии всю жизнь, поскольку другого жилья у них не было. Общежития также служили пристанищем для тех, кто жил в городе без прописки[311].

Постоянно сменявшиеся обитатели общежитий имели мало рычагов какого-либо воздействия на власти, и скученность там была предельной (даже в позднесоветский период в одной комнате могло проживать от шести до восьми человек). Так что быт был весьма непритязательным, а то и попросту убогим. В 1970 году совещание на тему заводских общежитий, несмотря на общий казенно-оптимистический дух, выявило целый ряд серьезных проблем: в комнатах были либо тумбочки, либо посудные шкафы, но не то и другое; возраст жильцов колебался от 17–18 лет до тридцати с лишним; в худших случаях условия проживания были поистине нечеловеческими: «Нет горячей воды. Нет стульев. Жесткий инвентарь пришел в негодность. Пришли в негодность кухонные столы. На 40 человек в кухне один маленький шкафчик»[312].

Как и в остальных «тотальных институтах» Советского Союза (еще один пример – детские дома), правила здесь часто игнорировались. Несмотря на министерское постановление 1966 года и постановление Ленсовета от 1968 и 1970 года, менее чем в трети общежитий для жильцов было организовано питание; во многих подвалы так и оставались сырыми, а более 4000 зданий общежитий нуждались в косметическом и капитальном ремонте[313].

Общежития пользовались дурной репутацией как из-за свой-стенной им неопрятности, так и по причине творившихся там безобразий[314]. Согласно официальным отчетам, пьянство, карточные игры, воровство, ссоры и даже драки были типичным явлением[315]. В некоторых общежитиях, правда, порядка было больше. Так Н. Рубцов в 1960 году отмечал, что его общежитие (при Кировском заводе) «очень благоустроенное»: «Есть газ, есть паровое отопление, есть красный уголок с телевизором, с книгами и журналами и с симпатичными девушками, есть вестибюль с большим зеркалом напротив входа с улицы, с большим количеством столов и даже с цветами на них. В комнате всегда почти тихо, как в келье»[316].

Но Рубцов вырос в детском доме. Другим подобные условия казались не такими уж домашними. Стены обыкновенно красили в «больничный зеленый» – излюбленный цвет советских учреждений. Обстановка сводилась в лучшем случае к нескольким кроватям такого же «больничного» типа, тумбочкам, столу, за которым ели, читали или работали, и шкафу для одежды. Детально прописанные правила запрещали жильцам не только меняться комнатами, но и переставлять мебель[317]. Зачастую последний запрет безнаказанно нарушался, но отсутствие личного пространства и боязнь мелких краж (вещи из тумбочек обычно не крали, но любой предмет, оказавшийся на виду, могли «позаимствовать»), удерживали жильцов от попыток украсить свой быт. «Индивидуальность» обычно выражалась в том, что жилец стелил на кровать собственное покрывало и вешал над ней пару-тройку картинок и фотографий[318].

Для живущей в общежитии семьи единственным личным пространством служила кровать и то, что ее непосредственно окружало. Вспоминает Михаил Е. (1944 г. р.): «И по общежитиям она [мать], вот, моталась, я сам тоже, с матерью ездили, вот. Так жила, вот раньше в общежитиях как жили? <…> Посередине стол, там ширма, там ширма, там ширма, там ширма, вот так вот люди и жили»[319]. Таким образом, «дом» сводился к месту между ширмами, где помимо неизбывной тумбочки были полки над кроватью, крючки для одежды, а под кроватью чемодан с пожитками. Иногда вместо ширм комнату делили на «углы» платяными и посудными шкафами[320]. Но в конечном счете жилая площадь каждой семьи ограничивалась всего тремя-четырьмя квадратными метрами.

Тем не менее обитатели общежитий зачастую были рады и такому пристанищу. «Еще немного потерпеть, всего-то десять лет, и предприятие обеспечит квартирой, а там уже можно обзаводиться семьей, рожать и воспитывать детей», – вспоминал в 2000 году В. Резвов [Резвов 2000: I][321]. И это не ирония. Условия жизни в общежитии могли быть примитивными до невыносимости, но и плата за это жилье была соизмеримо низкой – получить койку было сложнее, чем за нее заплатить. Иностранные студенты могли жаловаться (и жаловались)[322], но советские обитатели общежитий прекрасно понимали, что находятся в относительно привилегированном положении. Альтернативой было снимать комнату, а чаще кровать («койку» или «угол») у частника по цене, которая никем не регулировалась[323]. Или, конечно, ночевать на улице, как все бездомные и бродяги со времен основания города[324]. Для членов «системы» – сообщества хиппи – «домом» был скарб, который можно было засунуть в рюкзак (запас еды, минимум одежды и спальный мешок) и таскать за собой всюду, где можно было переночевать (на «флэтах» или в сквотах) [Щепанская 2004: 68–72].

Добровольное бродяжничество для большинства оставалось за гранью понимания, и даже в постсоветский период у общежитий находились защитники – как, например, старушка по имени Федосья Спиридонова. В 1995 году у нее взяла интервью местная газета. 60 лет из своих 89 женщина прожила в общежитии трамвайного парка в Дегтярном переулке на Песках и считала, что ей повезло. В город она бежала от разрухи, постигшей ее родную деревню в процессе коллективизации, и пять лет скиталась по чужим домам: «Пять лет Феня кочевала по углам». Койка в общежитии была серьезным шагом вперед – даже страшная теснота (22 человека в комнате) не была помехой. Если обитатели общежития решали пожениться, то на две семьи выделяли целую комнату, так что хотя бы половина комнаты становилась личным пространством. В 1940 году, во время Финской войны, муж Федосьи замерз насмерть, женщина осталась вдовой, но отдельную квартиру ей так и не дали (хотя она пережила блокаду). Общежитие для нее было связано с человеческим теплом и духом товарищества – люди варили друг для друга картошку, всегда были готовы оказать поддержку. Таким, как Федосья, и в голову не приходило снять частное жилье: страшно было оказаться где-нибудь в подвале или в коммуналке с пьяницами [Никонова 19956: 4]. К тому времени городские власти взяли обязательство расселить общежития, многие из которых были к тому же незаконно приватизированы, – но трудно было представить, куда на самом деле можно переселить малообеспеченных приезжих или пожилых людей, всю жизнь проживших в коммунальных условиях[325].

Границы частной жизни: коммуналка

При том что общежития и бараки были в советскую эпоху самой примитивной формой коммунального проживания, их обитатели понимали, что лично им могло прийтись и хуже. В этом и заключалась разница между ними и обитателями печально знаменитых ленинградских коммуналок, о которых мы так часто читаем в мемуарах, художественной литературе и научных исследованиях[326]. Особенность этого типа жилья заключалась в том, что все вокруг напоминало о лучшей жизни – правда, в давно утраченном прошлом. После уплотнений 1920-х годов (когда в квартиру, занимаемую одной семьей, насильно подселяли жильцов) большие квартиры были разделены на множество жилых блоков, причем большие комнаты делились фанерными перегородками. Порой «былая роскошь» была роскошью в буквальном смысле слова. Одна из моих информанток жила в коммуналке всего на два семейства; в жилплощадь ее семьи входил бывший бальный зал. Но женщина была дочерью высокопоставленного «красного командира», и даже в этих условиях ее жизнь не обходилась без конфликтов. Информантка и ее родители не ладили с соседями – дальними родственниками, что оборачивалось регулярными мелкими пакостями друг другу (например, однажды, когда к иформантке пришли гости, эти родственники весь вечер по очереди занимали туалет – нарочно)[327]. Другая женщина, вспоминавшая о жизни в коммуналке с особой горечью, выросла в квартире, где жило несколько поколений одной семьи. Раздражительная бабушка вечно сердилась на детей за то, что они оставляют свет в туалете, «хотя свет в те времена стоил всего копейки»[328].

2.1 Кухня в коммуналке, 2011. Обратите внимание на горы посуды и прочей утвари

Раздоры из-за того, кто сколько времени проводит в местах общего пользования, были обычным явлением и в коммуналках, жильцы которых не были родственниками; но коммунальная квартира в привычном понимании порождала и другой тип конфликтной ситуации: вынужденное совместное проживание людей из совершенно разных социальных слоев. В подобных случаях «домом» становилась исключительно комната: и проводилось четкое разделение между семейной или личной территорией и «местами общего пользования». Единственным общим пространством, где жильцы могли хоть как-то проявить свою индивидуальность, была кухня – она служила не только для приготовления пищи и зачастую развешивания белья, но и являла собой «центр общественной жизни коммунальной квартиры, основное место встреч и взаимодействия соседей, главную сцену публичных событий в жизни квартиры» [Утехин 2004:27]. Ванные и туалеты были местами строго функциональными, где действовала сложная система правил гигиены; так у жильцов обычно были личные стульчаки, каждый старался не запачкать общую ванну и не запачкаться в ней[329].

«Коммунальное житье» в своеобразных условиях коммуналки существенно отличалось от совместного проживания в традиционных коммунах или артелях, или в тех же общежитиях. Здесь строжайшим образом соблюдалось право личной собственности. На кухне у каждой семьи был свой примус или, после того как в дома провели газ, своя конфорка или плита. Если продукты на кухне предпочитали не оставлять, опасаясь кражи, то сковородки и прочую кухонную утварь обычно хранили тут, и общими эти предметы не были. Кухня служила чем-то вроде продолжения «дома» в общем пространстве[330].

Из мест, где еще можно были «пометить» территорию как свою, оставался небольшой кусочек пола перед самой дверью в комнату. Жильцы обычно вкручивали здесь собственную лампочку, они же ее и включали, могли еще положить коврик, поставить стойку для обуви и т. д. [Утехин 2004: 31]. Детям коридор часто служил общим пространством для игр, так что игрушки могли «перебираться» сюда из комнат[331].

В жилых комнатах пространство было организовано вокруг немногочисленных крупных предметов мебели. Некоторые из них были функциональны: обеденный стол, диван, на котором сидели и спали, шкафы для одежды и для предметов домашнего обихода. Шкаф мог также служить ширмой, чтобы обеспечить кому-то из жильцов минимальное личное пространство для сна:

Значит, шкафы отгораживали кровать мамы с папой. Вот. Наши стояли просто так диваны. Как бы большой, они в угол отгораживали. <…> Там же стоял телевизор, и там же стоял один… но не секретер, а стол письменный для старшего. Так как он раньше пошел [в школу]. Вот. И большой обеденный стол, вот, за которым делал уже я уроки[332].

Телевизор, о котором упоминает информант, был не просто функциональным предметом. В ранние годы существования телевидения престижен был сам факт обладания телеприемником, позднее же о статусе владельца могла свидетельствовать и марка телевизора[333]. Еще одним «представительским» предметом мебели был сервант, как во второй половине XX века стали называть буфет. В серванте хранили особо ценные или хрупкие предметы – фарфоровые чашки, хрустальные вазы, фотографии и т. д., а также лакомства – шоколад или спиртные напитки[334]. Во многих семьях немало места вдоль стен занимали и книжные шкафы[335]. Исключая стулья, перечисленной мебелью стандартный набор, в целом, исчерпывается (информанты часто называют свои дома «такими, как у всех»)[336]. Различия начинались на уровне личных вещей: выставленные на обозрение хрусталь и фарфор, украшения и безделушки, цветы в горшках, книги, картины и т. д.

Ленинградские коммуналки, которые в ретроспекции нередко рассматриваются как уникальное городское явление, имели аналоги в других культурах: это многоквартирные дома, бараки и меблированные комнаты Берлина, Парижа, Лондона и Глазго, примеров можно привести много[337]. Но есть и существенные отличия. Одно из них состоит в том, что некоторые жители коммуналок обладали достаточным культурным багажом, чтобы достоверно запечатлеть свою жизнь на бумаге, изнутри показав тяготы принудительного коллективизма[338]. Еще одно отличие в том, что многие ленинградские коммуналки находились в домах, первоначально построенных как высокостатусное жилье. После 1917 года ремонтировали их кое-как, и они быстро приобрели вид готических развалин. В 1944 году журналист А. Верт нашел здание на Малой Морской (называвшейся тогда улицей Гоголя), где одно время жил, и едва сумел его узнать:

Стены, отделанные белым искусственным мрамором, были теперь покрыты темной, грязно-коричневой краской, от начищенных деревянных ступеней с красной ковровой дорожкой и бережно отполированных медных держателей не осталось и следа <…> Прихожая была темна и пуста. Ни зеркала, ни вешалок для пальто – ничего [Werth 1944: 36].