Имук помахал ей в ответ и постучал над головой друг о друга сверлом и зубилом. В этот момент к нему с грозным видом приблизился отец Шулы, вождь Гаугауни, толстый и завернутый в царственную накидку. Он видел, как Имук махал его дочери.

– Никчемная медуза! – заорал вождь. – Хромой рабский лягушонок! От тебя ни пользы, ни почтения к старшим. Ты даже не можешь быть хорошим рабом. Ложечник? Пфе! Лучше скормить тебя крабам, как наживку.

Неправда, что от Имука не было никакой пользы, но почтение к старшим и впрямь давалось ему нелегко, особенно к этому старому грозному крикуну с жирной рожей. Из-за этого мальчику доставалась грубая брань, а то и побои. Но его гордые глаза никогда не смотрели вниз. Даже сейчас он глядел прямо на вождя Гаугауни, только потянулся за куском плавника.

Вождь поспешно шагнул назад. Для малорослого калеки-раба у Имука были очень сильные руки, и много ходило историй о том, как он, разозлившись, швырялся чем попало – далеко и с пугающей точностью!

– Шула! И вы все, копуши! Оставьте этого рабчонка-лягушонка! За работу, за работу! – сердито кричал вождь, прогоняя дочь с другими девушками прочь со склона и… оставляя непочтительного сироту одного в маленькой бухте.

Море стало еще тише. Щелкали усоногие раки, шипели мидии. Ветер выл своим печальным воем в тростниковых зарослях:

– Один… О-о-оди-и-и-и-и-ин.

На глаза Имука навернулись слезы жалости к одинокому ветру. Он чувствовал себя маленьким и всеми забытым. Наконец он отложил в сторону лучковую дрель с зубилом и заговорил вслух сам с собой.

– Я не хочу быть всю жизнь лягушонком, – сказал он. – Я хочу… я хочу вырасти. Я хочу стать хотя бы взрослым лягухом!

На самом деле он хотел, чтобы Шула была с ним вместе, как раньше. Возможно, два этих желания означали одно и то же. Он не знал. Зато он знал, что ни одно из них, скорее всего, не исполнится. Шула была единственным ребенком вождя. Вообще-то, вождь Гаугауни был достаточно плодовит, но рождались от него только девочки, для которых, по его же собственному распоряжению, колыбелью становился жестокий прибой у подножия большого утеса. Однако вышло так, что в день, когда родилась Шула, вождю выпала особенно большая удача на рыбной запруде. В каменном лабиринте его ждали сорок красных лососей и толстый детеныш тюленя! Вождь решил, что новорожденный ребенок, возможно, и дальше будет приносить ему удачу, назвал ее Шулой, что и означает Приносящая Удачу, и позволил женам оставить ее себе.

В тот сезон почти не рождалось детей – только Имук и Шула. Шула стала для Имука единственным настоящим другом, а он – для нее. Теперь она, подоткнув высоко юбку, собирала коренья вместе с другими женщинами. Имук посмотрел на свои собственные босые ноги.

– Это желание ничего не изменит, – вздохнул он. – Головастик может превратиться в лягушку, но лягушка никогда не превратится ни во что другое. Всяк становится только тем, чем был с самого начала.

Имук сжал зубы и опять склонился над лучком. Заныла бечевка, закрутилось сверло, и он услыхал, как мужчины поют в камнях песню. Они славили море. Они называли его соперником, с которым всегда нужно сражаться, Великим Воином, победа над которым принесет им пищу.

Женщины, что шли мимо с корзинами, полными крабов и моллюсков, водорослей и корней папоротника – они торопились смолоть это все, чтобы испечь Людям хлеб, – отозвались своей песней. В ней пелось, что море – это Могущественная Мать, которую нужно бояться из-за ее свирепости и славить за то, что она дает своим детям заботу и пропитание.

– Море – не Великий Воин и не Могущественная Мать, – сказал Имук сам себе. – Море – это всего лишь большая миска рыбного супа! И я, Имук, восславлю его, как и подобает ложечнику, – большой красивой ложкой.

После этих слов он порылся на дне своей корзины и достал оттуда сверток из кедровой ткани. Огляделся по сторонам и осторожно развернул. В свертке лежало мерцающее чудо – резная кость, матово-белая и мягко изогнутая, как тончайший полумесяц новорожденной луны… длиннее, чем здоровая нога мальчика!

Первоначально это было ребро огромного животного. Имук нашел его давным-давно после шторма и вот уже много сезонов втайне ото всех вырезал на нем узор. Никто не видел его работы, даже Шула. По всей длине белого полумесяца Имук располагал мелких животных, которых узнал и полюбил в своей одинокой жизни: песчанку и застенчивого скального краба, древесную лягушку, красную белку и топорка. Обитатели скал и берега идеально сплетались в его творении, фигурки переходили друг в друга, как звенья живой цепи.

Он уже просверлил и расщепил верхнюю часть окаменелости в том месте, куда должна встать большая раковина. Имук искал эту раковину чуть ли не с того самого дня, когда нашел огромную кость. Но ему до сих пор не попалось достаточно большой и достаточно красивой раковины. Или достаточно совершенной.

– Но чем дольше я буду ждать, – сказал он, чтобы подбодрить самого себя, – тем краше выйдет мое маленькое семейство!

Он принялся полировать замысловатые фигурки мхом и мокрым песком, напевая за работой: